Мальцы подхватили чугунок и босые, в коротких порточках побежали к печи. А оттуда еще потянулись цепкие ручонки к чугунку и началась тихая возня. Хозяин уж знал, что сейчас поднимется крик, и предупредил его, брякнув незастегнутой пряжкой ремня на штанах.
- Ежели какой разговор - надо в сельсовет. Здесь ребенки, баба…
- Особого разговору нет, товарищ Бедулев. Так, кажется, Бедулев?
- Он самый. По улишному Сиротка, из сиротского происхождения, который.
- Раньше один был сирота, а теперь вся изба сиротская, - подхватила баба с полатей. - Помочь-то когда придет бедноте? Вы городской.
- Ты не встревай, Ефросинья. Человек по своим делам. Не нашей важности дела.
С полатей показалась круглая нога с маленькой, детской ступней и червонным коленом. Уж был виден непроходящий рубец от чулочной подвязки на сливочной мякоти подпашья, а нога все тянулась и тянулась, нащупывая ищущими пальцами низкую приступку на стене. Егор перехватил взгляд гостя и, поглядев на женину ногу, засмеялся:
- Не застрели хоть.
- Молчал бы уж, холера окаянный. Верхняя ступенька выпала, и не изладишь. Чтобы провалиться, сама пойду в сельсовет.
Ефросинья спустилась на пол, оправила юбку, легкую кофтенку, под которой вольно ходили большие незатянутые груди. У ней налитое свежестью и здоровьем лицо, с ямочками на тугих щеках, сдобренное черными красивыми глазами.
- Здравствуйте вам. Расселся, убрал бы хоть. - Она сердито в кулак захватила горло бутылки, стоявшей на столе, и взяла рюмку с отбитой ножкой, унесла в шкаф перед печью. Ловко, без помощи рук надела там кожей подшитые валенки.
- Вот так, значит, теперь, в рассуждении дела…
- Да, да, товарищ Бедулев, я размещаю машины. Заявки собираю.
- Умственное дело, понимаю.
- У вас, конечно, нет желания приобрести? А с хлебом как?
- Хлеб есть, товарищ. Хлеба нынче набуровило - скотина не жрет. Я всю страду, как маятник, мотался по токам да гумнам. Каждую мерку взял в заметку.
- Да ведь он, дуралей, не о чужом хлебе-то спрашивает, - пояснила Ефросинья, обминавшая в руках у печи подсохшую пеленку: - У тебя есть ли хлеб - вот ему что надо.
- Да, да, - подтвердил Жарков, поднимаясь и надевая кругленькую каракулевую шапку. Егор недоуменно жевал губами, а Ефросинья, заслоняя собою мужа, заторопилась:
- Какой у нас хлеб. Он вот на чужих намолотах помешался. А я чем накормлю свою ораву? Вы городской…
- Я по машинам только, гражданочка. По машинам.
Ефросинья начала заступать дорогу гостю, но он неуклонно шел к двери и у порога настойчиво потеснил хозяйку, хлопнул дверью так, что со стены у шкафа посыпались тараканы.
- По обхождениям это не из советской платформы, который. А в рассуждениях путает. Надо о нем в сельсовет. Откуда он такой?
Егор достал с пустой божницы железную коробку с самосадом и, пересыпая табак из ладони в ладонь, выдул из него пыль, свертел цигарку. Потом выкатил из печи уголь, прикурил и сладко облизал губы, довольный своей догадкой:
- Нет, у Егора глаз наметан. Пойду.
И пошел.
Председатель сельского Совета Яков Умнов сидел в своем кабинете на деревянном диване и пришивал пуговицу к кожаной куртке. Нитка у него то и дело рвалась, исколотые пальцы были в крови. Рядом стояла Валентина Строкова, секретарша, завивала на пальчик кудерьку на виске и, двигая сурьмленными бровями, смеялась над рукодельем Умнова. А тот выговаривал ей:
- Набелилась-то, набелилась, белей снежной бабы. Вон читай газетку за вторник - там как раз удар по невежеству твоей темноты. Прочти, не ленись.
- Нешто я ленюсь, Яков Назарыч. Умной не сделаться бы от газеток. А умные бабы - несчастные.
Валентина мелким, спутанным шагом - на ней была узкая в подоле юбка - подошла к столу председателя и, не беря газету в руки, стала рассматривать ее.
- Это, что ли, Яков Назарыч? "Книга должна вытеснить пудру и духи с кооперативных полок". Опоздали с пудрой-то: ее уж век нету.
Вошел Егор Бедулев в своей тонкой телячьей шапке и ввалился прямо на председательское место, газету из-под глаз Валентины загреб себе.
- Что это за мода, Яков Назарыч, - обиделась Валентина, - каждый приходит и лезет за ваш стол.
- Примериваются, - усмехнулся Умнов и подергал пришитую пуговицу. Иголку с хвостиком нитки воткнул в занавеску.
- Для посетителей диванчик поставлен, что это за стол-то, - пеняла Валентина Бедулеву.
- Набелилась, как мельничная мышь, - уколол Егор. - Дыхну и всю красоту сдуну. Которая. Вот у меня Фроська была…
- Слышали.
- Ты выдь-ка, мы с председателем в разговор начнем вдаваться.
Умнов надел свою кожанку, обхлопал себя, кончиками пальцев поворошил и пригладил усики.
- И то правда, Егор Иванович, зачем садиться не на свое место. И Валентину не выпроваживай - ей все надо знать. Кто она есть, ты думал? Секретарь. Секретных дел ответственный. Что надул брылы-то?
Егор пересел на диванчик, как чужой здесь, обидчиво снял шапку - со скул его под дымные завитки бороды подтек злой румянец.
- Вот я и говорю, на речке, на бурливом месте которое, крупная галька всегда наверху, - сказал и замешкался, но Умнов уже уловил его намек, потребовал:
- Договаривай.
- Да и так сказано. Сельсоветчики мы, а и у нас разделение - для кого амвон, а для кого голая паперть.
- Ты, Егор, вдругорядь заводишь этот разговор, - уличила Валентина Бедулева и, забыв кудерьку, приготовилась к атаке.
- А что ж на самом деле, не туда сел да не то сказал.
- Тебе на мое место, что ли, охота? Так организуй перевыборы и садись. Место мое непокупное. Это в театре покупные места, а мое непокупное.
Егор, преувеличивая значимость того, с чем пришел, повел себя норовисто, испортил разговор и даже повернул его не в ту сторону. Стушевался, осел.
- Мне это место за деньги ни к чему вовсе. Труды мои летошние пропадом пропадут, по твоему приказу, Яков Назарыч. Ты приказал учесть весь новый хлеб, и я учел. В скирдах прятался, под амбарами, в щелку тайком да всяко заглядывал. У Кадушкина на току, всем известно, чуть не изувечили, у Ржановых в омете того лучше, сам кривоглазый Мишка едва вилами не проткнул. Хлеба у всех греби - не выгребешь, а около него уж ошиваются мелкие чужие элементы. Ходит по избам такой, в барашковой шапке, о хлебе разговор заводит.
- С бритыми височками? - подхватила Валентина.
- С бритыми. Как ирбитский кучер, и шею выскреб. Ну.
- Он и есть. Перекупщик Жарков. Яков Назарыч, да ведь они опять на сторону выкачают все зерно. Опять оборышами останемся.
- Эти - выкачают, - согласился Умнов и языком лизнул подрез усов. - Хмы.
- Вдарить по ним наотмашку, - вспыхнул Егор.
- Что это значит? Говорил бы пояснее.
Егор поднялся, охищнел зубами, проношенной шапкой шлепнул по ладони, будто выстрелил.
- Перво-наперво, энтого, бретый который, сейчас же заарестовать. А вечером собрать сход и кажинному назвать пуды намолотов: у тебя столько, у тебя столько, а у тебя эстолько. И наказать строго-настрого, чтобы берегли хлеб, как матерь девку перед выданьем.
- А потом?
- Потом открыть хлебный фронт и красный обоз государству в Ирбит. И бедноте отсыпать на прожиток. Товарищ Мошкин, проезжал который, самолично мне говорил, что есть такое распоряжение.
- И я бы так же сделал, да округ молчит. Будто воды в рот набрали. Обязательные поставки требуют, дак мы и без округа знаем. С обязательными поставками мы лучше других идем. Как бы вот свободный хлеб на сторону не выпустить. К спекулянтам.
- Но округ-то, Яша, он что молчит?
- Требует спектакли народу ставить. Доклады делать против бога, ликвидируй безграмотность, говорят. Будем ждать.
- Пока ждем, спекулянты обгложут нас до костей, - опять подтвердила свои слова Валентина. - Арестовать надо этого мазурика Жаркова.
- У него мандат на руках, - вспомнил Егор. - Какой уж, не скажу, а при мандате. Голой рукой его не возьмешь.
- Не миновать ехать в город, - вздохнул Умнов. - Поеду. Борис Юрьевич Мошкин укажет, что делать. В округе тоже сидят всякие, а заготовители тоньше других понимают дело, когда речь идет о хлебе. Ты, Валентина, скажи деду Филину, пусть запрягет да в мешок овса сыпнет. Заночую. День-то с обоих концов урезало.
Когда ушла Валентина, Егор надел шапку и снова стал здесь своим, мягко заметил председателю:
- Нам бы, Яша, весь кулацкий хлеб в поповские амбары собрать. И сила в наших руках тадысь.
- Это верно, Егор. Без хлебца и кулак не кулак, и середняк не сам по себе. Обое в наших руках будут. Беднота над всеми должна взять верх. Об этом Борис Юрьевич Мошкин опять толковал, да вот молчит что-то. Пока я езжу, ты собери кого наших и наладь наблюдение. Да Валентине дай списки пофамильно, у кого какой хлеб. А то чего не хватало, потеряешь еще записи-то.
- А недолго, слушай. На прошлой неделе обронил где-то рублевку - Фроська и дала мне прикурить. Да ты ее знаешь.
Домой Егор вернулся с бумагой и химическим карандашом за ухом, загнал ребятишек на печь и, значительный, суровый, сел к столу писать списки. Мешки и меры переводил в пуды, пуды в воза. От непривычного напряжения сильно потел, и просолевшая борода ядовито свербела. Чесал подбородок, жилился, даже заметнул губу на губу.
- Квасу бы, Фрося. Мозги вот-вот вспыхнут. Не слышала? Квасу бы.
- Да ты его много наквасил?
- Сходи к матке Катерине. Сама видишь, какая работа.
- Все хлебушком живем, Егор, возле хлеба-то добром бы, полюбовно, ласочкой…
- Так они тебе и дали на добром слове. Ласочкой. Всяко было прошено.