За мной из-за прилавка следит мясник Гирш.
За мной в окне следит солнце. Оно улыбается. Оно подбадривает меня…
Если бы все на свете были такими добрыми, как солнце!.. В его лучах даже лавка мясника выглядит не так страшно… Дядя Мотл-Златоуст клянется, что солнце светит всем - каждой божьей твари, каждому деревцу.
Да, оно светит всем, но не всем нравится. Хозяин мебельной фабрики Айзенберг, лавочник Зак, тучный полицмейстер Корсакас бегут от него в тень. Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что они боятся солнечного удара.
Почему я его не боюсь? Почему его не боится Винцукас? Я думаю, что солнце знает, что оно делает…
Хлоп!.. Есть!..
Хлоп!.. Есть!..
Хлоп!.. Хлоп!.. Хлоп!.. Одна спичечная коробка набита.
- Ты лучше любой липучки, - зевает мясник Гирш. - От нее ни проку, ни корысти. А ты, Авремэле, всем мухоловам мухолов…
- Спасибо, - шепчу я.
- Молодец! - хвалит меня Гирш.
Похвала Гирша звенит у меня в ушах, как песня. Мясник вообще скуп на похвалу. Дядя Мотл-Златоуст говорит, что Гирш всю жизнь только и делает, что хвалит телятину, баранину, требуху, потроха, фарш.
Пожалуй, жирных мух хватит, А тощих на стенах синагоги сколько угодно.
Я кланяюсь мяснику. Гирш щурит свои подслеповатые глазки и хитро подмигивает мне:
- До свидания, Ротшильд!..
- До свидания, реб Гирш.
- Приходи завтра. За ночь мои мухи еще прибавят в весе. Приходи, голубчик.
- Нет уж… Хватит…
Я выскакиваю из мясной лавки на улицу, где меня ждет солнце, яркое и большое, как подсолнух. Я пойду с ним к синагоге, набью там последнюю спичечную коробку, а потом… потом побегу к реке к Большому камню.
У Большого камня стоит Шмуле. Он держит в руках бамбуковую удочку и что-то напевает себе под нос.
- Давно поешь тут?
- Это уж мое дело, - пыжится Шмуле. - Где мухи?
- Вот, - я передаю ему спичечные коробки.
- А крылышки ты им не оторвал?
- Оторвал.
- Зачем?
- Чтобы они под водой не летали.
- Дурак. На тебе деньги и валяй отсюда.
- А как же удочка? Обещал!..
- Удочка не для тебя.
- Выходит, для тебя все: и удочка, и мухи, а для меня ничего?
- Я тебе деньги дал. Будь любезен, не приставай.
- Не хочу быть любезен. Не хочу.
- Валяй отсюда, пока я тебя не угостил.
- Только посмей!
- И посмею.
Шмуле разворачивается и резко бьет меня в ухо. Я падаю, как подкошенный. У меня все почему-то кружится перед глазами: и бамбуковая удочка, и бородавка, и солнце. Наконец бамбуковая удочка и бородавка исчезают и остается одно солнце.
Я поднимаюсь, забывая про боль. Надо мной летят ласточки. Высоко-высоко… Они почти касаются солнца. Как хорошо, что никто у них не оторвет крылья.
Как хорошо!..
СМЕРТЬ ДЕДА
Вторую неделю дед не сходит с кровати.
Вторую неделю не слышно веселого стука его молотка.
Дед болен… Очень болен…
Служка Ейне, о котором в местечке говорят, что он более глух, чем сам всевышний, сидит подле кровати деда и раскачивается из стороны в сторону, как маятник.
- Помнишь, Шимэн, - шамкает Ейне, - как мы стояли в Бобруйске? Помнишь?
Дед закрывает глаза.
Дед будто вспоминает…
- А помнишь Брохе-Лею в Бобруйске? Она была писаная красавица. Наш унтер Зозуля готов был из-за нее пойти к меэлу. Помнишь?
Дед молчит.
Я наклоняюсь к уху Ейне и шепчу:
- Помнит…
Дед и Ейне - давнишние друзья.
Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что когда-то Ейне был пехотинцем и не был глухим. Сейчас у него от пехоты остались только два-три словечка и медаль.
Иногда Ейне ни с того ни с сего гаркнет на всю синагогу:
- Смирно! - Или: - Шагом арш!..
А медаль Ейне никому не показывает. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что на ней черным по белому написано:
"Храброму еврею Евлампию Федоровичу Ициковичу - от Николая II".
Евлампий Федорович - это Ейне… А Николай II - это русский царь, у которого, по словам дяди Мотла-Златоуста, был последний номер…
- Даст бог, выздоровеешь, Шимэн, - гнусит служка, - и мы с тобой поедем в Жежмаряй, к моей свояченице на свадьбу. Она женит своего бенйохида. Поедем?
Дед молчит.
- Поедет, - отвечаю я за него.
- Вот и хорошо… А сейчас, Авремэле, проводи меня, старика…
Я провожаю служку до дверей.
- Плохо твоему деду, плохо, - останавливается в дверях Ейне и прячет от меня глаза. - Гаснет его звезда, гаснет… Моли бога, чтобы она совсем не погасла.
И без молитвы она не погаснет!..
Звезды вообще не гаснут…
Они светят и днем, но никто их не видит.
Звезды падают. Я не знаю, почему они падают, но они падают…
Дядя Мотл-Златоуст клянется, что падают они неспроста, что бог за какие-то провинности сбрасывает их на землю…
Почему же тогда на земле так мало звезд?
Провиниться могу я, Винцукас, Мойшка-Сорока, провиниться может даже бабушка! Но чем могут провиниться звезды? Они ведут себя тихо. Они никого не обижают. Они светят над лесами, полями, дорогами…
Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что камни - это упавшие звезды.
Слыхали новость! Упавшие звезды!.. Но разве, чтобы стать камнем, стоило быть звездой?
- Правда, дед?
Дед молчит.
Бабушка и дядя Мотл-Златоуст ушли к доктору.
Я один… Со мной только старые стенные часы, которые вечно куда-то торопятся, как бабушка.
Хитрая штука - часы!
Мне, например, все равно, есть они или нет. А вот дядя Мотл-Златоуст без них жить не может. Встает - смотрит, обедает - смотрит, ложится - смотрит. Только когда храпит не смотрит…
Доктор Шульман тоже любит часы. Возьмет деда за руку - и на часы.
- Тэк-с, тэк-с, - бормочет доктор.
- Дед, а, дед, почему Шульман, когда приходит, говорит не "Будьте здоровы", а "тэк-с, тэк-с…"?
Дед молчит.
Мне становится страшно. Почему я не уговорил Ейне, чтобы он посидел еще немного. Хоть Ейне и глухой, но все-таки человек. И бывший солдат к тому же.
Стучат часы…
Стучит сердце… Вот-вот оно выскочит из-под рубашки. Я кладу на него руку. Я держу его, держу… Сердце похоже на часы. Только бой у него другой.
Стучат часы…
Стучит сердце…
- Открой глаза, дед! Открой, - кричу я, синея от страха.
Дед просыпается, открывает глаза, и сразу дом наполняется звуками. Я слышу, как на ветке липы за окном щебечет дрозд. Я слышу, как по булыжнику гремят подковы. Я слышу, как торговка рыбой Сарра зовет Бенцке:
- Бенцэле, Бенцэле, где ты, холера!
Дед лежит неподвижно. Он ничего не говорит, ни о чем не спрашивает. По небритому лицу его текут слезы, какие-то странные слезы - крупные и мутные.
- Не надо, не надо, - умоляю я.
Но дед меня не слышит.
- Авремэле!
- Что?
- Пойди туда… Ко мне… Там молоток… Постучи…
- Зачем?
- Постучи…
- Но бабушка сказала, чтоб было тихо…
- Тихо? У нас не должно быть тихо. Даже, когда я уйду. Слышишь, Авремэле? В нашем доме должен быть сапожник. Должен…
Я стою в нерешительности.
- Ну, - приказывает дед.
- А если бабушка…
- Иди, - прерывает он меня.
…В каморке деда по-прежнему валяются чьи-то ботинки, торчат сапоги. Среди них сапоги балагулы Ицика.
Я прекрасно помню, как Ицик их принес. Он вошел, громко чихнул и, показывая на сверток, спросил:
- Куда их?
Дед улыбнулся и выпалил:
- На комод.
На комоде стояли праздничные подсвечники и старая фотография бабушки. На ней бабушка была очень добрая и очень молодая.
- Нет, я лучше сюда, - опешил Ицик и опустил сапоги на пол.
Дед сиял от удовольствия. Я никогда не видел его в таком хорошем настроении.
- Не обижайся, Ицик. Я пошутил.
Дед уважал балагулу за необыкновенную силу и доброту. Он даже к сапогам извозчика обращался по имени.
- Ну, Ицик, - ворчал он, держа перед собой сапог, - где был? Что видел?
И мне казалось, что грязные сапоги извозчика рассказывали деду веселые-превеселые истории.
Однажды я сам слышал, как дед тяжело вздохнул и сказал:
- Эге, не врите. Там вы не были и не будете.
С той поры я проникся благоговейной любовью к ним. Я подходил к сапожному столику, трогал видавшую виды кожу, прикладывал к ней ухо, но сапоги молчали.
Я сердился и приставал к деду:
- Почему сапоги Ицика со мной не разговаривают?
- Глупенький, а с кем они разговаривают?
- С тобой.
- А! Они меня слушают. И никогда не перебивают.
…Я достаю из кучи обуви сапоги Ицика, кладу на колени, беру молоток.
- Стук да стук, готов каблук, - чудится мне голос деда.
Стук, стук…
Стук, стук…
Слышишь ли меня, дед?..
Я не вижу, куда стучу… Я стараюсь - громче, громче, громче…
Как долго нет бабушки и дяди Мотла-Златоуста!.. Неужели они не застали доктора?
- Тэк-с, тэк-с, - говорит молоток…
И зачем я только стучу впустую? Сапожником я все равно не буду. Не буду…
Кем же я буду? Кем?