- Ну что лежишь вот так-то, - прикрикнул Титушко на Машку и, отшвырнув вилы, перекрестился: - Тоже добра - нечего сказать, валяешься, где ни всхотела. Опрокинешься и, такая-то вот вся, невинну душу замутишь. Истинно божеское слово, весь грех живет от баб. Да она что, - вдруг перекинулся Титушко на Федота Федотыча, который притворно кривясь, ощупывал поясницу: - Она еще дитя. Не знает беды своей. Себя не знает вовсе.
Федот Федотыч оправился от первого конфуза и уж сам не верил во все случившееся, будто и не лежала вот тут, на соломе с закинутыми руками Машка, будто не слышал он под платком запаха ее волос, невозможной и стыдной казалась отемнившая его минутная слабость.
- Жениться надо, Федот Федотыч, с коих пор говорю, а так, конечно, бес толычит на грех. - Титушко, не выпускавший из своей руки руку Машки, пошел с тока и повел ее за собой.
- Ты ее это куда? Скоро машину запущать.
- Пошлю Харитона к тебе, Федот Федотыч. А девку с глаз не пущу. Ты, не доведи господь, дорожку пробьешь, так потом навадишься. Сам-то ты таковский, годы свои изжил, а ее расшевелишь, и пойдет по рукам. Видишь, какая она, часом дремотная - они запальные такие-то живут. Прости господи, не в осуждение молвлю.
- Ты откудова взялся такой прыткой? - Федот Федотыч враз помрачнел. - Кто ты ей таков есть, что распоряжаешься? Гляди у меня, указщик. А ты - марш на место, - приказал он Машке, сверкнув глазом, и заворчал уж совсем привычно: - Гляди-ко ты, своего куска не имеют, а жизнь учиняют по-своему. Ннну!
Титушко опять было потянул Машку, но она вдруг вырвала у него свою руку, остановилась, боясь прогневить хозяина.
- Девку я тебе, Федот Федотыч, ни в жизнь не отдам, - стоял на своем Титушко, ловя и опять сжимая Машкину руку.
- Да ты, Титушко, гляжу, под себя ее гребешь. Ты гляди, как репьяк прилип. Нет, ежели ты вознамерился по закону, так должон ты с меня начать. Я ведь ей заместо отца с матерью. Я у ней один. Я ее взрастил. А то ведь ты ей круглую мозоль набьешь - и был таков. Уж не одна, поди, такая-то вот, горькими слезами уливается. Это дело, Титушко, надо с рассуждением. А то взял за ручку - и айда. Кто ж так-то делает.
Титушко смутился и вопросительно взглянул на Машку, не выпуская ее руки. Машка стояла смирная и потупившаяся, сомкнув и выровняв носки новых лаптей.
- Что же ты молчишь? - обратился к ней Титушко. - Скажи свое что. Ведь ты не телушка бессловесная какая.
- Ее оставь, Титушко, и пусть она идет к машине. А ежели у тебя намерения по закону, говорю, меня не обойдешь. Кончим страду и поговорим тожно честь по чести. Кого не кого-то.
На току за ометами послышались голоса рабочих. Ванюшка Волк брякнул чугунной дверкой топки. Австриец прокричал весело с подъемом:
- Давай, давай!
Федот Федотыч сурово глянул на Машку и пошел к рабочим, уверенный, что она не ослушается его.
Франц Густавович запустил молотилку, бешено дернулся и захлопал приводной ремень; Кадушкин подал на барабан еще приготовленные Машкой снопы. Потом один из мужиков спустился с омета на помощь и неумело, с задержками стал развязывать и совать кое-как снопы на лоток. Через полчаса пришел Харитон, и дело наладилось. Натакавшись на привычный ритм в работе, Федот Федотыч механически двигал руками, а сам с усиливавшимися стыдом и недоумением вспоминал о Машке, о себе, о сыне. "Почужели друг другу люди: ни родство, ни капитал, ни благодарность за добро - ничто не связывает. Сын отца бросил, нажитое имущество не нужно - только бы миловаться со своей девкой. Эти вот оба нищие. Нет чтобы лаской да покорством заслужить милость, - туда же, вроде путные - любовь занадобилась. Раскрепостились - это теперь называется. Ушла ведь, шлюха. Поил, кормил, одевал, слова худого не говаривал… Ушла. Иди, иди. Помотай. Помотай сопли на кулак. Вернешься еще, дура. Не стало, не стало порядка ни в людях, ни в домах. Все куда-то побежали, заторопились, имаются друг за друга, вроде не успеют. Да ты обживись, обзаведись… Птица, зверушка, какая махонькая, и та спервоначалу гнездышко себе обладит. А тут, господи, меня прости, живые люди сцапаются, не оглядываясь… Ой, не туды все это. Святость, благолепие потеряны - и не к добру. Перед вымором это, перед бедой - вот и хватает всяк и свое и не свое. Будущий-то год високосный, чего уж добра ждать. Касьян остудный бед опять наворочает".
Разбередив душу худыми ожиданиями, Федот Федотыч стал уныло думать о хозяйстве, о работах, ему все казалось, что люди вяло и лениво ходят возле дела, и оттого вся жизнь у них идет искореженная, ущемленная, к захуданию. "Ведь вот для себя, свою рожь молотит, - беспощадно думал Кадушкин о хозяине хлеба Власе Зимогоре, - свое, кровное, а сам и семья работают вразвалочку, с посиделками, перекурами".
- Влас, язвить-переязвить! - отскочил от барабана, закричал прямо в лицо хозяина Кадушкин. - За день управиться можно, а ты растянешь на полнедели. Чухаешься. Табак жгете бесперечь. Ночью заставлю робить!
- Я и так запалился, Федот Федотыч. Что это ты?
- Добра тебе хочу, дурак. Добра. Быстрей обмолотим, меньше потерь. Куй железо, пока горячо. Ой, Власька, не живать тебе справно.
- По-среднему жить надо, Федот Федотыч, - поучительно сказал Зимогор, невозмутимо пожевал губами, а шрам на его щеке заметно вздулся: - Богатого, Федот Федотыч, богатство утопит. Бедный сам не выплывет, а середняк, он всегда на плаву будет. Середняк - всякому богу угодник.
"Плетью всех отходить. Витой, сыромятной. По рожам. По шарам!" - кипел злостью Кадушкин, глядя на белобрысых неторопких Зимогоров. И Зимогориха откуда-то из-под Уфы, а тоже белобрысая.
Сам Федот Федотыч был в работе неутомим, будто не знал усталости. С обеда до самой темноты ни на минуту не останавливал молотилку. Обожженные о солому, исколотые жабреем, забитые занозами ладони горели, как на огне. Когда умолкли машины, Федот Федотыч не мог разогнуть поясницу и с тем же окостенелым наклоном, с каким стоял у барабана целый день, дошел до телеги и едва залез на нее, чтобы посидеть, отдохнуть.
- Ты так-то часом решишь себя, батя, - пожалел Харитон, тоже подошедший к телеге. - Не наполнится око зрением, а мир работой.
- Дикое сердце, Харитон, не могу по-другому.
- И я так же, батя.
- Худа не вижу.
Подошел Франц Густавович с распушенными усами, завосторгался:
- Ты, Федот Федотш, дока, то есть майстер, знатшит. А как это: много работ - и конь сдохнет.
- Зима придет, отлежимся. Зима у нас долгая.
- Зима, фай-фай, бесконетшна.
- В том-то и дело. Ты дойди до Телятниковой, - обратился Федот Федотыч к Харитону, - пусть к утру набуровят хлеба на ток. Не ждать же нам.
- Невпустой ли, батя, ломим? - засомневался Харитон, когда ушел Франц Густавович.
- Не больно-то поломали. Не больно. Иди. Винтом чтобы они, как любит говорить австриец.
- Я оттого, батя, что газетка написала про тебя, будто подбиваешь темных и невежественных мужиков против бедноты. Вроде по твоему слову Егора Бедулева избили. Активиста.
Харитон достал из кармана газету и стал развертывать ее, но Федот Федотыч повернул рукою, отстраняя:
- Избили, пишут? Но этому никто не поверит: на глазах у людей его попинали. И за дело. А все-таки меня же опять протянули. Зависть не дает людям покоя. А я люблю, чтобы завидовали мне. Люблю, и все тут. Когда человек за бедует - лучше жить хочет.
- Многого ты, батя, недопонимаешь и не хочешь понять.
- Ну, ладно, ладно. Вы, молодые, больно понятливы. Иди-ка к Марфе-то.
- Батя, послушай словечко.
Федот Федотыч был доволен работой, Харитоном, намолотом и благодушно согласился, даже сел на телеге поудобней:
- Говори, только, чур, недолго. Я ведь наперед знаю, что скажешь.
- Батя, беднота в обклад тебя берут, как медведя, а потом раз - и на рогатину. Разорят. Ни к чему все наживаем.
- Проживать, что ли, велишь?
- Проживать не проживать, а облегчить бы нам свой воз.
- Мы, Харитоша, самые необходимые люди для Советской власти. Пахари мы. Опора. На кого же ей еще иметь опору? На Егора, что ли, или на Титушка? Что ты с них возьмешь, если они сами себя прокормить не могут и привыкли жить впроголодь. На сильного, хлебного мужика государство опору всегда держит. На мужика-трудовика.
- Но мы-то, батя, кулацкое хозяйство. Машины у нас.
- Ну и кулацкое. Меня и трясут как кулака. - Федот Федотыч всхохотнул даже с задорным вызовом. - Вот в газете пропечатали. А мне приятно, что государство теребит меня. Качает, но терпит. Нужен я ему. Без меня ему плохо будет. Уж такой этап.
- Батя, чего тут хорошего, если у тебя выгребли весь хлеб старого урожая? И с новым то же будет. Будет, слышишь!