Но вот ведь странно: в добрые времена не мечтай, а сейчас, когда кругом худо, - делай мечту былью, куй железо, пока горячо.
Со станции потянулись подводы - везли кирпич, стекло, кровельное железо, олифу в огромных бутылях, упрятанных в плетеные корзины… Никакого шахера-махера, не сам Евлампий, а начальство с кирпичного, начальство со строек выискивало нужный пунктик, чтоб по нему составить законную бумагу - вы нам, мы - вам, квиты. Кто сомневается - просим. Не слишком разговорчивый Иван Слегов брался за костыли, ковылял к шкафам, вынимал нужную папку: "Читайте. Продокументировано".
Евлампию только намекни - вон висит спелое яблоко, а как через забор перелезть, как сорвать - не сидячему Ивану указывать.
Пийко Лыков перерождался у всех на глазах. Давно ли к каждому подкатывал: "Лежишь, добрый молодец? Жирок нагуливаешь?.. Лежи, лежи, а я поработаю". Золотой характер, и штаны носил с заплатами. Теперь в залатанных штанах неудобно - по одежке встречают, а встречаться приходилось с директорами заводов, с начальниками строительства, могут принять за несерьезного человека: по-крупному ворочаешь, у самого же на неприличном месте заплаты. Евлампий Лыков стал даже на шею цеплять галстучек, а вместе с галстучком и заговорил на басах.
Конюх Степан Зобов, вывозя по распутице мешки с цементом, стер до мяса холку лошади. В другое бы время Евлампий его журил: "Себе вредишь. Безобразно относишься". Теперь припечатал:
- За то время, пока лошадь лечится, высчитать убытки!
Степан по старинке лягаться начал:
- Эт-то как?! Да я за вожжи больше не возьмусь! По распутице тяжесть вез, клятое дело!
- Вожжей в руки не возьмешь?.. Что ж, снять с конюхов. Поставить на рытье фундаментов, где глина покруче.
Не прежние времена.
А счетовод Иван Слегов сидел в своем закутке. С ним никаких перемен - небрит, порыжевший пиджачок на плечах, больные ноги спрятаны в теплые валенки.
К нему Евлампий Никитич с почтением, даже сердечно: "Иван - мой посох". Евлампий опирается на Ивана, Иван на костыли, которые подарил Евлампий, - квиты, выходит.
Подводы кирпича и железа быстро слизнули излишки из колхозных амбаров, тем более что Лыков в этом усердствовал. Как и ожидал Иван - не хватило, аппетит приходит во время еды. Нужны арматура, трубы, какие-то решетки на сточные колодцы, вещи, о которых и слыхом не слыхивали в Пожарах.
- Как быть? - Евлампий Никитич сивкой-буркой встает перед столом своего счетовода.
- Покупать.
- На какие шиши?
- Я попридержал окончательный расчет по трудодням. Пускай в оборот.
Евлампий Лыков дыхнул растерянно:
- Как же, брат, это?
Иван смирнехонько согласился:
- Считаешь - нельзя, не покупай.
- До будущего года отложить ежели?..
- На будущий год такой вольготности может и не случиться. Все окажутся с урожаем, хлеб упадет в цене. А у нас, как знать, вдруг да назло в урожае осечка. Вот и откладывай.
Лыков дышит в лицо Ивану:
- На трудодень законный посягаем. На то, что твердо обещали… Мужика, выходит, своего обворовываем.
- Уж так и обворовываем? Чем наш мужик питается?.. Чистым хлебом. А в других деревнях что сейчас жрут?..
- На совесть народ работал, и расчет должен быть по совести.
- По чьей? - вопрос с ледком.
- Как это - по чьей? - удивляется Евлампий. - Разве у народа совесть одна, у меня - другая?
- А разве ты во всем согласен, скажем, с Пашкой Жоровым?
- Ну нет, не во всем.
- То-то и оно. По Пашкиной совести - не сули орла в небе, дай синицу в руки, плевать на новую конюшню, отвали лишнюю жменю ржи. Можешь ты, председатель, жить Пашкиной совестью? Если - да, то грош тебе цена.
- О совести ли мы говорим? - посомневался Евлампий. - Может, о взглядах? Они того… у Пашки - недоразвитые.
- А разве совесть не на взглядах замешена? Ворюга-прохвост, когда в карман лезет, тоже, поди, подходящими взглядиками на всякий случай запасается. Свои взглядики, своя карманная совесть, так-то!
- М-да…
- Как видишь, греха нет, ежели мы у совестливого Пашки ремешок на брюхе стянем.
Евлампий долго-долго ощупывает взглядом своего счетовода. На вид ничего особого: густая копна волос, пухловато-небритое, скучное лицо, прячет неживые ноги под столом, казалось бы, такой мухи не обидит.
- До чего ты, брат, зол, однако.
- Не ты ли в компании с пашками во мне доброту повыжег? - ответил сухо Иван и добавил: - А потом, я свой хлеб не хочу зря есть…
Евлампий поступал по-слеговски, не мог иначе. Иван ощутил свою силу: вот как оно оборачивается, слушай - не слушай, да ослушаться не смей.
А он сам мог и ослушаться.
Посреди села, у крыльца бывшего тулуповского дома, ныне колхозной конторы, открылась ежедневная "ярмарка". Из Петраковской, где когда-то презирали пожарцев, из других окрестных деревень стали сходиться мужики и бабы, то в одиночку, то целыми семьями с детишками, держащимися за подолы. Они предлагали - возьмите нас, не дорого просим, кусок хлеба для детей и для себя, на любую работу готовы.
Нет, они не падали с ног, не выглядели истощенными, правда, в глазах тоскливая сухость да движения вялые.
Все хотели видеть Евлампия Никитича, палкой не сгонишь с крыльца, пока не появится председатель хлебного колхоза.
И он появлялся, крепко сколоченный, широкий, с загривочком, уже начавшим наливаться багрецом, настоящий бог сытости, только огорченный и растерянный бог, отводящий глаза от ищущих взглядов. Он разводил короткими руками, отказывал:
- Куда мне вас, посудите сами. В селе - добрая тыща ртов, как прокормить, не знаю.
А слава о новоявленной житнице росла. Из города Вохрова поползли ссыльные куркули, это уж не соседские мужики, хоть травкой, но кормленные. Ползли и ковыляли босые, раздетые под ледяным пронизывающим ветром и ледяным дождем предзимних дней, по лужам, затянутым хрустящей пенкой. Многие так и не одолевали пятнадцати километров, не добирались до сказочного села, их находили на бровках полей, в придорожных канавах. Но те, кто доползал, наводили ужас на пожарцев: оплывшие, дышащие с хрипотой и клекотом, сквозь дыры завшивевших лохмотьев - расчесанные, мягкие от водянки телеса. Мужики при виде их смирнели, виновато отворачивались, бабы вытирали глаза, стыдливо совали куски хлеба, в избы не приглашали - куда таких, одного возьми из жалости, от других отбою не будет. А председатель еще трудодни обрезал, самим бы концы с концами свести.
Евлампий Лыков ловчил, старался не попадаться на глаза, отдал приказ: закладывать лошадей, усаживать незваных гостей на подводы и увозить обратно в Вохрово.
Словчить удавалось не всегда.
Так наскочил на одного: лице подушкой, из водянистой в затхлую зелень мякоты - совиный нос, подушками и ноги, грязные пальцы пристрочены снизу, как пуговицы. Лежит в лохмотьях на крыльце, увидел председателя, поднял нечесаную голову.
- Возьми, - просипел. - Каменщик я. В Орле работал, подряды брал. Свое дело имел. Сам дюжиной работников заворачивал…
Евлампий Лыков хотел обойти стороной и, не сдерживая прыть в ногах, удалиться от греха, - но следом на костылях выползал Иван Слегов - неудобно бросить калеку, гость-то поперек крыльца лежит, путь загораживает.
Иван навис над кучей тряпья, а из нее в упор чудовищно раздутая, со смытыми чертами, натекшими глазками физиономия, нос крючком из студенистой мякоти. И по лицу Ивана прошла судорога.
- Возьмите. Каменщик я.
Иван поперхнулся и выдавил:
- Возьми.
Евлампий, отвернувшись, зло всаживал в землю каблук сапога:
- Почему этому одолжение?.. Рад бы в рай… Всех не приголубишь.
- Кирпичи-то для строительства берешь?
- Ну, беру.
- Возьми и каменщика.
- Как звать? - повернулся тугим телом Евлампий.
- Чередник Михайло.
- Э, ребята! Отведите его… К Секлетии Клювишне. Пусть накормит да в бане пропарит.
Двое зевак-парней подхватили бродягу. Иван перевел дыхание, стал с привычней осторожностью спускаться со ступенек.
- Иван… - Евлампий задержал его за костыль, глаза прячет к земле, но голос решительный. - Вот что… Кому-то надо разбираться, может, и в самом деле в этих вороньих пугалах нужные нам люди есть.
- Как не быть, - настороженно согласился Иван.
- Так вот, тебе поручаю - вникай, расспрашивай, кого нужно - пригреем. На твою совесть рассчитываю.
Иван уставился на председателя, a тот - глаза в землю, но в скулах каменность, не трудно прочитать: "Прошу пока добром, но особо не перечь - прижму". Хорош: неудобно нырять с головой в людскую беду, ковыряться в ней, быть жестоким - "на твою совесть рассчитываю", - ты отказывай. Принимать-то нельзя, это каждому ясно, колхоз не богадельня. Отказывай, будь ты жестоким, а я в сторонке, без тревог, не пачкаясь. Не многого ли хочешь, Евлампий Никитич? Не только за тебя мозгами шевели, но и еще грязь за тебя вылизывай, оберегай боженьку.
Иван сухо ответил:
- Не смогу, не справлюсь.
- Поч-чему? - поднял сузившиеся глаза Евлампий.
- Потому что каждого буду принимать, а ты мне сам этого не дозволишь.
И, освободив костыль из лыковской руки, Иван заковылял к дому.
Евлампий стоял, расставив ноги, глядел в спину. Иван ощущал этот взгляд до тех пор, пока не завернул за угол.
И все-таки Евлампий не стал настаивать, проглотил отказ. Самому приходилось разбираться с просителями.
А Михайло Чередник, принятый по счастливой оказии, стал потом в колхозе бригадиром знаменитой строительной бригады. Его наградили орденом, о нем не раз писали газеты…