Что-то не нравилось ему в теперешнем Гисташпе, не тот стал, не тянулся к учителю, не ловил его слов, как бывало. Но не это смущало - не век же, разинув рот, внимать учителям, - иное в нем проглядывало, хитрость, что ли. Доверия не внушал. Внук Гисташпа Баствар вызволил Барлааса из плена, на родину вернул, а не было в душе благодарности, обязывающей многое прощать. Или душа иссушилась на барже с миррой?.. Одно только глупое упрямство и осталось. А, может, все из-за мелькнувшей догадки, будто не рад кави встрече, не рад, что живым остался песнопевец и учитель…
- Плохо быть злопамятным, - сказал Барлаас, глядя в упор в лицо Гисташпу. - Человек может измениться. Ты его теперешнего пойми, а не того, которого уж нет.
Нахмурившись, Гисташп глядел вниз, в чашу, которую только что опять наполнил и еще не поднял.
- Может измениться, - согласился он тихо, но напряженно, со значением, с угрозой как будто даже.
- Мы так старались, чтобы Кир разбил Астиага и стал царем царей, - горячо заговорил Барлаас. - Сколько верных людей полегло от рук Астиага. А ради чего? Был Кир, стал Камбис. Царь царей. Маги призывают народ безропотно повиноваться ему. Ты не спорь, я слушал проповедь. Имя мое поминалось, а суть - чья? Камбис только о своем величии думает, стран побольше покорить хочет, богатства свои умножить. А народ? Тот, что пашет и сеет, скот выпасает, кормит всех? Ему - что? Ярмо на шею, как волу, чтобы ниже к земле голову гнул - к родимой земле.
С любопытством смотрел и слушал Гисташп. Нет, песнопевец все тот же - горяч, прям в суждениях, непреклонен. За это и любили его.
Тут и мелькнула мысль: открыться во всем, сделать своим союзником против Камбиса. Но сдержался, промолчал, решил: до времени.
- Откуда же ты про Камбиса знаешь? - спросил осторожно.
- Знаю, - незнакомая усмешка тронула губы Барлааса. - Его войско из плена меня вырвало, внук твой, верный его слуга спас. До самого Египта стонет земля под Камбисом. Так что, я спрашиваю, делать? Опять дарить кому-то зайца к праздничному столу?
"Кому же?" - сразу подумал Гисташп, быстро глянул в глаза гостю. И понял: не ему. Видно, не считает его, кави Гисташпа, достойным быть царем царей. Ну, что ж…
Ни обиды, ни злости не испытал Гисташп - одно только облегчение. Значит, правильно поступил, не открывшись, значит, ни к чему оглядываться назад, к прошлому припадать со слезой умиления. Прошлое кануло, не вернуть. И впрямь - меняется человек. Времена тоже меняются. Песнопевец Барлаас нужен был в свое время, теперь нужно только его имя, поскольку помнят его, почитают. Маги правильно делают, говоря от его имени то, что считают нужным. Если бы тогда, в молодости, он был дальновиднее, не предавался бы с Барлаасом бесплодным мечтам о торжестве Добра, возможно, теперь бы уже взошел на трон царя царей. Нет ничего вредней бесплодных мечтаний. Да и в чем сущность триединой правды? Себе на благо использовать и Добрую мысль, и Доброе слово, и Доброе дело. Все остальное ерунда. Коротка жизнь. А горькое дерево горький плод приносит, даже если поливать его медовой водой. Не трудись попусту: найди себе сладкое дерево и пользуйся его плодами. Горькое же оставь неудачникам.
- Что ж ты молчишь? - Барлаас смотрел на своего покровителя с еще живущей надеждой. - Скажи…
- Давай выпьем, - сказал Гисташп, поднимая тяжелую чашу. - Будем знающими и мудрыми.
И снова расплескал вино на пушистый красный ковер.
2
У Веры была однокомнатная квартира, и единственная жилая комната казалась просторной, потому что стояли в ней только сервант, низкая красная софа, столик, тоже низкий, и торшер с красным абажуром. Даже стульев не было почему-то.
- Иди, иди, чего ты, - Вера потянула Сергея за руку. - Да оставь свой портфель, не пропадет. Умойся с дороги, а я посмотрю на кухне, что есть.
"Неудобно как-то, - думал Сергей, вытираясь колючим полотенцем. - У нее, кажется, муж, а мы тут вдвоем…" Он досадовал на себя за то, что согласился прийти в этот дом неизвестно зачем.
Уже совсем стемнело. Торшер освещал комнату неярко, посуда на стеклянных полках серванта тускло поблескивала, а пурпур софы был переменчив и тревожен. Когда вошел, красный цвет сгустился, какие-то сполохи промелькнули и исчезли; вблизи же все было обычным, потертости проглядывались, впадинки, складочки, царапины на полированных боковых досках.
- Вот досада, оказывается, выпить совсем ничего нет. - У Веры было огорченное лицо. - Совсем забыла…
- Да ладно, ничего не надо, я ведь…
Вера не дала ему договорить.
- Ой, да как ты не поймешь! Нам обязательно надо выпить вдвоем. Знаешь, - вдруг оживилась она, - есть вариант. У меня тут сосед… Но я тебе пока ничего говорить не буду, сам увидишь. Посидим втроем, тебе будет интересно.
Уже устремившись к двери, она с запозданием поняла, что в последнее мгновение прочла в его лице недоуменно, и, остановившись резко, взявшись за косяк, обернулась, посмотрела на него через плечо и сказала лукаво и снисходительно:
- Дурачок, потом он уйдет. И не думай ничего такого, он уже совсем старый.
Что-то неопределенное, какие-то намеки, посулы бог весть чего в ее голосе, неясность их отношений, эта пустая комната, тревожный цвет софы - все смешалось, вызвав странное смятенное чувство неловкости и покинутости, и Сергей произнес срывающимся голосом:
- Вера, ты объясни…
Стояла она все так же в проеме двери, полуобернувшись, волосы волной скатились по щеке, по подбородку, по плечу, и лицо было наполовину закрыто, только глаза, как в амбразуре, глядели из глубины; после его слов она стала медленно поворачиваться, волосы заструились, чуть приметным кивком она откинула их и уже открыто, выжидательно и все более напряженно смотрела на него.
- Что объяснять?
- Ну, понимаешь… - потупясь, кляня себя за беспомощность, стыдясь и не в силах уже остановиться, смолчать, промямлил Сергей. - Я слышал, ты замужем, и как-то…
Он не увидел, потому что не мог поднять глаз, а услышал, как слезы опять подступили к ней.
- Так ты о моей нравственности печешься? - Она прошла через комнату и тяжело опустилась на софу, зажала щеки ладонями. Сергей увидел скорбно склоненную голову и со стыдом подумал, что обидел ее ни за что своей праведной бестактностью, что почему-то с Верой у него все напряженно и неожиданно, не так, как с Мариной. Но образ Марины только мельком скользнул по памяти и исчез.
- Прости, Вера.
То был искренний порыв. Она подняла к нему лицо, сухое, без слез, но бледное, чрезмерно усталое, несчастное и прекрасное свое лицо, улыбнулась слабо.
- Ну, что ты, это ты меня прости, Сережа. Я совсем потеряла голову. Сядь, надо же в самом деле все объяснить, ты прав. - Запрокинув голову, она ладонями ловко отбросила назад волосы, и сразу стала проще, без игры, открытость и сердечность проглянулись в ее чертах; и улыбка, когда пошутила она, стала извинительной: - Слухи о моей "смерти" несколько преувеличены. Я действительно была замужем, это ты верно слышал, но недолго, разошлись. Он оказался дрянным человеком. Пил, гулял. Я прогнала его. Потом каялся, унижался, в полном смысле валялся в ногах. Вот здесь, - она брезгливым жестом показала на линолеум. - Но я не простила. Зачем он мне?..
- Он в Ашхабаде? - осторожно спросил Сергей.
- Это Игорь.
Вид у Сергея, наверное, был совсем глупый. Вера посмотрела на него и засмеялась - уже не так, как только что, - весело, звонко, раскованно, и потрепала его по плечу:
- Ладно, переваривай, а я схожу к отцу Федору.
Ее не было всего несколько минут, а Сергей уже столько передумал всякого, что к приходу Веры окончательно запутался, так ничего не поняв, не прояснив для себя, выводов никаких не сделав. Ладно, детали потом, детали он отставил, но главное - Игорь оскорблял ее, изменял, наверное же изменял, а она, не простив, расставшись, встречается с ним, ездит за город, вино в одной компании пьет - это было непостижимо.
Снова, каким-то едва приметным касанием, дуновением, вроде, промелькнул образ Марины, мысль о ней: а если она, после всего, оставив милиционера, пришла бы к нему, как бы он, Сергей?.. - но оборвалась мысль, осталась недодуманной, да и не нужной вовсе.
Шаги раздались в коридоре, вошла Вера, улыбчивая, с отсветом только что услышанной шутки или комплимента, вся во власти слов, сказанных для нее, ради ее удовольствия, ради этого вот сияния в глазах.
- Сейчас придет, - сказала она, но не смогла переключиться на иное, вернулась мысленно к разговору с этим отцом Федором, повлекла с собой Сергея: - Знаешь, что он сказал? "Если уж вы, Верочка, привели этого парня к себе, значит, он того стоит, и я готов из отца Федора превратиться в посаженного отца". - Она засмеялась, уже не сдерживаясь, и румянец проступил на ее щеках. - Знаешь, кем он был? Попом. Ты его не обижай, не смейся над ним. Он по-своему тоже несчастный, хотя со стороны…
За дверью послышался шорох, покашливание. Вслед за осторожным стуком прозвучал вкрадчивый голос:
- Можно к вам, молодые люди?
Вошел человек не такой уж и старый, плотный, полноватый даже, гладко выбритый, редкие волосы на крупной голове аккуратно причесаны, смочены лосьоном - запах сразу пошел по комнате. Рубашка и брюки на нем были хорошо проглажены, обут же гость был в стоптанные домашние туфли без задников. Протягивая Вере большой пакет, он галантно поклонился:
- Примите, не обидьте старика. К сожалению, ежели б знал… Но, как говорится, чем бог послал.
Из пакета были извлечены бутылка "Столичной", банка шпротов, колечко колбасы и лимон.
- Щедро он послал, бог-то, - засмеялась Вера.