Карамзин, как известно, утверждает, что будто купцы кричали: "Заложим жен и детей и выкупим отечество!" Но ведь это легенда, парад. На деле, очевидно, и в Нижнем на Волге было не лучше, чем в Среднем на реке Колыме.
Все глаза, как изо уговору, уставились, в Макарьева. Он был купеческий козел-коновод.
- Даю, жертвую! - проговорил Макарьев отрывисто.
"Сколько? - мелькнул мучительный вопрос в уме. - Мало нельзя. Время такое, побьют. А много, так еще страшнее. Скажут: взаправду, кровосос. Вот сколько припрятал добра".
- От последнего даю! Табаку десять (папуш), чаю пятнадцать (кирпичей). Платки, сахарок…
Общество молчало. Он как раз угодил. Дал мало, всего рублей на шестьдесят, но как раз столько, чтоб общество не взбесилось от злости.
Соседи его тоже молчали.
- Поддержите коммерцию! - обратился он с кривою усмешкой в сторону Ковынина. - Не я один.
- Тоже даю! - сказал один, потом другой. - Чай десять, табак пять, платки десять.
Торговцы выкрикивали названия и цифры колымской торговой валюты.
Лица у общественных стали разглаживаться.
- Покурим, - сказала Чагина с лихорадочной веселостью и облизнула губы.
Табаку и чаю в общем собралось достаточно.
- Постойте, - перебил эту радость настойчивый Митька.
- Старухи, старики, послухайте, что я вам скажу. Не нас надо пожалеть, наших маленьких деток. Голодные будут сидеть. Не нам пить и не нам курить… В чукчи надо ехать, оленей колоть, мяска натаскать. Вот, что я скажу.
- Ах! - заревели старухи. Обещанное угощенье только показалось и уже угрожало уйти от ртов и носов.
- Стыд поимейте, - уговаривал Митька. - Дети наши - самое, что есть дорогое. Опустеют дома наши. Кого будем кормить? Для кого будем жить? Подумайте, общество!
Он задел у общественных самые чувствительные струны. Дети на Колыме ценились дороже всего, даже дороже питья и курева. Мерли ребята, как мухи. Были постоянно бездетные бабы и бездетные дома. И население с трудом держалось на прежнем уровне и давно перестало расти. Тем более чуткий инстинкт повелевал хранить эти скудные, быстро гаснущие человеческие искры.
Старухи заплакали в голос.
- Бери, отдаем! Твоя правда, бери! Для маленьких, для внуков, для детей!
Митька махнул жезлом и общество опять замолчало.
- Слухайте, обчество, что я скажу: с той капелькой, что дали эти жилы, разве поедешь к чукчам? На смех да на стыд… Однодневно собак не прокормишь.
- Слухайте, купцы. Я буду говорить. По общественное раскладке приходится с тебя, Макарьев, табаку сума, чаю место, жидкой ведро, платков сотня, сахару голова, - высчитывал он безжалостно.
Купцы ахнули и взвыли. Сума - три пуда табаку, место - пятьдесят кирпичей чаю. И даже, о горе и ужас, целое ведро жидкого золота, спирту. Это была контрибуция неслыханная и нестерпимая. Но Митька громовым голосом заглушал галдеж и гам, выкрикивая страшные цифры.
- С Ковынина пуд табаку, чаю полместа, жидкой полведра.
- Не дадим! - взлаял Макарьев, - столько не дадим! Облопаетесь, черти!
- Компания, иди! - сказал он по-казацки, обращаясь к товарищам.
- Постойте, - сказал спокойно Митька. - У нас тоже есть компания. - Ребята, вперед!
Вышли вперед восемь мальчишек подростков и с ними шесть девчонок. Тут были Викеша, Андрей и другие. Они до сих пар сидели смирно, и на них никто не обращал внимания. Но теперь они сразу вышли вперед и стукнули об пол прикладами. И общественники увидели с удивлением, что у них были ружья, правда, не у всех, а только у четверых. Ружья эти были казацкие, брошенные служилыми казаками в сборне. В самый час митинга мальчишки заглянули на сборню и разобрали ружья, лежавшие совсем на виду.
- Слухайте, воронья охрана, - сказал Митька чуть насмешливо. - Присмотрите за этими гадами, чтоб, как общество сказало, так было сделано.
- Мальчишков натравливать на нас! - кричал Макарьев вне себя. - Кто они таки, недопески!
- А ты пес! - подал свой голос впервые Викеша Казаченок.
Недопески - молодые, не дошлые песцы. Песцы бывают вольные, а псы ездовые в ошейниках. Друг против друга выступали здесь две близкие, но враждебные породы.
- Ратуйте, кто в бота верует! - закричал неожиданно Макарьев.
Общественные засмеялись.
- Не любишь, - сказал Митька язвительно. - Ничего, слюбится.
Лицо Макарьева замкнулось и стало упрямо.
- Столько у меня нету, - сказал он твердо. - Хоть режьте меня.
- Ничего, мы найдем, - успокаивал его Митька. - Я знаю, где ты прячешь, - прибавил он значительно.
- Слухай, воронья охрана! Завтра поутру зайдите, да взыщите. Вот с него первого. Товару не дадут, тащите самих. Мы их самих повезем до чукоч и поколем на мясо.
- Теперь ступайте отсель! - спокойно и жестко предложил он купцам.
Так кончился на Колыме первый митинг. "Сбор Митин", - как называли его потом в рассказах и песням. Ибо местные поэты тотчас же сложили песню об этом бурливом и памятном сборище.
Придите вы на митину,
богаты мужики!
А я из вас повытяну
Чаи да табаки!
Открылся на Колыме Октябрь в июле 1918 года.
X
Рано поутру в стеклянное окошко полицейского дома постучала торопливая рука торговца Макарьева. За стеклом показалась широкая рожа Дмитрия Реброва, вчерашнего батрака, а ныне, пожалуй, колымского диктатора. Он, кстати, и домой не ушел в свою закоптелую хибарку на Голодном Конце, а остался в квартире исправника вместе со своей "очелинкой" Матреной. Запасов у исправника не было, жрать было нечего, но постель оставалась такая же барская, как была и в прежние дни.
Итак, они легли на это господское ложе. Митька заменил его высокородие, а одна очелинка Матрена заменила другую очелинку, барскую барыню, Палагу.
Митька ответил Макарьеву на стук стуком и махнул рукой, что означало с очевидностью: "Сейчас выйду".
Через минуту он показался у ворот. Был он в исправничьем кителе с ясными пуговицами вместо своей варваретовой куртки, но голову покрыл не форменной фуражкой, а тем же старым меховым шлыком. Штанов на нем не было вовсе. Митька, таким образом, с первого дня переворота явился санкюлотом.
В качестве зачинщика Митька открыл на Колыме тот своеобразный водевиль с переодеванием, который всегда сопровождает революцию. На Колыме этот водевиль начался о первого дня. Лишней одежды на Колыме мало, каждый казачий мундир или яркая пуговица имеют свою цену. На худой конец их можно обменять ламутам или чукчам за шкуры и за мясо.
- Что рано? - спросил Митька раннего гостя. - Заказы принес?
- Забрали! - прокаркал Макарьев каким-то задавленным голосом. - Эти кулюганы твои, недопески или как…
- Так ведь я им велел, - спокойно возразил Митька.
- Да они не тебе повезли! - задыхался Макарьев. - Взяли, потащили через мост на Голодный Конец.
- Зачем на Голодный Конец? - недоумевающе спросил Ребров.
- Маленький, не понимаешь! - с горькой насмешкой сказал Макарьев. - Жидкую тоже, табачок… "Погуляем !" - говорят.
- Фью! - Митька от удивления даже свистнул. Потом помолчал, засмеялся и сказал:
- Эка, елова голова.
Это было самообращение. Митька разговаривал с Митькой. Он даже ладошкой похлопал по собственному лбу для пущей наглядности.
И как это он проворонил и сам не догадался наперед. Нет, видно, устраивать бунт - дело трудное. И ему приходилось еще многому учиться.
Ребров отвернулся и вошел обратно в полицию. Через минуту он вернулся. Он надел свою варваретовую куртку и подпоясался блестящей полицейской портупеей с тяжелой исправничьей саблей. Штанов же на нем попрежнему не было.
- Дашь и еще! - сказал он, возобновляя прерванный разговор. - Мы тебе устроим такую мирики… рикими… микиризацию.
- Какую еще микризацию? - спросил с беспокойством Макарьев.
- Ми-ки-ри-зи-ру-ем тебя! - отчетливо, слог по слогу, произнес Ребром.
- Я и так Макарьев, - обиженно сказал купец, - почто меня макаризировать?
Митька, как заправский зачинатель, переделал для колымской практики великое слово "реквизиция".
"Макаризировать" Макарьева - это было естественно и даже благозвучно. Кстати сказать, новое слово и действие привились на Колыме с большой быстротою: макаризация купцов. Там и поднесь говорят: "макаризировать", "макаризнуть", но ныне уж только говорят и больше не делают.
- Не дам, вот бог, - забожился Макарьев.
- А в угарную хошь?
На Колыме, как сказано, холодной не было. Но для экстренных случаев в караулке у Луковцева был такой узкий холодный чулан с огромною русской печкой. Сочетание было престранное. Печь была больше комнаты. Но при этом ее никогда не топили. Она была полуразрушена, дымила и угарила. В этот чулан запирали, кого надо, и тогда затапливали печь и тотчас закрывали ее с огромным угаром. Угарного чулана особенно боялись чукчи, непривычные к клеткам.
Макарьев упрямо крутил головой.
- Ну, пойдем, - предложил коротко Ребров. - Где эти мальчишки проклятые? - Он нахмурился. - Вот я их погуляю! Так их…
- Черти проклятые, - сказал он, широко осклабившись, - идем, ну!..
У Макарьева сердце упало. Утренняя встреча с недопесками не была особенно приятна. Они стучали об землю прикладами так близко от макарьевских черных обутков с их щегольской оторочкой, даже задевали обутки по острым носам. Колымская обувь мягкая и от удара ничуть не защищает.