Он заставил меня глубоко вдыхать и выдыхать, дышать ровно, задерживать дыхание, поднимать руки; каждый раз от прикосновения стетоскопа кожа моя вздрагивала, обжигаясь неожиданностью, как от чего-то режущего; однако я все больше смирел, успокаивался (на это, видимо, и рассчитывал хирург), под конец хлопнул меня ладонью по спине.
- Молодец! Одевайся. - И, засмеявшись: - Анекдот вспомнил, пока тебя слушал. А может, правда. Кто-то рассказывал… На Севере было. Врач слушает одного каюра, говорит: не дышите. А потом тот синеет и падает в обморок. Врач пугается, приводит его в чувство, спрашивает: что с вами? Как же, отвечает каюр, сама сказала: не дышат. Оказывается, он несколько минут не дышал.
Сухломин смеется, укладывая стетоскоп в карман халата, улыбается Антонида - она, наверное, не раз уже слышала этот анекдот, - смеюсь и я за компанию: на то и анекдоты.
- Не принимаю такой ответ, - говорит Сухломии, как бы случайно вспомнив то, зачем пришел сюда. - Мне так: да или нет. Половинкиных не люблю. У меня один такой из операционной сбежал. Антониду спроси. Другой, между прочим, фронтовик, ордена имел, расплакался. Его на стол класть, а он трясется, слезами обливается.
- Наверно, не зря боятся?
- Не зря. Вот я и пришел, спрашиваю. Думаешь, мне делать больше нечего? Сегодня можешь отказаться. Еще можешь. Завтра свяжу и сам отнесу в операционную. - Сухломин вытянул свои смуглые, прочные руки, слегка покачал их, будто баюкая ребенка. - Хоть на весь санаторий реви.
Пройдя к окну, Антонида оперлась о подоконник, стала смотреть на вершины сосен, над которыми взлетали и падали два белых голубя. Она впервые повела себя так на обходе, что, пожалуй, означало: зачем долго говорить, ведь все уже решено? - но это удивило даже хирурга, который, конечно, лучше, чем я, понимал, что сестры не солдаты. Он глянул ей в спину, чуть опустил глаза, - короткий халат Антониды поднялся, видны были высокие ноги с застежками на чулках, - отвернулся, нащупывая папиросы.
Мне вспомнилось, что Сухломин живет один (рассказывала Антонида, когда мы шли на станцию), что жена у него, вернее бывшая жена, учится в медицинском институте в Благовещенске. Он сам заставил ее учиться (была медсестрой, встретились они на фронте), но на второй или третий год жена закрутила роман с молодым преподавателем. Сухломин получал анонимные письма, не верил им. Однажды, приехав в Благовещенск, зашел к хозяйке, у которой жена снимала комнату, и та плача, выложила ему все: и как она сама покрывала ее поначалу, думая, что встречаются не по-серьезному, и как теперь не может видеть и терпеть эту "бесстыжую". Сухломин забрал с собой дочь, которая жила то у него, то у жены, и с тех пор перестал ездить в Благовещенск. А она приезжала недавно, просила отдать ей ребенка. Будто бы после подала на суд, хлопочет в городе, - скоро вызовут Сухломина… Вспомнились мне слова Антониды: "Такого человека так обидеть! Такого человека…"
Тогда я не очень внимательно выслушал все это, - стремился в деревню, думал о деревне, - а сейчас мне вдруг показалось, что Антониде правится Сухломин, и ведет она себя свободно при нем потому… Словом, заныло у меня в груди что-то похожее на ревность, на обиду, на зависть к ним, этим здоровым, красивым людям, которые если захотят, будут любить друг друга.
Не случайно, конечно, они работают вместе. Она помогает, уговаривает больных: операции нужны ему для практики, эксперимента… Я нужен им обоим. Нет, я не собирался и не собираюсь отказываться, хоть мне ничуть не помогла моя родная деревня (лучше бы она мне снилась, выдуманная), но зачем они пришли спрашивать? Так полагается? Для очищения совести? А если все-таки откажусь - внезапно, резко? Они, наверное, уйдут, и после я уже никогда не смогу прийти к ним, даже умирая.
Сухломин упер в меня глаза - в них была усталость, просьба ответа, - погасил папиросу в пепельнице, глянул в окно: два белых голубя все еще вились над соснами, и Антонида стояла спиной к нам, показывая свои ноги.
- Да, - негромко, со злостью выговорил я.
Сухломин поднялся, сказал в спину Антониде:
- Вечером клизму и снотворное.
Он вышел. Антонида наконец повернулась, записала в тетрадку "клизму и снотворное", принялась собирать в стопку истории болезней, как-то внезапно села на стул, быстро глянув на меня.
- Ты молодец. И не бойся. Все будет хорошо. - Она приложила к груди руку. - Я верю…
- Вот еще!
- Нет, правда. У меня предчувствие такое. Я себя проверила. Когда японку готовили - так боялась. Даже сон плохой видела. И она, японка, вечером перед этим говорит мне: ты боишься. Наверно, я умру.
Я подумал о том своем сне. Он, кажется, снова приснился мне недавно: красное вино сгустком крови, мерцающее прозрачное тело женщины, каверна… "Я буду носить ее…" Но все смутно, будто сквозь дым или туман, и я не узнал женщину, хотя она была очень похожа на кого-то, может быть, на Антониду. После долго, как и в первое виденье, носил в себе беспокоящую горечь. Рассказать Антониде, спросить - она наверняка верит снам. Но вместо этого я сказал:
- Чего вы так обхаживаете меня?
- Как же? - дрогнули, удивились проталины ее глаз. - Такая операция… Ты не беспокойся. Вот! - она поймала мою ладонь двумя своими, стиснула изо всей силы, аж щеки у нее порозовели. Хотела отвернуться, но, быстро приподнявшись на носках туфель, коснулась губами моей щеки, схватила со стола истории болезней и выбежала из палаты.
Я мог подумать, что все это мне почудилось, вообразилось от какого-то мгновенного помутнения в голове, если бы не горела, как обожженная, щека. Нет, не вся щека, а пятнышко на скуле, будто приложили к нему раскаленный уголек.
За стенами палаты, в отдалении слышались голоса, топот множества ног, неясные шумы, похожие на движение большой воды, - жил, дышал, суетился огромный аквариум, - а здесь, у меня в палате, было так тихо, что часы на руке отстукивали колокольным боем, и воздух, зеленоватый от сосновых ветвей за окном, еще пахнущий присутствием женщины, вдруг ощутился такой плотью, что я мог оттолкнуться от пола, плавать, барахтаться в нем, как рыба.
Я поплыл вдоль стены к окну, ударился небольно о стекло, вильнул хвостом и - к двери. Еще проплыл по кругу, и выплыл на большую воду, в главный аквариум. Вода здесь была мутнее, горше - множество рыб поднимали со дна ил и песок, - но было и веселее: рыбы в платьях, рыбы в штанах и пиджаках, работая плавниками, сходились и расходились, булькали, выпуская пузыри, просто стояли, приткнувшись ко дну, усиленно дыша жабрами.
Вот плывет навстречу Ефим Исаакович - маленькая, черненькая рыба в больших очках, - задевает меня плавником, спрашивает:
- Как ваши дела, дорогой?
- Хорошие дела, - отвечаю и боюсь, что Ефим Исаакович увидит у меня на скуле ранку - красную, должно быть, источающую кровь. Если заметит, я отвечу ему сразу, чтобы не сомневался: рыбак острогой ударил.
- Рад вашему настроению! - говорит аккуратная рыбка Ефим Исаакович, отталкивается от меня плавником и исчезает в мутной толще воды.
Плыву дальше, не торопясь, лишь бы плыть: у меня такое настроение, что если захочу, - сделаюсь птицей, ну, скажем, сизым голубем, и вместо удара остроги у меня под глазом будет зиять острый щипок влюбленной голубки. Но я не хочу, у меня и так дела хорошие. Мне вот только плыть, дышать, барахтаться.
Спускаюсь вниз по бетонным лестницам. Мимо медленно проплывает рыба Семен Ступак. У него нет одного плавника и половины хвоста, и дышит он, хрипя, во всю ширину своих бледных жабр: побывал в той реке, где взрывали, глушили рыбу. Со мной этот водяной урод не здоровается.
На пятачке - полутемном дне аквариума - топчется много рыб различной величины и породы. Есть пескари, караси, пятнистые щуки, плотвички, медлительные сомы. И бульканье, и теснота, и пузыри… Со страхом думаю: если кто-нибудь съест кого-либо - заметить непросто.
Приближаюсь, осторожно работая передними плавниками. На диване, свесив до самого донного песка хвосты, прижавшись боками друг к другу, сидят две знакомых мне рыбы: изящная щучка Грега и золотистый карась лейтенант Ваня. У них рыбья любовь. Странно, думаю я, и интересно: какое потомство они народят? Приветствую их, взмахнув плавником. Карась Ваня отвечает двумя плавниками, раскрыв их, будто его выбросили на воздух, и я слышу:
- Ты в открытое море? Давай, я сейчас приплыву!
В стене аквариума вижу отверстие - туда вытекает мутная густая вода, - а дальше - светлый широкий простор по имени океан. Подруливаю к отверстию, озираюсь по сторонам: как бы не выхватил полбока какой-нибудь хищник. В глубине коридора, в полосах света из иллюминаторов вижу белую рыбу, одетую в халат, с большой смуглой головой. Узнаю: хирург Сухломин, - очень похож на электрического ската. Хочу лучше разглядеть - исчезает. А вот, распахнув широко дверь персонального аквариума, медленно выплывает в рыбью суету и шум волн директор санатория - остроносый, длинный и упруго круглый тропический тунец. Он, как таран, прошивает мутную толщу воды, от него шарахается в сторону разная рыбья мелочь, и даже щуки почтительно прячут зубки, а сомы смиренно виляют хвостами. Покачавшись на взбудораженной тунцом воде, я устремляюсь к зияющему светом отверстию.
И здесь - о удивление! - из горизонтального положения я быстро перехожу в вертикальное, вдыхаю всей грудью холодный воздух, вижу небо, много света, в лицо мне бьет ветер с Зеи, - и я делаюсь человеком. Иду, радостно чувствуя под собой ноги и землю, думая:
"Зачем мне этот поцелуй? Чтобы я не заплакал от страха? Я не просил ее. Зачем так лезть в душу человеку?.. Мне, может, от этого хуже. Конечно. Буду думать, переживать - что это значит? И встретимся сейчас как? Вдруг стыдно станет. Зачем мне это в самый последний день, перед операцией?.."