- Ладно, покуда я жив-здоров, держись, браток, за меня, не осрамишься. Не голова - клад, - постучал он себя по лбу. И понесло, понесло "губернатора": эти слова больше, кажется, в мои уши целились.
- Подавай быка.
Асхат подогнал покладистого пегого бычка к корове, и Ибрай собственными руками крепко связал их хвосты. Асхат взял бычка за рога и потихоньку начал подтягивать к хлеву. Корова уперлась, будто всеми четырьмя копытами в землю вросла. Но и бычок не подкачал, звания джигита не уронил, напрягся и потянул со всей отвагой. Хвосты бедных животных, вытягиваясь, становились все тоньше и тоньше. Тут Ибрагим, к усердию добавив страсти, вытянул быка хворостиной. Наш пегий дурачок подпрыгнул и отчаянно рванул вперед. И в это мгновение раздался треск. Смотрим, а на месте бычьего хвоста мохнатый обрывок торчит, хлынула кровь, бычок взревел дурным голосом и понесся по двору. Возле дома он врезался в осевший плетень, плетень свалился, бедняга, обезумев, перескочил через него и унесся за холмы.
Мы все трое припустили за бычком. Были уже глубокие сумерки, когда мы привели его обратно. От такой скачки, от боли бычок совсем обессилел, даже и головы не мог поднять, изо рта без остановки шла слюна.
Возле ворот нас встретил отец Асхата и Ибрая - Искандер-агай. Он был в чалме, видно, собирался, в мечеть на вечернюю молитву, в руках держал бычий хвост. Происшествие с быком видела старшая сестра Асхата и Ибрая, она-то, вероятно, все ему рассказала. Поэтому Искандер-агай подробности выяснять не стал.
- Какая собака это придумала? - спросил он и потряс хвостом.
- Асхат придумал, - сказал Ибрай. - Мне бы и в голову такое не пришло, отец.
- Опять ты! И отец, и мать - люди достойные, порядочные! От пса родившийся пес!
Завсегдатай мечети, грязно выругавшись, сгреб Асхата за ухо и, нахлестывая толстым окровавленным концом хвоста, потащил к хлеву. И вместо вечерней молитвы отец своего младшего сына, в котором ведь даже капли жира не осталось, выпорол до полусмерти. Ибрай вмиг куда-то исчез. Асхат и звука не обронил, только посвист хвоста доносился из тьмы коровника.
Наконец показалась белая чалма Искандера-агая.
- А тебе что здесь надо? Ступай домой! - рыкнул он на меня, но задерживаться не стал, пинком запустил в воздух кумган, стоявший на крыльце, и прошел в дом.
Я прокрался к Асхату. Он лежал, распластавшись ничком на куче соломы, только изредка всхлипывая. Я не знал, что и сказать ему, молча присел на корточки в изголовье. Асхат осторожно протянул руку и потрогал мое колено. Тут совсем поблизости раздался голос Старшей Матери, зовущей меня.
- Я здесь, Старшая Мать! - Где?
- У Искандера-агая в коровнике. Она встала в проеме двери.
- Ты что здесь впотьмах в чужом хлеву сидишь?
- Асхата отец до смерти выпорол. За бычий хвост. Он даже встать не может.
Что за бык, какой хвост, она не допытывалась. На ощупь отыскала стонущего Асхата и осторожно поставила его на ноги.
- Пойдем в дом, сынок.
- О-ой, спина! - вскрикнул Асхат. Старшая Мать повела его через двор.
В доме Искандера только тусклая лампадка тлела. Все обитатели дома, кроме хозяина, забились, видно, за занавеску, ни звука не слышно. Старик сидел на хике и перебирал четки.
- Отложи-ка четки, Искандер, - сказала Старшая Мать, повысив голос. Тот не послушался. - Тебе говорю, - повторила она.
Искандер-агай четок не отложил, но его быстро сновавшие пальцы замерли на зернах.
- Здравствуй, сноха… Проходи, - пробормотал он сквозь зубы. - В красный угол пожалуй…
- В тебе вера есть? - она задрала рубашку и показала исполосованную, кровью сочащуюся спину Асхата. - Сказала бы, что зверь, да ведь и зверь так свое дитя не истязает. Ты и зверя бессердечней. Бога не боишься - людей постыдись. Чтоб все твои молитвы были впустую!
- Божьего не касайся, сноха! Не посетил бы тебя гнев господний…
- А ты человека не обижай. Людское проклятие коснется, и в могиле покоя не найдешь.
Я еще не видел, чтобы Старшая Мать так гневалась. Совсем как мать-гусыня, когда, своих гусят защищая, на коршуна бросается. И гусенок-то не ее. Хотя нет. Она ведь Асхату повивальной бабкой была.
- Смотри, - предупредила она старика, - чтобы и пальцем не тронул ребенка. Сейчас в его душе обиду посеешь - потом ненависть пожнешь. Нет большего несчастья, чем между отцом и сыном вражда.
Искандер-агай не стал больше пререкаться. Если бы кто другой ему все это выложил, старик разбушевался бы. Но Старшей Матери возражать он не смеет. И никто в ауле не может ей прекословить.
- Эй, за занавеской, есть там кто-нибудь? - крикнул Искандер. - Не слышите, гость пришел? Самовар поставьте!
Там что-то зашуршало, что-то звякнуло, но ответа не пришло. Старшая Мать усадила Асхата на хике, и мы ушли.
- Старшая Мать, а порванный бычий хвост отрастет? - спросил я по пути домой.
- Отрастет, и хвост отрастет. Вот только надежда разбитая не заживет да обида от ближнего не пройдет…
Смысла последних слов я, разумеется, не понял.
Другая беда с Асхатом приключилась в самый канун праздника.
Все мальчишки нашей улицы договорились: в праздник после полудня едем на озеро Ак-Манай лошадей купать. Мой Самый Старший брат Муртаза и мне разрешил взять нашего серого мерина.
Купание лошадей на Ак-Манае - это само по себе целый праздник. Прежде чем ехать на озеро, каждый мальчик чистит свою лошадь скребком, выбирает из гривы весь репейник и даже заплетает ее в косички. А кто пофорсить хочет, так еще в эти косички ленты всякие яркие вплетает.
Наши такого щегольства не любят. Поскреб я свою лошадь, сколько росту хватило - с земли, где не дотянулся - верхом дочистил, причесал-пригладил да и отправился к Асхату.
У Асхата на спине уже струпья отпадать начали, и на лице синяки от черного на желтизну потянуло. Если спросит кто, отвечает коротко: "Бык забодал", и мне так отвечать велел. И зачем только на бедного бесхвостого быка напраслину возводим?
Посреди двора, разукрашенная, разнаряженная, словно невеста, готовая войти в объятия жениха, стояла вороная одноглазая кобыла. Не кобыла, картинка прямо. К двум ушам два вышитых платочка с бахромой привязаны, грива сине-красными лентами заплетена, даже передние бабки белыми тряпочками обмотаны, а хвост… А хвост так и блестит-переливается разными крупными и мелкими монетами - и медными, и серебряными. Вот глаз только один. Да и тот моргает беспрестанно и гноем сочится, будь неладен! Откуда, спросите, такое убранство кобылке досталось? Угадать нетрудно: братья глубоко, должно быть, нырнули в сундук с приданым двух старших сестер. А может, и не так вовсе. Может, сестры сами одолжили. После того как Асхат чуть богу душу не отдал, они все немного помягчели к нему.
Расфранченную в пух и прах, с отвисшим животом и короткой шеей кобылу Ибрай и Асхат держали с двух сторон за лыковый недоуздок и приплясывали на месте, напевая в лад:
Хайт, вороной иноходец,
Конь мой, горячий конь,
Шея лебяжья, черный огонь,
Хайт, вороной иноходец!
Ты обгоняешь ветер в пути,
Шаг твой крылатый равен пяти.
Хайт, вороной иноходец!
Кто на крупе усидит,
Всем джигитам тот джигит:
Смел, уверен и спокоен,
Ханской дочери достоин.
Хайт, вороной иноходец!
Хвост твой павлиний по ветру летит,
Шаг твой крылатый равен пяти,
Скачешь в степи от зари до зари,
Огненным взглядом меня одари!
Хайт!
Вороная же на эту высокую хвалу ни головой не мотнет, ни хвостом не махнет, стоит себе смирно. И только услышав умоляющее: "Огненным взглядом меня одари", - кажется, вздрогнула. Видно, уж насчет своего взгляда-то кобыла не обольщалась, и столь непомерная лесть не понравилась ей. Она вдруг повернула голову к Асхату и под корешок откусила его левое ухо.
А ведь уже завтра был бы праздник.
В этом году от праздника радости не было. Я лежал избитый, кровь выплевывал, а друг на всю жизнь одноухим остался.
…Когда у старого Кадергула с улицы Трех Петухов родился сын Ишмурза, нас со Старшей Матерью опять позвали. Это был последний мой "повивальный праздник".
Но с застолья в честь Ишмурзы гостинец своему другу я все же вынес. Набил оба кармана медовым чак-чаком. Один карман сестренке с братишкой вывалил, но другого и не коснулся.
Вечером я на сером мерине верхом отправился за околицу на выпас и завернул к Асхату. Он тоже выехал верхом на вороной. На той стороне оврага мы, стреножив, отпустили лошадей и уселись на траве. Я сунулся в карман за гостинцем, но свалявшийся чак-чак прилип к холщовым штанам. Только совсем вывернув карман, мы смогли отодрать его. Половину гостинца Асхат протянул мне.
- Наелся - в горле еще стоит. Вот! - показал я, разинув рот.
Он, по своему обыкновению, не спеша, уважительно начал есть.
- Мне сегодня опять влетело, - сообщил мой приятель, погладив скулу.
- За что?
- За песню. Отец проснулся утром, весь по макушку в пуху, у него подушка ночью прорвалась. А мне и надо было выскочить:
Поднялся отец с подушки - Пух и перья на макушке. Ух, теперь от всех подряд Пух и перья полетят!
"Чтоб шайтан тебе на язык плюнул", - крикнул отец и подшитым башмаком запустил. Прямо в срамное место попал, тут я и переломился пополам. Сам дурак, язык даже свой сдержать не могу.
Белоголовый одноухий Асхат, если взглянуть вдруг, похож на самовар с отломанной ручкой. Даже лучи закатного солнца играют в его волосах, как переливались бы они в прозрачном чаду самовара.