Майор задумался. Припомнился разговор с генералом о летчиках эскадрильи. Молодежь! Учиться в авиационных школах стали в суровые годы войны… Вот только что ушедший Карпов. В сорок втором году, когда Мочалов держал в руках штурвал боевой машины, он был подростком и таскал в школьном ранце учебники для седьмого класса. Или Пальчиков, тот самый, что слишком часто ошибается в воздухе, но зато много резонерствует на земле, "желая набить себе цену", как говорит про него Кузьма. Он тоже стал учиться в авиашколе после войны. Или курчавый Спицын с мальчишеским пушком на щеках, всегда возбужденный и взволнованный, если речь идет о полете, готовый расплакаться от неудачной посадки. Он тоже из категории недавних десятиклассников. Один Цыганков - командир звена с фронтовым опытом: у него в личном деле значились записи о многих боевых вылетах.
Мочалов с интересом ждал его в этот вечер, и когда старший лейтенант ровным, спокойным голосом доложил о себе, приподнялся, шагнул навстречу, радушно улыбнулся.
- Отлично, присаживайтесь.
Цыганков сильной смуглой рукой придвинул табурет.
- С вами у меня разговор особый, - дружелюбно сказал майор, - и как с летчиком и как с секретарем партбюро.
За окнами легли зимние сумерки, и одной электрической лампочки в комнате было явно мало. Сергей включил настольную.
- У меня в девятнадцать тридцать указания по полету, - вспомнил Ефимков. - Разрешите идти, товарищ командир?
Захватив планшет, Кузьма Петрович ушел.
Теперь они двое: Мочалов и Цыганков, командир и секретарь партийной организации. Цыганков садит в полосе света от настольной лампы. Это позволяет майору хорошо рассмотреть старшего лейтенанта. На узком смуглом лице с заостренными скулами словно застыло то деловое, озабоченное выражение, какое свойственно людям, привыкшим много работать и даже в свободное время думать о своем труде. Будто в шутку, под стать фамилии, природа наградила старшего лейтенанта жесткими черными волосами и раскосыми глазами цвета затвердевшей смолы.
- Я о вас знаю, - бойко сказал Цыганков.
- Откуда? - удивился Мочалов.
- Мы в сорок четвертом году на одном фронте находились, только в разных дивизиях. Я первые вылеты совершал, когда ваш удар с бреющего по переправе командир полка с нами на специальном занятии изучал. Мы прикрывали тогда штурмовиков, ваших соседей.
- Горячие были денечки, - тепло улыбнулся Мочалов, - тот, кто в ту пору принимал боевое крещение, хорошую школу прошел. - Он поморщил лоб и вдруг обрадованно воскликнул: - Постойте, постойте, так и мне ваша фамилия знакома… Как же я не вспомнил сразу! Во фронтовой газете был снимок напечатан: обломки "фокке-вульфа-190", сбитого под Познанью, и летчик, попирающий их ногами.
- То был девятый по счету, последний сбитый мною.
- И корреспонденция под снимком была напечатана, - продолжал майор, - корреспонденция хорошая, только заголовок очень пышный: "Неистовый лейтенант"… Так будто бы? Я поэтому и запомнил.
- Так, - смущенно засмеялся Цыганков, - надо мной долго потом трунили. Так и говорили бывало: "Это кто в воздухе?" - "Неистовый", или: "Кто "козла" на посадке отодрал?" - "Неистовый". Я и до сих пор эту вырезку храню.
Цыганков спокойно и неторопливо рассказал Мочалову о себе.
После войны он остался в армии на должности командира звена, получил в подчинение молодых летчиков, много занимался с ними, и те, как по ступенькам, поднимались вверх: полет по кругу, в зону, сложный пилотаж, воздушная стрельба, групповая слетанность. Это была размеренная и в то же время обыденная для опытного летчика работа.
Цыганков считался хорошим товарищем, умел повеселиться в праздник, сказать забористый тост на семейном торжестве у друга.
И вдруг один день все изменил, заставил по-другому, глубже и серьезнее, посмотреть на события, людей, жизнь. Шло отчетно-выборное собрание эскадрильской партийной организации. Прения по докладу секретаря затянулись. Один за другим выступали коммунисты. Каждый говорил о наболевшем, и выходило, что секретарь работал не слишком успешно, многого недоделывал. Выступал и Григорий Цыганков.
- Недостатков много, - взволнованно говорил он с трибуны, - и мы вправе критиковать секретаря. Но скажите, товарищи, разве наша эскадрильская партийная организация - это только секретарь? Нет, партия - это все мы, коммунисты, - он обвел рукой зал, сузил глаза, и они блеснули угольками. - Что такое партийная работа? Ее можно сравнить с большим светлым зданием, построенным усилиями многих людей. Каждый из нас должен положить в такое здание свой кирпич. А мы увидели, что здание недостроено, и заладили: "Ой, как это плохо", и не подумали, что одному секретарю здание такое построить не под силу.
Скомкав в руке листок с тезисами, покинул трибуну. А в перерыве к нему подошли старший техник Скоробогатов и заместитель командира по политчасти Оботов.
- На пару слов, - сказал подполковник Оботов и по-дружески потянул старшего лейтенанта за рукав в коридор. Цыганков настороженно ждал разговора. А Оботов не спешил. Вытащил портсигар, долго разминал папиросу.
- Вот какое дело, товарищ Цыганков, - сказал он наконец, - думка у нас есть такая, выдвинуть вас секретарем партийной организации…
- Меня? - врастяжку спросил Григорий и сразу заволновался, сбивчиво стал повторять: - Товарищ подполковник… я же просто не в силах и на партийной работе не был. Вы еще бы кого избрали…
- Я никого не выбираю, - поправил замполит, - избирают коммунисты. А они вон все: и Ефимков, и Скоробогатов, и Спицын - вас называют.
А потом собрание продолжалось, и когда перешли к выборам, Спицын первым предложил кандидатуру Григория. Взволнованный и немного растерянный, Цыганков опять поднялся на трибуну.
- Будем ли заслушивать биографию коммуниста Цыганкова? - спросил председатель собрания, и ему ответил нестройный хор голосов:
- Знаем, не надо!
В тот вечер Григория Цыганкова избрали секретарем партийной организации. Он возвращался к себе на квартиру далеко за полночь, с наслаждением вдыхая чистый воздух запоздалой осени. Под ногами похрустывали опавшие сухие листья. На душе было радостно и тревожно. "Как же я теперь буду дальше? С чего начинать?" - думал он.
С тех пор Цыганков заметно изменился. Раньше его заботы не выходили за круг дел, связанных с подготовкой звена к вылету. Теперь перед ним встала вся эскадрилья: он отвечает за всех коммунистов, за их работу, учебу, жизнь, политический рост. И не только коммунистов. Простые слова, так часто произносившиеся на собраниях: "авангардная роль коммунистов в боевой и политической учебе" - приобрели теперь для Цыганкова самый глубокий смысл. Все, что происходило в эскадрилье, тревожило Цыганкова: и неудачная посадка молодого летчика Пальчикова, служившего в другом звене, и выполнение партийных поручений, и недостатки в столовой…
И теперь, рассказывая новому командиру о делах и планах партийной организации, он незаметно для себя начинал жестикулировать.
Мочалов попросил рассказать о людях эскадрильи. Ему нравилось, что Цыганков во всем был сдержан. Даже расхвалив молодого Спицына, спокойно, с доброй улыбкой старшего товарища прибавил:
- Однако, как говорится, на поворотах резок. Иной раз загорится и в полете что-нибудь выкинет: или высоту вывода из пикирования нарушит, или угол заложит покруче, чем положено. Сдерживать, одним словом, приходится. Говорил я о своих соображениях капитану Ефимкову, но тот отмахнулся: "На молодость, - сказал, - узды не накинешь. Если у него кровь бунтует, так я пиявки, что ли, должен прикладывать?"
- Эту точку зрения я не разделяю, - сказал командир эскадрильи. - Дисциплина полета - не узда… Как, по-вашему, сам Ефимков?
Цыганков загорелся, даже с табурета привстал.
- Я уже немало послужил, товарищ майор. Но прямо скажу: таких летчиков встречал редко. Капитан играет машиной, у него в руках истребитель просто поет. Как-то полетел на его "двойке" - и тяжеловатой она показалась и на пробеге вроде влево разворачивает. А он поднялся в воздух, так хоть с него инструкцию по технике пилотирования пиши, до чего все безупречно! А вот если как о командире о нем сказать… - глаза Цыганкова вдруг потускнели.
- Что же можно о нем сказать как о командире? - прищурился Мочалов.
- Чего-то недостает ему, на мой взгляд, товарищ майор, - с неохотой начал Цыганков. - Сам не разберусь чего. Дело касается полетов - он горит, в каждую мелочь вникает. И в то же время все, что лежит по другую сторону от полета, его интересует мало. В казарме бывает редковато. Мало с механиками и мотористами беседует. У нас есть такой сержант Железкин, механик. Числится в отстающих, замкнут. Дня за три до вашего приезда попросил разрешения у Ефимкова обратиться к нему по личному вопросу. У нас полеты были, и капитан не захотел его выслушать. Второй раз Железкин не подошел.
- А вы говорили с Железкиным?
- Говорил, - покачал головой Цыганков, - да только ничего не достиг. Железкин обещал исправиться, но все осталось по-прежнему. Работает слабо, небрежен. Я хочу вас просить, товарищ командир, обратить на него внимание..
- Хорошо, постараюсь разобраться. - Мочалов придвинул настольный календарь, отвернул лист с цифрой "17" и на нем крупно вывел: "Железкин". Потом протянул руку Цыганкову: - Будем считать, что наше знакомство состоялось, товарищ секретарь.