В романе "Санаторий Арктур" воссоздается жизнь западноевропейской буржуазной интеллигенции, ее безволие, падение, оскудение. Герой романа, доктор Клебе, владелец санатория Арктур, потрясенный экономическим кризисом, кончает жизнь самоубийством.
Константин Федин
САНАТОРИЙ АРКТУР
1
Доктор Клебе стремительно прогорал. По его делам кредиторы назначили администрацию, их бухгалтер каждую неделю являлся в санаторий проверить поступления от пациентов и отчислить, сколько можно, в покрытие долгов Клебе.
Еще не так давно в Арктуре не было ни одного свободного места, и вполне естественной казалась разборчивость в приеме новых пациентов. Но вот уже второй год падало число приезжающих в Давос больных, и Клебе уверял, что никогда прежде люди не были такими скаредами, как последнее время: экономят даже на лекарствах, не говоря о притворном отсутствии каких-либо особых желаний, вроде стакана итальянского вермута или прогулки в санях, заложенных гуськом, с бубенцами.
В докторском халатике, без шляпы, Клебе стоял на открытом балконе, привычно жмурясь на ослепляющую пирамиду Тинцен-горна, смело поднятую над далекою кромкой горных вершин. Снега лежали обильные, в горах - уже голубые, в долине - еще подрумяненные чистым розовым утром. Сезон должен был бы давать себя чувствовать, зима установилась, а было тихо, слишком тихо.
Клебе повернул ящик радио резонатором к балконам больных. Передавалась звонкая, зовущая увертюра "Риенци". Опытный слушатель радио, доктор тотчас распознал передачу с патефонной пластинки и сказал:
- Они помешались на экономии!
Он стукал кулаками по парапету балкона в такт повелительной музыке, и его раздражение постепенно рассасывалось увертюрой. Он любил Рихарда Вагнера, и хотя считал "Риенци" слабой оперой, но и в ней различал возбуждавшую его вагнеровскую силу утверждения. Он стал помогать радиопередаче покачиванием головы. Он думал, что ведь бывают же на свете причуды судьбы, что вдруг его природная музыкальность будет общепризнанной и его назначат дирижером берлинской филармонии. Вот он управляет оркестром искуснее Фуртвенглера, и все кругом потрясены, и Артуро Тосканини уступает ему пальму первенства в "Кольце Нибелунгов". Вокруг имени доктора Клебе растет слава, затмевающая всех дирижеров мира, и вот он приглашен в Милан, в театр La Scala, потом в Нью-Йорк, потом…
Радио смолкло, Клебе оттолкнулся от парапета, заглянул под рукав: была пора идти к больным. Откашливаясь, он поднялся на третий этаж и сначала зашел к майору.
Как большинство черногорцев, майор Пашич был высокий, с крупными конечностями, гренадерского размаха в плечах и груди. И его одышка, его беспомощность, его неохота вылезать из постели, несмотря на советы врачей больше гулять, казались нелепыми. Он был из породы больных, привыкших к строгому однообразию многолетнего режима и навсегда уверивших себя, что за пределами Давоса их ожидает гибель. Всякую весну, с февраля, он начинал собираться на юг - отдохнуть от леченья и, может быть, даже слегка поблудить - на Ривьеру или совсем недалеко - в Локарно или в Меран. Но эти беспокойные мечтания просто кончались переездом в другой санаторий - после обычной ссоры с лечащим врачом или с кем-нибудь из больных. Майору было сорок, но многими чертами он был похож на полудетей-старичков Вильгельма Буша, картинки которого, со стишками, он иногда перелистывал в постели, хихикая.
Он лежал в черной шелковой ермолке, в очках-консервах с дымчато-желтыми стеклами, потому что его восточную комнату заливало солнце, а ему не хотелось протянуть руку к шнурочку, поворачивавшему лист картона, приделанный к оконному наличнику: это было собственное изобретение майора.
- Доброе утро, господин майор, - сказал доктор Клебе нараспев.
- Доброе утро, господин доктор.
- Как почивали?
- Благодарю вас.
- Температура?
Доктор взглянул на кривую температурного листка.
- Превосходно, - сказал он. - Пойдете гулять?
- Болит голова, - ответил майор.
Доктор знал, что без жалобы не обойдется, но новым голосом, мягким от участия, с готовностью непременно тотчас помочь, спросил:
- Что вы говорите? И ночью?
- И ночью.
- Я вам пришлю что-нибудь.
- У меня есть.
- Пирамидон?
- Я принял.
Доктор потрогал шнурок, протянутый к картону.
- Действует? - улыбнулся он.
- Такие вещи не портятся, - тоже улыбаясь, сказал майор.
- Вы правы. Портится только то, что стоит денег. Особенно когда их нет. Сейчас у меня в Арктуре не проходит часу, чтобы что-нибудь не сломалось. Карл чинит с утра до ночи.
- Да, у Карла обязанностей хоть отбавляй.
Отворачиваясь к окну, доктор спросил:
- Вы находите?
- Я недавно сосчитал: Карл исполняет обязанности девяти человек.
- Вы шутите, - воскликнул доктор, шумно откашливаясь и смеясь.
- А вот у меня записано, - сказал майор.
Перебирая тонкими белыми пальцами бумажки на ночном столе, он поднял темные очки на лоб, под самую ермолку, надел пенсне с узенькими стеклами без оправы и прочел:
- Коридорный, портье, рассыльный, истопник, полотер, дворник, лифтер, садовник-огородник, шофер-механик. Даже больше девяти.
- Вы позабыли еще, что Карл обязан быть вежливым и улыбаться, - обиженно сказал доктор. - Какой шофер, если я давным-давно продал автомобиль? А когда ездил на автомобиле, я держал особого истопника. А что значит садовник-огородник? Если Карл иногда притронется к эдельвейсам в моем альпийском садике, не превосходящем по размеру обыкновенной мужской лысины, это еще не делает его садовником. А почему огородник? Это собственная выдумка Карла - растить в парнике салат.
- Но вы этот салат подавали к столу, - кротко сказал майор.
- Я обещал Карлу заплатить за его лопухи, которые вы называете салатом.
- Вы вынуждены тоже называть их салатом, иначе получится, что вы кормили больных лопухами.
Доктор с мольбою протянул к майору руки.
- Милый, милый господин майор! Зачем вы создаете себе столько забот? Это не благоприятствует выздоровлению. Вы должны отвлекать свои мысли от окружающей вас действительности.
- Если бы я был религиозен…
- Какая жалость! Но почему вы так редко читаете, господин майор?
- Романы не способствуют долголетию.
- Вы правы. Слишком много написано дурных книг, я иногда прямо бешусь. Представьте…
Доктор сел на кровать в ногах майора.
- Представьте, милый господин майор. Недавно мне подвернулась французская книжонка - совершенно невероятно! Описывается вполне почтенный, богатый господин, и - понимаете - он живет со своей прислугой!
Ужасно! Она беременеет, и он ее выбрасывает на улицу. Каков сюжет? За всю жизнь я не читал книги более развратной и подлой. Что хотел автор - не понимаю! Но я сам себе неприятен, потому что окунулся в такую мерзость! Нет, благодарю вас! Я не буду читать никого, кроме своего милейшего Эдгара Уоллэса, - сказал доктор и, выдернув из кармана книжку, с удовольствием забарабанил по ней ногтями, приглашая майора полюбоваться.
На цветной обложке было изображено массивное лицо счастливого мужчины, держащего в энергичных пальцах папиросу с необычайно длинным мундштуком.
- Можно читать ночи напролет! Где французам! Безумно увлекает и вместе с тем рассеивает…
- Я хотел бы почитать… - буркнул майор.
- Уоллэса? - оживляясь, спросил доктор.
- Да, тоже… Но сначала этот роман… Про почтенного богатого господина…
Майор опустил на переносицу непроницаемые дымчатые очки. Секунду доктор колебался: поверить или нет?
- Но это действительно ужасный роман, - с шипением выдохнул он, вскакивая с кровати и защищаясь от майора простертыми руками.
- Я думаю, господин доктор, он не ускорит моего конца, - тихо возразил майор.
- Помилуйте, господин майор! - с укором и возмущением сказал доктор и тут же по-деловому глянул на часы. - Я заболтался!
Он понимающе кивнул пациенту.
- Хорошо, я пришлю вам этот роман о почтенном богатом господине.
2
Когда Левшин начал выздоравливать, он осознал это не разумением и даже не чувствами, а каким-то новым, удивившим его инстинктом. После долгих месяцев непрерывного лежания по первому снегу его вывезли в санях, и он проехал главной улицей через весь городок. Закутанный в шубу и ковровую полость, в валяных ботах и в толстых перчатках, он куклой полулежал высоко в санях, почти вровень с кучерскими козлами. В эту короткую поездку он сделал множество открытий, которые поразили его сердце восторгом. Он открыл, что под полозьями хрустит снег, - не просто, конечно, хрустит (это он знал с детства), а как-то многотонно-певуче, какой-то ни на секунду не обрывающейся праздничной и даже ликующей песнью. Он открыл, что отработанный газ бензина пахнет ужасно смешно, и он не мог не засмеяться, когда красный автобус тяжко опередил сани, с басистым рокотом выпыхивая из глушителя сладко-вонючий дымок.
Любопытство ко всему росло в Левшине с увлекающей, веселящей быстротой.