* * *
В минуты откровения Евлампий Лыков признавался: "Ты, Иван, мой посох, без тебя я так далеко бы не ушагал". Иван Слегов обычно такие откровения встречал молчанием.
Земли села Пожары упирались в земли деревни Петраковской. Деревня большая, по числу дворов не уступала селу. В селе - церковь ("Богу помолиться - нас не обойдешь"), зато петраковцы, хоть и подальше от бога, но всегда жили позажиточнее - сидели на заливных лугах, а значит - держали больше коров, значит - и землю погуще сдабривали навозом, почаще ставили на стол щи с наваром. Ни один престольный праздник не проходил, чтоб по селу Пожары не раздавался клич: "Бей жилу!" Пожарец с раннего детства усваивал, что каждый петраковец:
Жила, жиловат,
Тощой ухват,
Морквой разговелся,
Брюхом исстрадался…
"Бей, братцы, жилу, круши их!"
Петраковцы презирали пожарцев, дразнили:
- Вань-кя! Вань-кя! Продь-ко по доске.
- Чай, я квасу хлябанул - шатае…
Навряд ли справедливо, потому что "Бей жилу!" раздавалось не с квасу.
В Петраковской не было коммуны, как не было коммун в других деревнях и селах, в Пожарах - единственная во всей округе.
Как теперь, так и прежде, все убеждены, что пожарский колхоз поднялся только тем, что Евлампий Никитич Лыков счастливо оказался в председателях. Он - причина.
Иван Слегов вслух не возражал, но про себя никогда не соглашался с этим.
Да, Пийко Лыков - пробивной мужик, да, он и в старости - до того как свалил удар - был быстр на ногу, до всего поспевал сам, а в молодости и подавно не знал покоя - не откажешь, вез воз на совесть.
Но с тех забыто древних времен, когда пещерный мужик провел первую межу по земле, отделил ее от других земель, назвал своею - живет единоличность. И чтоб это тысячелетне мужицкое - мое кровное, не лезь, душу вырву! - кто-то один ретивый за год, за два лихо повернул на коллективное - ну нет, шалишь, слишком просто. Ни прыткость Пийко Лыкова, ни его веселые шуточки не помогли бы. Наверное, и у него, Ивана Слегова, окажись он на месте Пийко, вышла бы осечка. Теперь-то он поумнел, великим деревенским вождем не мнит себя.
Может как-то научить уму-разуму сама жизнь. А село Пожары пережило бесшабашную коммуну Матвея Студенкина. Она прошла у всех на глазах, она насторожила даже самых отпетых: "Берись за ум, плохо будет". Одно то, что Мотьку Студенкина скинули, Пийко поставили, уже говорит - "взялись за ум".
Прыткость Лыкова - не причина. Просто Петраковская не получила науки. Председателем там покорно приняли присланного сверху, похожего на Матвея-рубаку, который сердито жал "на процент", сами неученые примером мужики тянули - кто в лес, кто по дрова, сев дружно завалили в первый же год, петраковские поля - извечная зависть пожарцев - покрылись жирным лопухом и веселой сурепкой. Петраковцы одни из первых начали стряпать пироги из травы…
Лыкову верили, Лыкова слушались, Евлампий Лыков мог при случае припугнуть: "Обратно к Мотьке под крылышко захотелось, оглянитесь на петраковцев - хороши ли?" Это крепко помогало.
Лыков в те годы не мнил о себе высоко, иначе не посадил бы безногого Ивана Слегова: "Советуй!"
Ивану ничего не оставалось, как честно служить: за выручку - "от тюрьмы-то тебя оберег" - и за хлеб - "милостину под окнами просить не способен". Он не подымался со стула, не ездил по полям, но хозяйство знал не хуже самого Евлампия, который обегал его в день по нескольку раз. Советуй… Что ж, изволь.
- Земли за рекой пахать собираешься или нет? - спрашивал Иван Евлампия.
- Вот они у меня где! - Евлампий хлопает себя по короткой шее, еще не обложившейся крутым жирком. - Прыгай не прыгай - тягла нет, рук нет, весна шпарит…
- Раз так, не паши, - роняет Иван.
У Евлампия округляется косящий глаз, рот сжимается в гузку - недоверие и подозрительность на опаленной физиономии: "Иль с ума спятил, иль под монастырь подвести хочет".
- А хлеб нам с неба упадет, что ли?
В ответ спокойный вопрос:
- А много ли сымешь за рекой хлеба?
Молчание. Евлампий сердито посапывает. Он не хуже Ивана знает: абы сымешь, абы нет. Но пусть плоха земля, недородна, тогда тем более усердствуй, чтоб что-то из нее выжать. "Не паши…" - Евлампий сопит.
- Сена в эту зиму не хватило… - подсказывает Иван.
Евлампий сопит.
- И опять не хватит. И всегда не будет хватать, пока новые луга не огорюем… Нам даже суходолы - дар божий.
Евлампий перестает сопеть, глядит Ивану в глаза, по застывшей физиономии видно, что под квадратным черепом колесом крутятся мысли.
- А что, ежели… - говорит он тихо, еще не веря своему прозрению.
Иван усмехается:
- Ну, ну, рожай.
Казалось бы, дикость - забросить земли, с которых исстари сымали хлеб. Но не хватает рук, не хватает навозу, не хватает и корму для скота. Как выкарабкаться? Просто - не паши, запусти часть земли под луга и… бросай тягло и руки на другие поля, на эти же поля можно вывезти больше навозу, значит, жди с них погуще и урожай, а колхоз со временем получит новые покосы. Попробуй поступить иначе - разбросаешь силы, останешься и без хлеба и без сена, поползет хозяйство, как прелая онуча.
Евлампий хлопает себя по ляжкам:
- Дело!
Мысль родилась в председательской голове, не первая и не последняя мысль с помощью "бабки-повитухи" - безногого Ивана Слегова.
- Дело! Кой-кто на дыбки встанет. Уломаем!
Вот уламывать Евлампий умеет мастерски: и лаской, и таской, и слезливой бумажкой в район, и хлопотливым беганьем из кабинета в кабинет по нужным начальникам.
В Петраковской, по соседству, падал скот от бескормицы, люди ели хлеб из крапивы, колобашки из куглины, пареную кашу из дягиля. И не в одной Петраковской. По стране шел голодный год - тысяча девятьсот тридцать третий.
В районном городе Вохрово, на пристанционном скверике, умирали высланные из Украины раскулаченные куркули. Видеть там по утрам мертвых вошло в привычку, приезжала телега, больничный конюх Абрам наваливал трупы.
Умирали не все, многие бродили по пыльным, неказистым улочкам, волоча слоновьи от водянки, бескровно голубые ноги, собачьи просящими глазами ощупывали каждого прохожего. В Вохрове не подавали; сами жители, чтоб получить хлеб по карточкам, становились с вечера в очередь к магазину.
Тридцать третий год…
А в селе Пожары, где всегда жили по пословице: наша горница с богом не спорится, первыми оставались без урожая в засуху, терпели первыми от проливных дождей, от градобития, от конского сапа, от ящура, - в этот год собрали приличный урожай.
Евлампий Лыков потирал ладони:
- Порядочек!
Пел соловьем перед сидящим в полутемной комнатенке счетоводом:
- Излишечки имеем. Ха! В такой-то год! Навар добрый. Только им любоваться нам долго нельзя. Районное начальство живо наш навар снимет. У них, сам знаешь, положение крутое, со всех сторон руки тянутся. Ты быстренько разбросай все, что есть, по работникам, и пусть не мешкают, пусть развозят. А уж развезут - шалишь, по избам районные охотники не пойдут шарить, ежели и вздумают, то следов не отыщут. Кругом-то травку жрут! Да на нас народ молиться будет!
Иван Слегов сидел, слушал, прятал под столом валенки - и летом их приходилось таскать на мертвых ногах, - наконец обдал холодом:
- С молитв шубу не сошьешь.
Евлампий Лыков раздвинул плечи, выпятил грудь, надулся индюком:
- Я с народных доходов себе шуб шить не собираюсь!
- Себе не шей, а колхоз обряди. Твой колхоз в обносках ходит: конюшня из старого овина…
- Не сразу Москва строилась. Все в свое время.
- А время-то настало. Не кажется?..
- Сейчас - время строить?! Да сейчас за бешеные деньги гвоздя ржавого не раздобудешь.
- За деньги - да. А за хлеб?..
Евлампий подобрался, уставился на небритого, пасмурного, как осеннее окно, счетовода - бабка-повитуха приказывает родить мысль.
- За хле-еб?.. Менять, что ли?.. У нас не частная лавочка. Я тебе на базаре за хлеб хромовые сапоги выменяю. А кирпич, а гвозди…
- Слыхал о Лелюшинском кирпичном заводе?
- Ну, слыхал краем уха.
- Прикинь - ты там директором. Люди у тебя в столовке гоняют пустую баланду, а им глину тяжелую ворочать, какие они работники - с ног падают. И план, значит, ты не вытягиваешь, и нагоняи от начальства огребаешь, и сам рабочий с голодного брюха на тебя волком смотрит. А теперь прикинь - картошки предлагают. Картошка все заботы сымет, с сытого можешь потребовать - выполняй план, сытый рабочий тебе поверит, на сверхурочную работу встанет, лишний кирпич выгонит, чтоб эту картошку оплатить. Пошел бы ты навстречу такому предложению?..
- Пойти-то пошел…
- Так в чем дело?
- В малом. За морем телушка - полушка… Ты, может, на Америку укажешь, там тоже кирпичные заводы есть. Лелюшино-то не под боком.
- К Лелюшино железная дорога проложена.
- У меня там родня не работает.
- Работают опять такие же рабочие, которые не калачи с маслом едят. Пообещай картошки и муки - перекинут твой кирпич, найдут способ.
- М-да-а… А не нагорит нам за такой шахер-махер?
- Я тебя не на взятку толкаю. Не начальнику мешок, не снабженцу подачку - предприятию, учреждению, с документами по всей форме, чтоб комар носу не подточил.
- Соб-ла-азн!
И вправду соблазн, да еще какой… Все колхозы кругом - еле-еле душа в теле, а тут дорога в рай - новая конюшня, коровник, свинарник, о таком и в добрые времена мечтать погоди.