Она явно не хотела его впускать, все разглядывала, все выспрашивала, кто да зачем. Ему неловко было в полутемном длинном коридоре, где у дверей на табуретках стояли закопченные керогазы.
- Да впусти ты человека, - сказал в комнате кто-то. - Пришел, значит, дело есть.
Из-за стола поднялся пожилой уже, хоть и крепкий с виду человек в полосатой просторной пижаме, протянул руку:
- Иринархов. - И гостеприимным жестом указал на стул: - Присаживайтесь.
Говорил он уверенно, смотрел с живым напряженным вниманием.
- Я из школы, где учится Женя Рожнов, его классный руководитель, - повторил Сергей, уже обращаясь к нему, но подумал, что вряд ли он знает мальчика, и снова обернулся к Аглае. - Его мать говорила, что вы вовлекли его в секту…
- К богу силком не тащат, - тихо отозвалась Аглая и выжидательно посмотрела на Иринархова.
- Мы чаевничаем, - сказал тот и снова указал на стул. - Так не побрезгуйте с нами. Аглая, налей чаю учителю.
После этого "не побрезгуйте" Сергею как-то неловко было отказаться, он придвинул стул поближе к столу и сел, мельком оглядев комнату. Подчеркнутый аскетизм убранства удивил. Было здесь глухо и пусто, точно хозяева ремонт затеяли, вынесли почти все, попрятали, что можно испачкать или разбить. Окна были зашторены плотно, отсекая, изолируя комнату от внешнего мира.
- Простите, - повернулся он к хозяйке, - мне не сказали вашего отчества…
Боковым настороженным зрением он увидел, как острым любопытством зажглось лицо Иринархова и поразился: тоже не знает? Так кто же он тогда - не муж?
- Аглая Платоновна, - оробело, смутившись, ответила она. - Да меня сроду никто по отчеству не звал - тетя Глаша да тетя Глаша.
Она поставила перед ним чай в стакане с подстаканником.
- Конфеты берите. - Подтолкнув блюдце с дешевыми карамельками, Иринархов выжидательно посмотрел на гостя.
Натолкнувшись на этот взгляд, Сергей ощутил вдруг растерянность: не знал, с чего начать. Он уже корил себя за то, что поддался порыву, явился, не подготовившись. Теперь, выгадывая время, не спеша разгрыз конфету, неловко слизнул потянувшуюся начинку, прихлебнул чаю.
- Вы, очевидно, искренне верите в бога, - начал он неуверенно, досадливо чувствуя ненужность, нелепость затеянного разговора. Не с ней надо было говорить, а с Женей.
Хотя смотрел он все время на Аглаю, ответил ему Иринархов:
- А как можно без веры? Без веры человек душу теряет. Одна греховная плоть остается.
Не было на его лице ожидаемой иронической усмешки, ни смущения, ни откровенной наглости, ничего, что свидетельствовало бы о попытке задурить незваному гостю голову. И все-таки столь необычно, неестественно даже прозвучало сказанное - не убогой старушкой, а вполне нормальным на вид мужчиной, - что Сергей попытался все за шутку принять: будто понял и принял игру.
- Ну да, - сказал он, изображая преувеличенную серьезность, даже приложил палец ко лбу, - я понимаю: неверующие вроде покойников - душа от них отлетела, хоть сейчас в гроб клади.
Иринархов смотрел на него спокойно, положив на стол крепкие мужицкие руки, кивнул - не то соглашаясь, не то своим каким-то мыслям, подождал, не скажет ли учитель еще чего, и проговорил внятно и жестко:
- В гроб - не в гроб, а святого у такого человека нет ничего. Кто его от дурного остановит? Кто добру научит? Что он на страшном суде сказать сможет в оправдание свое?
"Значит это все всерьез, а не глупая шутка, не бред? - Сергей переводил недоуменный взгляд с Иринархова на Аглаю. - Значит, они так думают и учат этому других, того же Женю?"
- Есть, согласен, своя доля правды в материализме, - продолжал меж тем Иринархов. - Правды земной. А людям не доля - вся правда нужна. И они ищут. Кто нашел - счастлив.
- В чем же она, по-вашему? - не умея согнать скептическую улыбку, спросил Сергей.
- Да уж не в модных призывах, теориях, разных там измах, - упрямо ответил Иринархов, выдерживая его взгляд. - Только в боге судьба человека, а без бога лишь мрак и ложь.
"Ишь, стихами заговорил, - подумал Сергей и вдруг вспомнил: отец говорил о каком-то Шутове, который про таинственный дух болтает. - И Рожнова о Шутове поминала. Неужели тот самый? Вот ведь как переплелось…"
Сергей спросил строго:
- По-вашему, надо господу служить, а не людям, не обществу? Это вы проповедуете?
- Наша секта, между прочим, зарегистрирована, разрешение от властей имеется, - словно забором отгородился Иринархов. - Ничего противозаконного мы не делаем.
- Да я не о том, я понять хочу, - примирительно сказал Сергей.
- А чего тут понимать? - устало вздохнул Иринархов. - Разве не ясно? Людские судьбы - в божьих руках. Так что служи людям, обществу, не служи - ничего не изменишь.
- Выходит, пусть существует в мире несправедливость, хозяева и рабы, национальная рознь, войны - все равно?
- Вон вы куда, - покачал головой Иринархов. - Я ведь тоже кое-что читал. И вот что скажу. Еще за две тысячи лет до Маркса и Энгельса учение Христа объявило о равенстве людей. Вы, простите, что преподаете? Историю? Так знать должны. Апостол Павел возвестил: перед Христом нет ни раба, ни свободного, ни иудея, ни эллина, ни мужского пола, ни женского, а все - Христовы.
- А как же с Онисимом?
Не ожидал Сергей, что вопрос этот вызовет такое смятение, Иринархов так и обдал Аглаю горящим вопрошающим взглядом, она побледнела, съежилась вся.
- А что с Онисимом? - Иринархов спросил кротко, заискивающе даже, выпытывая.
- Да как же! - напоминающе сказал Сергей, гадая, что же так хозяев задело. - Противоречие получается. Онисим почему сбежал?
Снова будто молния полыхнула от Иринархова к Аглае, та совсем сникла.
- Не знаю, не знаю, - растерянно пробормотал Иринархов, опустив глаза, стуча пальцами по подстаканнику.
Странно было видеть это.
- Но ведь Онисим сам об этом рассказал. - Сергей умолк, и напряженная тишина установилась в комнате. - "Зубы зверей мне грозят", - так он сказал, Онисим.
Иринархов быстро поднял голову, проговорил звенящим шепотом:
- Быть такого не может. Это кому же он сказал? Вам, что ли?
- Уж не знаю, кому, может, себе, - развел руками Сергей, по-прежнему ничего не понимая и дивясь происходящему. - В писании так записано. Вам-то надо бы знать… Онисим сказал это, будто прослышав про слова апостола Павла: "Придите ко мне все нуждающиеся и обреченные, и я успокою вас". Вот Онисим и сказал: "Радость-то какая! Кто более обременен, чем я, - от зверя хозяина убежал, зубы зверей мне грозят. Кто более в покое нуждается, как не несчастный раб-беглец?". Пришел к апостолу Павлу за успокоением. Тот окрестил его и отправил обратно - к бывшему хозяину, тоже христианину.
Еще и записку дал: прими, мол, поласковее. Опять Онисим стал рабом. Только раньше за страх работал, а теперь - за совесть. Вот вам и христианское равенство.
Снова произошло непонятное: Иринархов и Аглая вдруг совершенно успокоились. Сначала Сергей радовался, что вычитал где-то и запомнил - вот ведь пригодилось. Но смотрел на собеседников и терялся в догадках. Черт-те что получилось…
- Ну, это как понимать, - обретя прежнее спокойствие, улыбнувшись даже, сказал Иринархов. - Апостол Павел ко Христову учению Онисима приобщил - это и есть счастье. Я же вам другое расскажу. Моряк один в войну в подводной лодке тонул, выплыл, спасся чудом… Живой. По радио плакал, когда вспоминал. А потом его в темной подворотне - ножом. Хулиганы. Насмерть. Он-то для кого жил? Для людей? Выходит, и для этих, с ножами которые? Вот и подумайте, кому служить.
- А как же заповедь: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя?"
- Бог наш есть сама любовь. - Сказав это, Иринархов вскинул глаза к потолку и перекрестился; Аглая сделала то же.
Этим они как бы отстранили гостя, провели меж ним и собою незримую черту. Делать здесь больше было нечего. Сергей поднялся, ощутив внезапную, давящую на плечи тяжесть, густоту душного застоявшегося в закрытой комнате воздуха.
- Спасибо за чай. Мне важно было понять: чего мог найти у вас школьник? - Хозяева отчужденно молчали, и Сергей направился к двери, но остановился и спросил неожиданно для самого себя. - А можно прийти на моленье?
Тень прошла по лицу Иринархова. Ответил он не сразу, переборов в себе что-то:
- Мы ни для кого двери не закрываем.
"Омут, настоящий омут, - с отвращением думал Сергей, выйдя на улицу; осенняя ночная прохлада не помогала, удушье сдавливало горло, теснило в груди; кожей лица, рук, всем своим телом ощущал он мерзкую липкость воздуха только что покинутой квартиры и никак не мог отделаться от чувства гадливости. - Как же Марина встречалась с ними, верила им, повторяла их слова? И какое это счастье - что вырвалась. - Вдруг он остановился, ошеломленный: - Почему же я думаю о Марине, а не о Жене Рожнове? Из-за него же я пришел сюда! С ней все в порядке, а вот с ним…"
Но это было как наваждение - живое, переменчивое лицо Марины стояло перед ним все время, и ничего с этим нельзя было поделать.
- Знаешь, мама, я, кажется, влюбился, - сказал он прямо с порога, когда Нина Андреевна открыла ему. - Только ты, пожалуйста, ни о чем не спрашивай пока.
- Напугал он меня с этим Онисимом, - раздраженно сказал Иринархов, когда учитель ушел. - Грешным делом подумал: сбежал наш пресвитер, переметнулся к пятидесятникам. Бегут, бегут, страсти им подавай, безумия хочется. Стриптиз, что ли, на молении устраивать, прости господи… Марина наша ушла почему? Тоже небось скучно стало? Говорила ты с ней после этого?