Семен Григорьевич поднялся, начал застегиваться, с неудовольствием надувая толстые губы: вспомнил о том, что ему придется идти в фуражке, которую Лиза держала в руках и затаенно улыбалась.
- Если терпится, Харитоша, погости, а днями поедем вместе. Я сейчас в новой должности, буду объезжать округ - вот и начну с Устойного. Наш хлебный угол, его никак не минуешь.
- Вы, Семен Григорьевич, все в дорожном отделе?
- Работал. Теперь в земельном.
- И молчит, - радостно изумилась Елизавета Карповна: - Повысили тебя, что ли?
- Повысили не повысили, а работки прибавится. Дома пореже бывать стану. Как закачусь, хоть в то же Устойное, так и неделя. Вместо этой фуражки напялю какой-нибудь крестьянский малахай.
Между тем Лиза старательно, обеими руками, надевала на мужа фуражку, слегка приспустила козырек на его левую бровь:
- Нет, жена не должна надолго отпускать от себя такого молодца. Скажите, скажите, Харитоша, миленький, идет ведь ему этот убор, а? Честное слово, восторг, упоение.
- Нет, Лиза, как хочешь, а все-таки это что-то легкомысленное.
- На то вы и мужчины, чтоб ничего не понимать, - не сдавалась Лиза и, когда вышли на залитую солнцем веранду, весело заявила: - Если мне, Сеня, успеют сшить сарафан, я поеду с тобой. Вот все трое и поедем. Погода славнецкая - чего же еще. Я хочу наконец сама видеть это Устойное. Какое-то прямо загадочное село ей-богу.
Семен Григорьевич снял фуражку и зажал в кулаке, собираясь нести ее в руках. Харитон достал из-под легкого столика при входе свой холщовый мешок с веревочной петлей, начал раскланиваться:
- Хотя спешить и некуда, но я пойду сегодня. Сейчас. Скажу бате, и будем вас ждать. Вам, Елизавета Карповна, село наше должно поглянуться. Право, приезжайте. Одна Тура чего стоит.
- Раз так - непременно поеду. А то остались бы. Вместе веселей… Хотя, конечно, держать вас грешно. У вас есть причина спешить. А она ждет вас?
- Ей, Елизавета Карповна, ждать больше некого.
Лиза подала Харитону свою узкую ладонь и только сейчас изблизи рассмотрела, что у него вдоль щек явно обозначились морщины, которые с годами должны сделать его лицо суровым и непреклонным. "Да он не совсем уж красная девица", - подумала Лиза, а он, уловив ее мысль о себе, смутился и даже потом не мог вспомнить, пожал ли ей руку.
На сенном базаре против закрытого храма Вознесения выгнулся охватом на дорогу многооконный гостевой заезд в два этажа, под железной крышей. В каменный лоб его под карнизом влеплены черные аршинные буквы: "Сибирское подворье". Теперь тут окрик, то есть Окружной исполнительный комитет. Широкая, в деревянном кружеве дверь, с медными кольцами вместо ручек, наглухо забита, а служащие ходят двором. У ворот Семен Григорьевич и Харитон расстались.
- Чаю бы надо послать Катерине, да ладно - сам привезу. А приветы передай. И отцу - кланяйся. При всем том это - работник! - Оглоблин последнее слово произнес особым тоном.
III
Выйдя на городскую площадь, с тесовой трибуной и почти пустыми коновязями, Харитон сразу увидел высокий фронтон пассажа из красного кирпича, с такими же вытесанными из кирпича карнизами, пилястрами и угловыми отделками. Огромные, во всю многосаженную высоту, стрельчатые окна, тесно сомкнутые, почти без простенков, сияли в лучах утреннего солнца, делая и сам пассаж, и торговые ряды, примыкавшие к нему, и даже площадь с голой трибуной, нарядными и праздничными. Харитон вспомнил, что в подкладку пиджака зашито сто рублей, и, заранее жалея их, так как долго копил и берег, повернул к пассажу. Шел мимо прикрытых и заколоченных лавок и кабачков, в которых еще недавно жировали нэпманы. О былом размахе купечества только и говорили неистребимые надписи киноварью и китайской тушью на стенах и железных ставнях: "Колониальные товары", "Шелка Бухары", "Компания Зингера", "Торговый дом в Берлине", "Самовары братьев Баташовых" и клинопись на кованых затворах - "Чай", "Чай", "Чай".
Харитон не однажды бывал с отцом на Ирбитской ярмарке и помнил, что вся площадь и даже памятник императрице Екатерине были завалены кожами, дровами, урюком, тюками китайского чая, поярковыми пимами, стягами мяса, щепным товаром, а мороженую рыбу мерили дугой - сколь войдет под колечко. Над площадью перекипали запахи самогона, навоза, новой сбруи, пота, сена, жареной телятины, ворвани и квашеного кумыса. Со взрыдами пели цыгане, скрипела карусель с гармошкой и бубном, большеротый и трахомный еврей пел через граммофонную трубу прямо в лица:
- Тря-та, та, тря-та, та, вышла кошка за кота.
Детская припевка среди делового, озабоченного люда привлекала всеобщее внимание, и люди, подойдя ближе, читали на груди еврея рекламу: "Лучшие в мире граммофоны!"
У ступенек широкого крыльца Харитон запрокинул голову, чтобы вблизи подивиться на стеклянный фасад пассажа, с высоким фронтоном, который обтянули выгоревшим кумачом с меловыми словами: "У госзайма выгодная тайна: ты копейку, тебе рубль!"
Прежде, когда пассаж был в расцвете, в него не допускались все те, кто был одет в сермяги и полушубки, бродни, лапти и малахаи. И только раз Харитошке посчастливилось заглянуть в торговый храм, когда привезли они с отцом по заказу пять мешков кедровых орехов, которыми угощали господ - покупателей самого верхнего яруса.
Внутри пассаж походил на двухсветный храм с высоким лепным потолком, тремя ярусами балконов и золочеными барьерами. Раньше шла торговля на всех этажах, и на покупателя с немыслимой высоты низвергались потоки одуряющих соблазнов; на переходных мостках, соединяющих балконы, гремела сияющая медь духовых оркестров. Стараясь перекричать их, хрипло орали зазывалы. Внизу правого крыла, под потолок забитого мануфактурой, покупателей поили байховым чаем. Приказчики в малиновых рубахах под жилеткой бойко махали аршинами, полосовали сатины и ситцы. Распечатанные куски красного товара дышали новью и невиданным счастьем. На веревках поперек проходов висели кашемировые платки, при виде которых у баб останавливалось сердце. Во втором ярусе рябило в глазах от ковров, зонтов и сапог. На балконах третьего этажа, куда поднимались только котелки и шляпы, прилавки ломились от пушнины, золота, каменьев, и оттуда наносило сладким дымом нездешних табаков…
За войну ярмарка почти захирела. Пассаж потерял свои блеск и роскошь. Правда, в начале двадцатых годов опавшая ярмарочная волна всплеснулась было, но едва поднялась до второго этажа. И конечно, не было оркестра, мехов и радужных платков, исчезли веселые зазывалы, и не поили важных посетителей даровым чаем, а от ослепительных люстр остались одни проволоки. Обнаженные стены вдруг оказались густо задымленными. Там, где когда-то китайцы в парчовых халатах играли палочками по фарфору, теперь продавали книжки, плакаты, грифельные доски, сушеную воблу и махорку в разновес.
Харитон обошел торжище, купил в подарок семейным кирпичного чаю, а для Дуси ничего не нашел подходящего и в глубине души был рад, что из пассажа исчезли все искушения и деньги, зашитые в подкладку, лежали смирнехонько, будто и не было их там. Однако уж на краю города завернул еще в маленькую лавчонку, в которой одиноко торчал чернобородый приказчик в узбекской тюбетейке и парусиновой блузе. Прижав бороду к груди, он через прилавок с шельмовской доверительностью потянулся к уху Харитона, хотя в лавке никого не было.
- Ботинки можем предложить. Для невесты. На высоком подборе и о сорока глазках каждый. - Он выстремил вверх свой тонкий палец и щелкнул языком. - Шик.
Харитон изумленно открыл рот, а приказчик, поняв, что попал в цель, сделал бесстрастное лицо, заискал глазами по потолку.
- А поглядеть как? - решился Харитон.
- Брать ежели, можно и поглядеть. Деньги-то есть? А то ведь которых выметают из армии, не больно-то того…
- Да вы это как, позвольте?..
- Через рукавички пиджака армейское белье наличествует, и руки по швам научены уж.
- Ты - как Шерлок Холмс, - захохотал Харитон. - В детстве я о таком вызнал.
- Наш, извиняюсь покорно, ирбитский? А-а, англичанин. Я, дорогуша, на мехах не один год за прилавком стоял, так перевидал ихнюю английскую породу. Было, и пивал с ними. Если все слить, так не одно ведро выпито. Виски называется. Рюмашечку отважишь, бывало, и застучит в висках. Хоть гляди, хоть нюхай, хоть на зуб возьми… Она их за один скрип лизать будет.
Бородатый приказчик говорил охотно, без умолку, а сам между тем доставал из-под прилавка ботинки, как котят, обглаживая их большими ладонями, потом надел на пальцы, повертел, подышал даже на красный хром:
- Рисунок али картинка, сказать. Я вижу, как вы от хороших родителев, а так я б разве навелился, упаси господи.
И срядились. Харитон выпорол из подкладки деньги, все до копейки отдал за ботинки. Зато вышел из города хмельной от радости. Песню затянул, а мешок с драгоценной покупкой просто не знал, как и нести: то закидывал за плечо, то брал под мышку.
Верхотурский тракт, по которому он шел, был пуст в эту страдную пору, и Харитон временами припускал бегом. Хоть и был он из зажиточной семьи, но отец его, Федот Федотыч, не любил изъяниться на обновки: сам носил одежонку до тлена, до дыр, и домашние постоянно сверкали продранными локтями и коленями. А Дуняша, та небось и вовсе не хаживала в базарской обувке. Вот и радовался Харитон своей покупке, предвидя, как счастливо испугается Дуняша, увидев ботинки.