- Не так легко, как со стороны кажется, - миролюбиво сказал Ожигалов. - Кабы легко...
- Понимаю. Трудности?
- Трудностей немало, - согласился Ожигалов.
- Как начались они с первого залпа "Авроры", так до сей поры и не кончаются. - Отец гнул свое. - На каждом шагу ждите их, этих самых трудностей. А шинель ты зря спустил, Колька.
- Отслужила она свое, папа. Висела музейно, будто кафтан Петра Великого. - Николай показал драповый реглан, дарованный Жорой. - Вот теперь какая штука служить мне будет. Двусторонний немецкий материал, драп. Штука хорошая.
- Теплое сукно. - Отец пощупал реглан негнущимися пальцами. - Больше ничего на зиму?
- Зачем еще?
- Ясно. За скотом не ходить, навоз не возить, - согласился отец. - В трамвае - крыша, на заводе - тоже. Нигде не дует... - И вышел недовольный.
В комнату через открытое окошко летела мошкара, хороводно кружилась вокруг лампочки. На улице бренчала гитара. Незрелые, ломкие голоса пели бытовавшую тогда песенку, занесенную джазом Утесова: "Гоп со смыком".
Закурив, Ожигалов подошел к окну и вслушивался в песенку с выражением не то страдания, не то неловкости.
- Ты что это не в своей тарелке, Ваня? - спросил Николай, предполагая, что виной - отец. - На него не обижайся, ему трудно угодить. Все старики ворчат. В душе-то он все понимает правильно.
Ожигалов повернулся к Николаю, лицо его построжело.
- Хочу попросить тебя, Николай, об одной услуге.
- Пожалуйста...
- Услуга такая. Сегодня у тебя будет Квасов...
- Откуда ты знаешь? - удивился Николай.
- Прибегала ко мне Марфа...
- Понятно.
- Итак, проясни с Жорой всю обстановку. Он хочет тебе открыться. Нас либо стесняется, либо, верней всего, не доверяет. - Ожигалов смял окурок. Лиловый якорек на левой кисти руки, казалось, шевелился. - Учти: если прицепятся со стороны, Жорке не отбелиться.
- Я ничего пока не знаю. У тебя тоже одни намеки, Ваня...
- Надо доискаться истины и помочь. - Ожигалов говорил веско, без обычной усмешки. - Тебе в партию вступать. Зачислим это как первое партийное поручение. Человека надо выручить... - Он поднялся, подал руку.
- Хорошо. - Николай задержал его руку в своей. - А может быть, останешься?
- Прогуливать светлое царство? - Ожигалов натянул кепку на голову. - Кстати... Недавно в "Веревочке" Квасов познакомился с одним гражданином. Напомни: гражданин в косоворотке. Скажи Квасову: неплохой человек. Загадки? Опять-таки Марфа узнала. Она с этим человеком встретилась, он ей свой телефон дал. Вот они и встретились. Хороший и нужный человек. Ну, прощай. Наталье - пламенный привет от всего моего многогранного семейства...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Отец будто только и ждал ухода Ожигалова. Внимательно осмотрев в сопровождении Лукерьи Панкратьевны весь дом и двор, он вернулся в комнату и присел на стул спиной к двери.
- Не знаю, как у тебя на работе, - начал отец, глядя не на сына, а на гирьки ходиков, бросивших на стену резкие подрагивающие тени, - а тут... От чего ушел, к тому и пришел. Только разве труба повыше и дыма поболе. - Он откашлялся, вытер ладонью бороду. - И родня такая же малокультурная, необразованная. А пища... - Старик уныло качнул головой. - Жалко мне вас. Что там купил за шинель, кроме водки? Ливер и тюльку?
- Учиться начну, - сказал Николай, продолжая думать о поручении Ожигалова.
- Поступил уже?
- Поступаю. Выучусь, буду инженером.
- Инженером? - переспросил отец, всматриваясь в сына. - Поблек ты, Коля. Матерь пугать не стану, а не тот стал, кем был. С армии вернулся молодцом. А тут и с лица привял, и...
- В армии жил без забот. Да и здесь пища хорошая, всегда вовремя, ровная...
- Пища? Вот эту "жуй-плюй" пищей называешь? - Отец ткнул пальцем в рыбешку. - Инженер! Помню, когда отводку тянули, заезжал в село инженер, начальник дистанции. Кучер у него. Фаэтон. Длинный пинжак. Фуражка с кокардой. Вечером заехал, а брит. Видать, два раза в сутки брился.
Николай сконфуженно провел по щетине, затянувшей его подбородок и щеки.
- Извини, замотался.
- Я не к тому. - Отец стал добрее и как-то ближе. - Если уж ушел, так ушел! Было бы за что... О селе не думай. Власть правильно сочинила: земля обчая, скот и так далее. Теперь уходить не жалко. Раньше бы за межник свой уцепился, а теперь что Михеев, что Сидоров на земле - разницы нету... Мы с матерью вдвоем остались. Тоже, кроме подпола да коровенки, все чужое...
- Хуже стало в артели?
- Почему хуже? В обчем, не жалко. И не жалей. Начал тут корневиться, держись...
Наконец вернулась Наташа. Она успела навестить сестру, Анну Петровну, привезла от нее кое-какие продукты. Наташа весело и приветливо поздоровалась с отцом. Глаза ее, веселые, искристые, говорили лучше слов. Сближение между чужими людьми, вступившими в родственные отношения, не всегда проходит искренне. Но оно легко давалось Наташе. Она любила людей и верила хорошему в них, не выискивала дурного. Ей и сейчас хотелось сделать приятное мужу и не обидеть его отца. Но, узнав о шинели, она расстроилась: "Зачем, Коля? Я бы все достала сама и без этого..." Ей были дороги воспоминания, связанные с шинелью, первые робкие встречи с Николаем. Какой-то кусочек прошлого откололся вместе с этой шинелью, перекочевал в чужие руки.
Степан Бурлаков наблюдал за невесткой сначала с любопытством, а потом со скрытой нежностью. В памяти воскресла картина метельной столицы, девушка, бросившаяся поддержать старуху; лицо девушки запомнилось ярко, на всю жизнь. Неужто это была Наташа?.. Отец не хотел спрашивать. В конце концов неважно, она или не она. Но именно такая могла это сделать.
Наташе хотелось понять, осмыслить интересы отца Николая, пока такие для нее далекие. Она не совсем понимала, с кем спорит отец. Он заставил ее сесть рядом и слушать его рассуждения о том, что значит свое и что не свое, общее, государственное.
Была революция, да, была, развивал свои мысли Степан Бурлаков, объявили крестьянам вольную землю, дали во владение помещичью усадьбу, скот помещика и его земледельческие машины. Пошло дело вроде ничего. На своей земле. Но на этом государство не остановилось. Собрали в один кошель все: и землю, и тягло, и плуги. Дело пошло хуже. Пришел трактор. Но одна морока с ним. Покружился по буграм, пожрал керосина столько, что можно бы светить лампы пять лет подряд, не меньше. И ушел. Объявили: дело не идет из-за руководителей. Если вместо такого-то поставить такого-то, то лучше пойдет. Поставили такого-то, а дело не двинулось, рожь обсыпалась, вика-смесь почернела в валках, капусту засыпало снегом, картошку копали в заморозки, лопата не шла, и в бороде иней... Потом Михеева назначили, более расторопного, сапожника. Это ему валушка пришлось скормить, чтобы Марфиньку отпустил. Чуть сдвинулось дело с мертвой точки - глянь, опять какая-то переделка! Вроде нужно изгонять лен, сеять картошку и морковку для потребностей города. И опять не помогло. И шефы приезжают, и дети по самое горло в навозе, не учатся до глубокой зимы, а все скрипит, буксует, как колесо на склизком. А все потому, рассуждал Степан Бурлаков, что нет у людей отношения, не видят своего. Сколько ни двужильничай, все едино заплатят, как установят в районе, а налоги, заготовки - "отдай, а то потеряешь". Кулаков выслали, а много ли было кулаков в их местности? И не разговелись на них, и зла не сорвали... "Нету интереса" - на том крепились размышления Степана Бурлакова, а раз "нету интереса" в обчем котловом довольствии, то каждый принялся варить щи в своем чугунке.
Думалось, в городе лучше, а тут тоже тюлька. Хотя ничего не скажешь, ехал сюда - по дороге двадцать новых фабричных труб насчитал, и поезд шел на час скорее прежнего. Конечно, сын прав, не все сразу делается. Сгорела Москва деревянная, каменную построили; редко встретишь мужика в лаптях, каждый норовит сапоги надеть; а все же решили родители на семейном совете, при двух равных голосах, отдать детям обратно все, что они прислали старикам на подмогу; двести рублей, скопленных Николаем в армии, тоже отдать. Старикам теперь много не надо, картофель на своих сотках опять уродил, молоко стало дороже, на "Суконке" стали пить его не только служащие или инженеры, а и всякая Малашка из общежитки кричит: "Папаша, не забудь мне пол-литра!" Отец для того и попросил кликнуть невестку, чтобы при ней вручить деньги, присланные по переводам, - все, до копеечки. Почтовые извещения, сшитые черной ниткой, он извлек из кармана вместе с деньгами.
- Мы не возьмем этих денег, - сказала Наташа. - Нам стыдно брать их. - Поймав протестующий жест отца, она решительно добавила: - Мы оба работаем. Все у нас идет хорошо.
- Мать же просила...
- Спасибо. Большое спасибо! - Наташа обняла отца, ощущая пропитавший одежду запах земли, скота и птицы. - Спасибо, папа, не надо, не надо!..
- И тебе не надо? - спросил Степан сына.
- И мне... - Николай прикоснулся к руке отца, будто отлитой из темного сплава. - Дай нам право.
- Какое?
- Тоже быть отцами...
- Ладно, скажу матери. - И отец спрятал деньги.
В одиннадцатом часу приехал Квасов. Вошел, огляделся, по-родственному поздоровался с отцом.
- Держи, Наташа, для потомка. - Квасов передал ей сверток. - Ну, не красней. Рано или поздно, не избежать... Не знаю, удастся ли потом одарить...
Отец обрадовался Квасову, встал, залюбовался им.
- Хорош!.. Ничего не добавишь, не уберешь. Прост и люб. Вот ты мне сын, Колька, а скажу: не такой ты! Не всегда прост...
- Иная простота, папаша, хуже воровства! - Жора причесался у зеркала, продул расческу. - А меня переоцениваешь, папаша. Дрянной я человек...