- У нас, Настя, так: плох руководитель - его сместили, нам говорят, что был плох, все дела запустил. Мы и сами видим и видели, что плох. И на него, плохого, все списано, и сердиться не на кого. А дела надо поправлять? Надо. Ремень подтянули, пошагали. Шагаем в ногу - цены растут, жить лучше и веселее. Начальник все лучше и лучше, рапорты ему шлем, он нам награды. Живем - прилавки пусты. Очнулись - мать конташка! Ведь опять плох. Зреет недовольство, низы жить по-старому не хотят, приходит новый. Мажет дерьмом предшественника, мы подпеваем, опять надеемся. Верим. В торжество. Хлопаем. Голосуем. Графики лезут под потолок, проценты скачут. Время идет, опять чувствуем - не то. Но поздно. Начальнику внушили, что он нас всех озарил и обогрел. А мы, такие-сякие, не чувствуем, не уважаем, за анекдоты взялись. Где враги? А мы и есть враги. Сажать! Одних посадили, дело не идет, прилавки пусты. А, говорят ему подпевалы, это, ваше величество, были явные враги, а есть еще тайные. Начинают искать. Кто враг? А тот, кто задницу не лижет. И этих взяли. И еще. Остальным велели думать, что они счастливы! А раз дали счастье, то надо жить и помалкивать.
Баба Настя засыпает за столом, вздрагивает от стука кулачка Тихона Алексеевича по столу и неожиданно, будто это и видела во сне, говорит:
- Помнишь, колодец был у Истобенских? Ведь почему такая вода? Дом большой, постояльцев пускали. А денег не брали, говорили, чтоб бросали полтину серебряную в колодец. Воду правили. То и ходили на их колодец со всей деревни. Сейчас ни серебра, ни воды. Молодежь, какие она заботы видывала, у всех зубы крошатся. Вода вся в хлорке, желудок травят. Вроде и живые люди, а жизни в них нет, вялые. Я ох огонь была!
- Да ты и сейчас еще!
- Ну уж! Костыль в угол поставлю и забуду. Чувство есть, а голова не работает. - И неожиданно: - А Гребешкина помнишь? С Балашихи в коллективизацию приезжал, наганом махал. Вот время было: руки подняли - человек пропал. Такой ли псих был: схватится за наган - у кого и язык отнимался. Овес не сеять, сеять гречку. Гречку не сеять, сеять другое. Коров держать - коров не держать. Где гречка, где овес, где лошади и коровы, где? Одни мопеды.
- Я диабетчик, так надо еще доказать, что диабетчик, тогда дадут килограмм. А пока за ним ходишь, еще сто болезней наживешь. А есть начальники - захотел креветок, и привезли. Чего там у креветки, одни глаза да усы, а деликатес. Наловят рыбы, усыпят, а креветок сохранят. Два класса, Настя, два класса: один ворочает, другой голову морочит. Кто морочит, тот больше получает. А мы, Настя, ходячие бревна, руки поднимаем да в ладоши хлопаем, живем вслепую.
- Бабы все виноваты, - говорит баба Настя. - Сами все извертелись и мужиков закрутили.
- Надо жить без тюрем, расходится Тихон Алексеевич. - Ни тюрем, ни судов. Воруешь - выбирай, какую руку отрубить. Палка лучше тюрьмы. Тюрьма калечит, палка от греха отбивает. И жрать меньше надо. А то жрут, пока глаза не остановятся. И протоколов не надо. Надо одну практику, без болтовни. Бьешь жену - десять розог. Раньше вечеринки: песни, музыка, гармонь, никаких драк, никакого хулиганства. Запугали народ, стал народ испугом жить, онемел, а молодежь исподтишка хулиганит. Будку телефонную свернули!
- Солому ешь, а форсу не теряй, - говорит баба Настя. - Ох я была артельская! Сейчас как чума прошла - смеху не слышно, а мы без шелку, без вина были веселы.
Еще не растаяло до конца, еще нет работы в огороде. Играют в дурачка. Подсаживается солдат Сашка. Он скоро демобилизуется, приходит в увольнение, делает у бабы Насти дембельский альбом, зачитывает старикам наиболее яркие стихи. Каждая буква стихов вырезана из бархата и наклеена отдельно. Каждый лист в альбоме окантован серебряной бумагой.
- "Нам было с чертом по пути, - читает Сашка, - мы уходили, чтоб прийти, отдав семьсот и тридцать дней из фонда юности своей". Еще слушайте. Карты пока раздавайте. "Пройдут два года, и мы вернемся, и будут нам светить из-за стола не звезды на погонах у комбата, а звезды на бутылке коньяка".
- Только это и есть, - осуждает баба Настя.
- Ну, они в шутку, - оправдывает Тихон Алексеевич.
- Еще, - объявляет Сашка. - "Сурова жизнь, коль молодость в шинели, а юность перетянута ремнем. Здесь медленно уходят дни недели, а молодость проходит с каждым днем". Еще: "Поверь, солдат, придет твой дембель, не будет лычек и погон. И где-нибудь в укромном месте глушить ты будешь самогон". - Без паузы зачитывает два изречения: - "Любите мать, любите, как свободу!", "Единственная любовь, от которой не ждешь измены, - это любовь матери".
Баба Настя плачет. Сашка заканчивает:
- "Казармы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа, и на обломках КПП напишем буквы: "ДМБ!"".
- Тише, - говорит Настя, - погоду передают…
После погоды Сен-Санс, "Интродукция рондо каприччиозо". Тихон Алексеевич советует Сашке: "Вырежь в альбом, такую мы пели: "Тятька пропил мою шубу, я пропью его кафтан. Если мамка скажет слово, я пропью и сарафан"…"
На приемном пункте
- Нет, по домам мы не ходим, - сказали мне в кузове без колес, стоящем на пустыре под вывеской приемного пункта вторсырья. Почему это заведение называлось "Стимул", непонятно. К нему была изрядная очередь, которая окрысилась, но я был безо всего. - Нет, не ходим, - повторил приемщик внутри кузова. Он пил кофе. - Не ходим. Когда? Да и зачем хлеб отбирать у пионеров и школьников?
- Но он мог под вас сработать.
- Пусть работает. И неудивительно - талоны на дороге не валяются, а хорошая библиотека детективов кое-что стоит, так?
- Так. А где свежие поступления вчерашние и сегодня с утра? Он мог вам сдать. - Я представил дело так, что кто-то сдал подшивки собранных мною журналов.
- Это не бесплатно, - сказал приемщик. - Начнете искать, и вдруг Библия, а она стольник, люди тянутся к прекрасному, так что гоните пятерочку и с полчаса ройтесь. Да аккуратно.
Я стал рыться в пачках бумаги, старых газет, спрессованных картонок, было много старых журналов, но глядя в оглавление и находя что-то интересное, я видел, что именно оно выдрано. Дураков нет, все более или менее приличное или модное выдрано с мясом и ушло в переплеты.
Рукописей не было. Не считать же ими тетради учеников, тонкие и толстые. Вдруг один знакомый почерк мелькнул, другой. Ах поросята! Это же мои ученики. Впереди аттестат, экзамены, а они обрекли на гибель тетради по литературе. Ну да - вот Зайцев, Пчелинцев, Мельник, Петрусевич, Киселева, ай-я-яй! Вот список, я диктовал список книг внеклассного чтения, вот Тонояна тетрадь, я же ему фразу подчеркивал, все смеялись: "Элен стала безобразной снаружи и особенно внутри от вращения в свете". Еще: "Крестьян в поэме Некрасова было не семь, а восемь, восьмым был сам Некрасов, он незаметно подсел к костру, иначе как бы он узнал, кому как живется в России".
Вздохнув, стал рыться дальше. Попадались бесчисленные пачки бланков, квитанций, авансовых отчетов, зарплатных простынь, листов, испещренных пропусканием через электронно-вычислительные машины, дефектных ведомостей, целая гора историй болезней с лохматыми цветными листками анализов крови и мочи, снова журналы, на сей раз тонкие…
- Время! - шутливо сказал приемщик. - Ничего не нашли? Жаль. Приплатите рублик, уйдете с талоном.
- А близко еще есть приемные пункты?
- Десятки. Но вам не надо рыться во всех подряд. Мы же сдаем на кустовую базу, там прессуют.
Я отдал еще рубль, от талона отказался.
- Первый случай в практике. Тогда подарок дороже талона - найдешь на базе Леву, скажешь, что от Георгия. Не благодари, еще успеешь. Там за раскопки берут дороже. Ты ему скажешь, что ты хочешь, а он скажет, что он может. Это формула, запомни ее.
Я прошел мимо очереди, глядящей на меня с ненавистью. Да и за что любить приближенного к мафии.
Хранилище
В это время на окраине кладбища два экскаватора, срочно снятые с другого объекта и пригнанные сюда, рыли яму. Экскаваторщики вначале думали, что роют под фундамент для какой-нибудь конторы, потом, учитывая размеры, подумали, что создается цех надписей на мраморе и граните, и вдруг им сказали, что это не под фундамент, а могила. Сказал посланник комиссии, возглавляемой Федором Федоровичем, ибо комиссия начала действовать и выделила из своего числа еще и контролеров за соблюдением отданных распоряжений.
- Именно так, - сказал контролер, - это объект далеко не олимпийский, а, так сказать, постбытовой в смысле не поста, а "пост" - это не совсем русское слово, тут отблеск латыни, оно обозначает часть речи - наречие "после", то есть после события, в данном случае после быта, где-то даже после бытия…
- Витька! - закричал экскаваторщик. - Глуши мотор!
Напарник охотно устроил передышку. Подошел, ступая солдатскими сапогами в растревоженную землю.
- Чего?
- Про пост говорит, - сказал экскаваторщик, кивая на контролера.
- Не в том смысле, что пост, не в смысле даже движения, - стал отбиваться контролер. - Вы, конечно, сопряжены с передвижением, и вам знакомо чувство настороженности к постам ГАИ с их пагубной привычкой прятаться в кустах и появляться с определителем скорости в неподходящее время, что далеко не бесспорно с этической точки зрения, я не об этом посте говорю и не о том, который внедрила в сознание церковь…