Они остановились, Семен когтисто вцепился в рукав собеседника голой - без перчатки - пятерней, приблизил свое бурое бугристое лицо к его беловатому, худому, - и заговорил так, что и мне стал слышен хрипловатый клекот. Подошли другие "тубики", старая женщина в пуховой шали до глаз понемногу оттеснила Ступака, спасла опешившего скромного гражданина. Однобокий вояка проводил его какими-то словами, пошел дальше, строго озираясь по сторонам, выискивая себе новый объект для беседы.
Я посидел еще несколько минут - больные все так же двигались в разных направлениях, сталкивались, расходились, исчезали под соснами, вновь появлялись (лейтенанта Вани не было), - почувствовал, что скоро упаду от усталости и тогда не смогу добраться к постели, встал, держась за подоконник, после за стул, за стену, проковылял к кровати. Лег и сразу задремал. Но и в дреме помнил Семена Ступака - он тряс кого-то, орал; после ухватил меня, жаловался: "Ты друг? Ну скажи, какое наше мнение…"
Очнулся от того, что кто-то появился сбоку - белый передник, голые до локтей руки, белый чепчик, - дохнуло морозцем. Да это же официантка Надя. Она всегда ходит раздетая с подносом через двор и так быстро вбегает по лестницам, что не успевает растерять уличный холод. Однако в палату вплывает неслышно, дуновением воздуха.
- Напугала, - сказал я.
- Что вы! Я так тихо…
- Вот именно. Как кошка. У тебя бабушка не ведьмой была?
- Что вы! - Надя засмеялась очень уважительно, чтобы случайно не обидеть больного. - На обед вам прописан борщ, бифштекс с яйцом…
- О-о! - Я схватил Надину руку, ставившую на тумбочку компот, слегка тряхнул - из стакана плеснулось, и по салфетке расплылось коричневое пятно. - Спасибо, Надюша!
- Кушайте!
Борщ слегка парил, был прозрачен и розоват от свеклы, бифштекс - прямо с огня, тугой, хорошо обжаренный.
После пустых бульонов, сырых яиц, киселей, сметаны - эта еда была невообразимо щедрой, имела запах (какая же еда без запаха!) и лечила своим видом.
Надя будто испарилась, вылетев в открытую форточку. Очень сострадательная, даже ласковая к больным, она не любила долго бывать в палатах, ее так и выталкивало в коридор, а из него наружу. Она старалась не выдать себя, и от этого ее торопливость делалась более заметной. Но она, ее существо, наверное, пугалось прокашлянного воздуха палат. И правильно, Надя, спасайся - сама; ты маленький, очень нежный организм, а от БК сгоришь быстрее, чем мотылек от спички. Спасись.
А я, спасаясь, съем этот обед.
11
Пришел лейтенант Ваня, поздоровался за руку, сел на стул. Глядя в окно, где резко пятнились куски снега и черные сосны, спросил:
- У тебя курить можно?
- Нельзя.
- Понятно. - Ваня вынул руку из кармана, провел ладонью по вялым белобрысым волосам (я заметил: желтые ресницы у него как бы потемнели - он все щурил, смеживал глаза) и, словно вспомнив, что он, лейтенант Ваня, должен быть совсем не таким, - усмехнулся, отчаянно тряхнул головой.
- Считай, ваши ряды поредели. Уезжаю. Вернее "уезжают" меня. Посмотри - экипаж внизу ожидает, как Печорина.
Я подошел к окну. У белых колонн подъезда стояла рыжая понурая лошаденка, впряженная в старые розвальни. Возница - в бахилах-валенках, закутанный в латаный тулупчик мужичок - поправлял упряжь, суетился, что-то бойко говорил окружавшему его народу.
- Почему сани?
- Для тех, кого с позором… Такой здесь устав.
- А-а.
- Ну, ты как себя чувствуешь? Похудел сильно. А плечо вроде не кривое.
Можно было не отвечать, и я не ответил: спросил Ваня больше из дружеской обязанности (ведь мы с ним не виделись почти месяц), он и сам тут же позабыл о своем вопросе, отвернулся к окну, тихонько засвистел, будто прислушиваясь к себе самому: вдруг где-то внутри кольнет или запоет. Потом заговорил громко, по-всегдашнему отчаянно:
- Ничего, не пропадем. Правда? Вот бы выпить сейчас.
Я открыл тумбочку, достал бутылку коньяка, отпитую рюмки на три.
- Есть? - вскочил Ваня.
- Антонида принесла. С разрешения Сухломина. По маленькой принимаю, для аппетита.
- Вот это удивил - как в сказке!
Ваня подставил стакан, я налил ему до половины, себе в размеченную делениями мензурку - пятьдесят граммов. Чокнулись. Ваня кивнул, улыбнулся: "А, была, не была!" - выпил одним громким глотком. Я понял: у него кончились деньги, он давно, наверное, не пил, и этот коньяк - неожиданное облегчение ему.
- Понимаешь, - сказал он, взяв с тарелки горсть ржаных гренок. - Погорячился, теперь ясно. Но грузинчик тоже виноват - зачем дразнил? В пинг-понг вызовет играть - обыграет, в шахматы - обыграет. У нее на глазах. - Ваня бросил в рот гренку, захрустел. - Потом говорит Грете: "Девушка, вам никак нельзя в такой некрасивой одежде ходить, сердце мое не выдерживает. Я вам шубу куплю". Ну, шубу я купил - деньги были. А он трепаться стал, что спит с ней, а я шубу купил. - Ваня быстро бросил в рот несколько гренок. - Погорячился - ударил его. Хилый оказался…
- А Грета что?
- Вроде хихикала, подсмеивалась над ним. Теперь не знаю. Испугалась, молчит.
- Как она пела… Ее "Голубку" я никогда не забуду.
- В общем-то голоса у нее нет.
- Все равно.
- Да. Я тоже не забуду.
Ваня пододвинул стакан, я налил ему еще до половины. Выпил, перетерпел ожог, тряхнул волосами.
- Не забуду. Для меня, может, все снова начнется.
- А с ней как?
- Не знаю. Очень она испугалась. Договорились. Видно будет… - Ваня встал, вытянулся, как для получения приказания, расправил складки на гимнастерке. - Пойду, чтобы не искали. - Подал мне руку. - Спасибо. Ну, конечно, не переживай за меня. Главное - сам выздоравливай. А я ничего - подлечился. - Ваня помолчал, не выпуская мою руку. - Может, и увидимся когда, а?
- Может быть.
- Ты лучше меня. Я это чувствовал - и тянулся к тебе. Мне бы навсегда друга…
Глаза у Вани заплыли влагой, он замигал, отвернулся. Я не ожидал, что он так быстро опьянеет, решил: ему надо скорее на воздух, - слегка тряхнул за плечо, взял под локоть и проводил до двери.
Несколько минут ходил по комнате, успокаиваясь: мои нервишки расстроились, жалобно дрожали во мне, - а когда подошел к окну, увидел, что возле белых колонн подъезда, плотно окружив сани и лошадку, собралась шумная толпа "тубиков". Вышли все, кто смог, даже две согбенных печальных старушки стояли чуть поодаль. А вот и лейтенант Ваня - он пробился сквозь толпу, бросил на клок сена чемодан, влез в сани. Сдвинув шапку на затылок, распахнув полы шинели (она была у него изрядно поношенная, коротковатая, и выглядел он в ней сыном полка), Ваня что-то крикнул, вытянул вперед руку. Все вокруг засмеялись.
Он явно старался быть прежним, неунывающим, популярным лейтенантом Ваней (таким хотел остаться в памяти), и помогал ему в этом сейчас выпитый коньяк. Может быть, зря я его угостил?
Ваня сдернул шапку, размахивал ею перед лицами "тубиков", выкрикивал какие-то слова. Его некому было остановить, а сам он не понимал, что это игра - жалкая, стыдная, что самое лучшее сейчас - плюхнуться в сани и укатить на станцию. Вышла бы Грета, он бы послушался ее. Или мне сползти как-нибудь вниз?.. Но едва ли я пробьюсь к Ване сквозь толпу: представление в разгаре, люди взбудоражены, хохочут, толкаются, и мужичок-возница, как Иван-дурак из сказки, разинув рот, слушает "чудного пришлого человека".
Кто-то в белом халате быстро вышел из подъезда. Кажется, главный врач. "Тубики" расступились, он прошел к саням, остановился за спиной Вани, минуту послушал, после положил руку ему на плечо и повернул лицом к себе. (Я увидел - лицо Вани пылало от мороза и коньяка.
Да, совсем зря угостил я его - это так и останется на моей совести.) Главный врач что-то сказал, лейтенант ответил, отстранил его руку - толпа взорвалась смехом. Главный бросился к вознице, стал кричать на него - тот наконец пришел в себя, схватил вожжи, вытянул кнутом дремавшую лошаденку, она присела, зависнув в хомуте, рванулась вперед; мужичок пробежал немного рядом с санями, плюхнулся на передок, и повозка покатила в глубь сосновой аллеи. Лейтенант Ваня, упав от толчка, опять выпрямился, стоял раскачиваясь, махал шапкой. Его распахнутая шинель замелькала между стволами сосен, он как-то боком пролетел сквозь чистую поляну, и последнее, что я увидел, - растрепанные желтые волосы, яркое розовое лицо среди белизны снега и темных стволов.
Вернувшись к кровати, я лег, закрыл глаза. Но уснуть не мог: меня трясло, будто я только что пришел со двора, где крепко проморозился; горели (я знал - бесцветно) щеки, горячо было ладоням, - это поднялась температура; теперь, после операции, она гуляла по моим лишним трем десятым градуса, падала и подпрыгивала, завися от настроения, погоды, пищи и сна; достал коньяк, налил в мензурку пятьдесят граммов - выпил, притих и уже через минуту почувствовал другое, притупляющее и радующее тепло: алкоголь быстро пропитывал мое опустевшее, как бы опресневшее тело.
Стало легче жить, думать. "Вот еще одно расставание, - думал я, - уехал лейтенант Ваня. Мы не увидимся - это точно. Мне почему-то не довелось встретить ни одного своего бывшего друга, все они живут лишь в моей памяти, не старея и не изменяясь. И Ваню я запомню таким. Его демобилизуют, он уедет к себе в Тулу. Мне же в его краях совсем делать нечего. Для нас Тула - как другая планета. - И еще я подумал: - А как же с Гретой - встретится Ваня или нет? Он сказал, что договорились. Но как-то мельком сказал, безынтересно. Какие слова они оставили друг другу, почему Грета не вышла проводить? Из-за коньяка?.. Отчего мне так жаль, если они не встретятся. Может быть, я ослаб, сделался слезливым, как старикашка, которому хочется всеобщего счастья на земле?.."