- Все одно. Держись нашей линии.
Ступак, не спуская с меня глаз, медленно полез за папиросой, считая, наверное, что беседа успешно началась.
Вошла Антонида, остановилась чуть испуганно, удивленно окликнула:
- Ступак!
Он вскочил, будто на него рявкнул генерал, вытянулся в струнку всей своей здоровой половиной тела, быстро козырнул.
- К пустой голове не прикладывают, - сказала и еле заметно усмехнулась Антонида.
- Так точно!.. Вот товарища навестил, душевно побеседовали…
- Шагом марш!
Ступак четко простучал в коридор, Антонида проследила за ним и, когда закрылась дверь, повернулась ко мне: в ее слегка отстраненной руке был шприц с набухшей капелькой на конце иглы.
- Что это? - спросил я.
- Пантопон.
- Зачем?
Она подняла брони, как бы стараясь понять: шучу я или на самом деле не знаю? - и это одно мгновение лишило ее спокойного настроя, она вспомнила утро, опустила голову, несильно хмурясь. А я догадался, зачем пантопон, и удивился, что это, так трудно ожидаемое, настало все-таки неожиданно обидно буднично.
- Уже? - спросил я.
- Ага.
Я снял рубашку, подставил Антониде левую руку. Она протерла кожу наспиртованным тампончиком, уколола в захолонувший пятачок, выжала из шприца жидкость.
- Я думал, оркестр грянет.
Она не подняла головы, вздохнула, не приняв шутки, повернулась лицом к двери. Застыла, чего-то ожидая, слегка томясь. Она явно боялась, что я заговорю, и я не успел заговорить, - в широко распахнутую дверь две сестры вкатили каталку. Одна из них, пожилая с бородавкой на щеке, из которой кудрявились седые волоски, сказала мне:
- Садитесь.
- Зачем?.. Я так…
- Положено. - Сестра взяла меня за локоть и довольно крепко, словно опасаясь, что я упаду, подвела к каталке. - Положено, - строго повторила она, а вторая, подтверждая, кивнула и скупо улыбнулась.
Я глянул на Антониду: как, не шутят, эти двое? - Она кивнула, чуть поводя рукой в сторону каталки, как бы сказав: "Правда, положено…"
Влез на сиденье, рессоры дзинькнули, осели, закачав меня, сестры стали позади, и два высоких, велосипедных колеса покатили меня из палаты.
В коридоре по обеим сторонам выстроились "тубики". Сочувствующие, боящиеся, ожидающие того же, просто любопытные. Много было женщин: зрелище - всегда зрелище. Я восседал, как китайский мандарин, с жиру разучившийся ходить, и как смертник перед казнью. Мне надо было что-то изобразить на лице, и я, улыбнувшись, так и оставил улыбку: вот, видите, не боюсь, и вам советую… В конце концов… да что там говорить! Лейтенант Ваня дотянулся рукой, хлопнул меня по плечу.
- Желаю!
- Молодец. Герой! - выкрикнул Ступак.
Я усилил улыбку, углубляясь в конец коридора, и мне было почти хорошо, только сердце слегка томилось: улыбка-то была не совсем настоящая.
Проехал зону крайнего проникновения "тубиков" - сюда дошли самые неспокойные: вдруг что-то откроется им здесь необыкновенное! - проехал пустым коридором. Дальше дверь, - она будто сама раздвинулась, - и большая предоперационная охватила меня белизной и светом.
Сестра с бородавкой помогла, опять вцепившись в локоть, покинуть "экипаж", сказала:
- Снимайте все, наденьте это.
Разделся с детской простотой и легкостью, удивился, не совсем понимая: от напряжения мне так свободно или от пантопона, который уже туманит создание, делает все вокруг приятным, мягким и удобным? Решил, что от того и другого, взял у сестры белейшие, до синевы, кальсоны с завязочками на поясе и глухо, чулками закругленные внизу. Надел, стал у стеклянного шкафа с пузырьками, бутылями, колбами, сцепив руки за спиной, все еще заботясь о своем "внешнем" виде. Но на меня никто не смотрел: сестры трудились возле электрических автоклавов, закладывая в них марлевые салфетки, что-то из ваты и материи.
Где-то вверху, под высоким и белым потолком, коротко звякнул звонок. Сестры бросили автоклавы, подступили ко мне, взяли с двух сторон под руки и, сдвинув с места, повели.
Я был уже пьян. Нет, не грубо, как после водки, - туманно, воздушно, почти неосязаемо, как в хорошем сие. И операционная - с зажженной лампой-семиглазкой, никелированным столом, блеском инструментов, стекла, жидкостей, с солнечным сиянием из огромного, во всю стену, окна - как-то просто, естественно вошла в мое пьяно-сонное состояние, будто порожденная моим воображением.
- Ну, здравствуй, - послышалось от окна.
Я глянул туда. На ярком свете, почти сливаясь с ним белыми халатами, стояли двое в чепцах до бровей, в марлевых масках: широкоскулый, с темной кожей, черными глазами, и длиннолицый, беловатый как бы вовсе без лица. Тот, темный ("Сухломин", - отметил я себе) сказал "Здравствуй". Другой - ассистент, наверное.
- Здравствуйте, - четко выговорил я, едва услышав свой голос: он глухо простучал в ушах.
От света отделились две сестры - я не приметил их раньше, - одна сказала, легонько взяв меня под руку:
- Ложись, дорогой.
Сначала сел, после лег на жесткий, никелированный, покрытый простыней стол. Закрутились шестерни, я поплыл вверх, под нестерпимо яркую семиглазку, ощутил кожей ее тепло. Повис, будто в невесомости, боясь соскользнуть и уплыть куда-нибудь в сторону.
- На правый бок, - сказала та же сестра. - Так. Хорошо.
Ноги мои, окольцованные ремнями, плотно прижались к столу, над головой возникло и остановилось никелированное полукольцо. На него накинули простыню, и голова моя как бы отделилась от тела.
- Начнем?.. - прозвучал в глубоком потустороннем пространстве голос Сухломина.
- Да, - послышалось там же.
Сестра села у моего изголовья, взяла в свои теплые ладошки мою левую руку. Мне виден был ее большой серый глаз, будто единственный у нее, - все другое тонуло в белизне маски, чепчика, света. Она сказала:
- Я буду рядом. Все время. Станет плохо - скажешь.
Что-то холодное легло на мое плечо - я вздрогнул.
- Это рука, - издали проговорил Сухломин, повел холодным вдоль бока. Я напрягся. - Какой нервный! - удивился он и, кажется, засмеялся. - Слушай меня.
Сухломин отошел, снова приблизился, пробурчал что-то непонятное, наклонился ко мне.
- Договоримся так. Будем разговаривать. Ты все будешь слышать, знать. Скажу - после сделаю. Больно - говори. Но не кричи - мешать мне будешь. Терпи, будь мужиком. А то потом стыдно будет…
Звякнуло стекло, железо, прозвучали шаги.
- Сейчас уколю, не дергайся. Колоть буду много. Заморозим лопатку. Чтобы не больно было. Потерпи.
Укол. Еще укол. Пять… Семь… Десять… Сбился со счета. Плечо отяжелело, будто туго надутое холодом, после - тяжкая боль: игла вошла меж ребер. Еще и еще раз… Холод потек внутрь, кажется, к самому сердцу. Я застонал, чтобы приглушить свой слух, отстраниться от тела.
- Потерпи. Молодец… Вот и все.
Толчки откуда-то сверху, будто из самого воздуха, отдались в моем правом, на котором я лежал, боку.
- Не чувствуешь?
- Нет, - сказал я губами, уже зная, что не услышу своего голоса.
- Ты говори, говори. Я люблю болтать, когда работаю. Вот ты хочешь журналистом стать, так? Я тоже когда-то хотел. Расскажу после, почему у меня это не вышло… Скальпель… А насчет способностей как?
Я сказал, а может быть, мне показалось, что я сказал:
- Имеются.
- Так. Будешь, значит. Вот только отремонтируем… Теперь сделаем разрез…
Длинное движение, отдавшееся холодом в позвоночнике, легкий треск рвущейся кожи, а под правый бок хлынула горячая влага. Сестра стиснула мою ладонь, наклонилась, салфеткой собирая капли пота у меня на лбу.
- Спокойно, спокойно… Все хорошо…
А там, в потустороннем:
- Смотри, жирный, как поросенок… Тампон. Еще тампон… Быстро. Кохер…
- Ниже смотрите.
- Да, да.
- И там…
- Кохер!
"Почему они не усыпили меня?.. - думал я. - Ведь это страшно… Слышать… Знать…"
Я чувствовал большую - от плеча до подреберья - рану, она сочилась кровью, и вот ее начали раздвигать - хлюпанье, постукивание металла, и боль в глубине раны. У меня мутнеет сознание, я понимаю: "От потери крови", - и понемногу делаюсь одной, огромной, убивающей разум раной. Я не хочу потерять память - потеряю и, кажется, умру, - но все чаще ускользают звуки, голоса, и большой серый глаз сестры то выплывает из тумана и ярко, огненно светится, то вдруг растворяется в воздухе, в боли, тонет во мне самом. Я слышу лишь свой стон, свое дыхание-хрип. А вот голос сестры… Не понял слов - "бух-бух-шша" - и затихло. А это прикосновение иглы, догадываюсь: "Пантопон!", радуюсь, жду облегчения. Я бы выпил сейчас целый стакан пантопона, - он прозрачный, как родниковая вода, холодный… Мне хочется пить - "От потери крови…" Но пить не дадут, я это знаю… А сколько прошло времени?.. Кровь течет… И вдруг испуг: ведь много, слишком много вытечет пантопона с этой кровью!.. Проясняется сознание, будто из мутной воды всплываю к свету, вот уже слышу, различаю голоса…
- Мужик, как дела?.. - это Сухломин. - Молодец… Еще немножко, дорогой…
Клацанье металла, хлюпанье чего-то жидкого, - наверное, льют в рану новокаин, - одышливые голоса, бормотание, выкрики.
- Добрались до твоих ребрышек…
- Потерпи. - Это ассистент.
- Самое трудное, вот здесь под ключицей…
- Да.
- Потом ничего, потом быстро… Ты слышишь, потом быстро… Потерпи… вот… Надкостницу…
- Распатор!
Жуткая боль застилает мне глаза огненным всполохом, мгновенно темнеет сознание, я ловлю его, сжимаю руку сестры, тону и снова медленно всплываю.
- Листон!