- Посмотрим. Через колхоз, может, и свое сохраним. Гляди, что получилось у Ржановых. Развеяло. Как навильник сена на ветру. Пойди собери.
- Имай ветра в поле, - вздохнул Федот Федотыч и больше ни слова не сказал.
На этом и кончился вечерний разговор. Разошлись по местам.
Всегда перед сном Харитон, устроившись в кровати, с нетерпением ждал, когда разденется Дуняша и, легкая, с холодными рассыпанными волосами, присядет на край постели. Тут уж он не даст ей ни собрать волосы, ни поправить подушку - схватит обнимом и утянет под одеяло. А ей нравилось потомить его и, уж погасив свет в спаленке, все еще находила себе дело, мягко ступая по теплым половицам. Он искал ее руками в потемках, и если вылавливал, то не отпускал больше. Тогда оба с потаенным смехом начинали бороться, и Дуняша, непременно что-то недоделав и немного сердясь, покорялась и обжигала его своими холодными коленями. Тяжелые, измученные в работе руки ее нуждались в покое, и Дуняша ласково прятала их на груди Харитона, вся замирала, ничего больше не желая на белом свете.
Нынче Харитон лег позднее Дуняши, все вышагивал по спаленке, не гасил ночник и думал, сбитый с толку поведением отца. Было похоже, что Федот Федотыч и сам понял, что без колхоза в селе не будет жизни, и потому не стал отговаривать сына. Харитон же, не добившись от отца твердого слова, боялся рассердить его и испортить дело.
Харитон и Дуняша долго лежали молча, зная, что оба не спят и томятся одними мыслями.
- Что ж теперь-то, Харитоша, - сказала наконец Дуняша, - право, зря это мы совсем. Давай с тобой запишемся, а тятенька - он как знает. Да его по годам и обижать не станут. Не станут же.
- Землицы, Дуня, не дадут - вот и вся обида.
- И то. И то.
- Батя ни в жизнь не согласится с нами, чего тут судачить попусту. А сделаем по-своему - потом смирится. Я его знаю, как себя. Он уж смирился да теперь не за себя - за нас боится. Заявление подали? Подали. Вот и мантуль вековечно: ни земли у нас, ни хозяйства, - в сторонку не отскочишь.
- Да разве обойдется Советская власть так с человеком, что ты, Харитоша.
- Власть тут, Дуняша, ни при чем. Власть, она для всех правильная, одинаковая. Да мы-то с тобой поступим в одну артель вместе с голытьбой.
- Да нет, Харитоша, власть наша трудящая…
- Опять ты за власть. Власть сама собой, а лентяя нетто переделаешь.
- Харитошенька, миленький, а мне сдается, ты сам побаиваешься.
- И сам побаиваюсь, Дуня. Тянет на новое житье, а побаиваюсь, верно. Разно говорят об артелях. Видишь, партизан Влас Зимогор - сильный мужик, он без оглядки идет, хотя мог бы жить и своим хозяйством. А большинство мужиков, и тощее его по зажитку, не торопятся. Вот и подумаешь. Как тут не думать.
И с Дуняшей разговор кончился ничем. А утром, управив скотину и заметав под крышу сарая накануне привезенное сено, Харитон побрился, заставил Дуняшу подобрать ему на шее волосы и ушел в сельский Совет.
В Совете было безлюдье, пахло вымытыми полами. Низкое, позднее солнце сквозным лучом высветлило на стеклах морозную роспись. В своем кабинете одиноко сидела Валентина Строкова, прямая и узкоплечая, с завиточками волос на висках. Под потолком ходил махорочный дым, видимо, секретарша курила самокрутку и, заслышав шаги в коридоре, раздавила ее в жестяной банке на подоконнике, из которой змеилась еще сизая струйка.
- Там он сегодня, в артельной конторе, - сказала она о председателе и вдруг улыбнулась обнаженными глазами: - Как, Харитон Федотыч, поживаешь со своей молоденькой женушкой?
- Много будешь знать, скоро состаришься.
- Теленочек ты, Харитоша, - и она хохотом проводила его.
На ржановских воротах висела охряная створка от дверей, закрывавших в доме умывальник. На ней было аккуратно выведено белилами: "Артель Красный пахарь". К углу дома был прибит красный флаг, сделанный, вероятно, из подушечной наволочки. В избе не были еще убраны лавки, и стол стоял там же, в переднем углу, низенький, домашний, под клеенкой. Над ним висел портрет Сталина.
Пол был затаскан снегом и сеном, в углу, где был умывальник, стояла новая метла с березовым черенком.
Яков Назарыч в кожанке сидел за тесным столом и что-то суммировал на счетах. По избе из угла в угол расхаживал Егор Бедулев, припадая на левую ногу и постукивая палочкой в пол. На скамейке, у печи, положив в изголовье моток вожжей, спал дед Филин с трубкой в зубах. Горькая батраческая жизнь сплела на большом лице старика густую мережку из морщин, которые ослабели во сне и страдальчески запали. На здравствуйте Харитона отозвались вяло, загадочно переглянувшись. Егор был бледен и деловит, дымная бородка его совсем сквозила.
Харитон сел на лавку и стал разглядывать портрет Сталина, пережидая, когда Умнов кончит брякать расхлябанными костяшками, а Умнов хмурил лоб, облизывал время от времени подрез усов. Потом вдруг ребром легкой ладони сбросил все расчеты и объявил:
- Все сходится.
- Непростая штука, - возразил Бедулев. - А я всячески кидал.
- Ты ко мне небось, Харитон Федотыч?
- Заявление писать собираюсь. В артель мы решили с Дуней. Значит, пришел посоветоваться. Обскажи, что да как, Яков Назарыч.
Бедулев перестал ходить, сел рядом с Умновым и, приподняв бородку, с веселым выжиданием уставился на Кадушкина. Умнов молчал, без нужды перебирал мятые бумажки. Потом придавил их счетами. У него возникло много вопросов, и он не знал, с чего начать разговор.
- Так. В артель, значится? Хм. Пиши - разберем. Только не забудь указать, какую живность, какую справу… машины какие берешь в свое новое житье. Или не решил еще, с чем придешь?
- Тягло, машины, вентарь, - подсказал Егор Бедулев.
- Мне решать что, Яков Назарыч. Мне решать в этом вопросе сам знаешь, как и тебе: я весь совсем. Дуню за бока и готов.
- Вон как, - воскликнул Умнов, а Бедулев присвистнул:
- Голымя, который?
- Как вы, так и я.
- Нет, Харитон Федотыч, так дело не выгорит. Не пойдет так дело. Какие имущие, те делают паевой взнос живым и неживым. А в вашем хозяйстве шесть лошадей. - Умнов бросил на счетах костяшки. - Семь голов крупного скота. Восемнадцать овец…
- Успели уж как-то подсчитать.
- Лошадь или корова опять, - не целковый, в кармане не утаишь.
- Мы тебе можем сказать, сколько у вас хлеба насыпано, - известил Егор.
- Да ведь в хозяйстве, Яков Назарыч, всего много, только не мое, отцовское.
Яков Назарыч опять сбросил костяшки на счетах, поставил их на ребро и опять прижал ими бумаги:
- Ты теперь основная сила в хозяйстве, и разговор с тобой окончательный. Ежели твой старик не согласен, оставь ему лошадь и коровенку, пусть мыкается. Чего тут неясного?
- Яков Назарыч, я уж говорил тебе, давай при таком разговоре батю не трогать. Я пришел к вам советоваться по своей молодой жизни, а ты за батю…
- Да ежели он кулак, который, так ему должны оказывать уважение, так, что ли?
- Слушай, Егор, как тебя… не лезь в разговор. Я с председателем разговариваю, а ты мешаешь, не даешь слова сказать.
- Вырешим вот, который, совсем не принимать тебя. По твоим кулацким рассуждениям.
- Ты погоди, Егор, не кипятись, - Умнов ласково положил ладонь на руку Егора. - У нас еще много будет разговоров с людьми, и надо степенно это. Ты его извини, Харитон Федотыч, человек только-только из больницы. Ранение… Так. Хм. А вообще-то, конечно, так, хотя как рассудить. Он, Егор, и правду сказал: без имущества не об чем разговаривать. У тебя, Харитон Федотыч, грамоты достаточно, и ты сам можешь понимать, что один отец твой не мог бы сколотить такого хозяйства. Не под силу это одному. Верно, батя твой - хозяин, добрый, в земле хорошо толкует, живет со смыслом, но все время кто-нибудь из батраков гнет на него репицу. Гнет спину за кусок хлеба. Много-немного, но в вашем хозяйстве есть чужие труды… Дак ты, Харитон Федотыч, тоже не становись на дыбы, а рассуди по самой правде и верни эти чужие труды обществу. Хоть бы и нас взять с Егором - поработали на ваших полях да покосах. Попервости сослепу-то ломили без передыху. Это уж последние годы подумывать стали да принялись зубатиться за себя. Все законно, Харитон Федотыч, делают власти, и ты не сердись. Сколь ни принесешь в артель, все равно лишков не будет с твоей стороны. Не будет лишков.
- Яков Назарыч, ты по-доброму говоришь сегодня, спасибо на этом. И я тебе скажу по-доброму: брал батя работников, ругался с ними вдосталь, как цепной кобель. Было. Но вот ты, Яков Назарыч, за последние пять лет сдал хоть пуд хлеба государству? Чем помог Красной Армии, городу, Советской власти? А батя за эти годы не одну, поди, тыщу пудов свез. Теперь вот и суди, кто за кого ломил хрип. Он третьего года в казенном лесу на пяти лошадях сел, поясницу надорвал с мешками, а потом всю зиму лежал бревном. Думали, не встанет. И летось его хватило, думали, крышка.
- Это было, Харитон Федотыч. Было.
- И не только это. А ты, Егор, вообще помалкивай в тряпочку. Всю страду провалялся по чужим ометам, а мой больной старик обмолотил полтора десятка кладей. Сам стоял у барабана.
Егор Бедулев вдруг весь встряхнулся, выпрямился, одичал глазами, не умея остановить их ни на чем.
- Яша, ты, который, можно я ему рубану? Скажу я ему, а? Вы с отцом на молотилке людей обдирали, а я лежал, потому сельсоветское задание имел. Не будет тебе приему в колхоз, так и заруби на носу. Вот.
- Егор, Егор. Ты как во хмелю.
- Хмелен я от них, Яша, долгим хмелем они меня опоили.