А сталевары с женами уже стояли у противоположной стены. На большом листе ватмана углем, расцвеченным кое-где бархатистыми пятнами пастели, изображены были два сталевара-сменщика - Нечпорук и Ланских. Внизу ватмана было написано: "Поздравление с новым рекордом". Сталевары стояли друг против друга, но было понятно, что Нечпорук поздравлял своего сменщика, Сергея Ланских.
- Бачишь, Марийка, як Ракитный меня изобразил? - изумлялся Нечпорук, толкая жену локтем.
- Як же я не бачу! - усмехнулась Марийка. - Ты, по всем статьям ты! Эк, как очи-то играют, нет спасенья!
- Ну как, похоже на нас, Сергей, а? - спрашивал сменщика Нечпорук.
- Что ж, если человек себя узнает, значит все верно, - сдержанно похвалил Ланских, но улыбка, мелькавшая в его голубых глазах, говорила о том, что Ланских не просто смотрит, а вспоминает целую историю того, как могло возникнуть это крепкое рукопожатие.
Было что вспомнить и Нечпоруку. Пожалуй, в первую очередь именно ему.
Нечпоруку привиделся сейчас не этот молодец с растрепанными черными кудрями и белозубой улыбкой, крепко пожимающий руку Сергея Ланских, а он сам, каким он был год назад: мрачный, полный гнева и обиды, избалованный "южный сталевар", эвакуированный из-под Ростова в Лесогорск. Сначала разгневала его старая, допотопная печь, "мартын № 2", а еще больше взбесило его, что "уральский тихоня" Сергей Ланских чему-то, оказывается, может его учить у этой "божьей печурки". Смех подумать! Исподволь, с неистощимым терпением, Ланских заставил Нечпорука поверить, что "уральский тихоня" не собирается "подсиживать" "южного сталевара", а напротив, намерен помогать ему, так как забота у них общая, государственная. Он открывал Нечпоруку все "секреты" своего опыта в большом и малом, приучая своего сменщика к мысли, что мастерство - это общее богатство, что тот, кто его "прижимает к своему боку", - жадный и ограниченный человек, не понимающий, в какое время он живет. Когда перешли работать в новый цех, Ланских и Нечпорук стали "зачинателями школы скоростных плавок" на Лесогорском заводе. Как мастера танковой стали, они оба в дни Великой Отечественной войны стали своим мастерством воспитывать других: и тех людей, которые слабее их в работе, и тех, которые еще просто молоды.
Нечпорук смотрел на большой лист ватмана и видел себя как бы в зеркале жизни, которое по-своему, особенным образом, говорило ему: "Сила твоя возросла потому, что ты осознал ее и научился служить ею другим".
Пластунов дольше всех из заводского начальства задержался на выставке. Попыхивая трубочкой, он неторопливо шагал рядом с прихрамывающим Ракитным.
- Да, вижу: жаден, жаден наш новоприбывший! Успели на заводе потолкаться, успели людей заприметить!
- Успел лишь благодаря вашей и директора помощи, Дмитрий Никитич. А что жаден я - с этим соглашусь. Видеть лицо народа в дни тягчайших испытаний…
Пластунов вдруг сделал ему знак помолчать и подошел поближе к двум беседующим, которые стояли к ним спиной.
- Узнал, узнал, - насмешливо и в нос говорил Алексей Никонович, небрежно кивая на стену. - Это бригаду Челищевой изобразили. Без году неделя, как она здесь, и уже нате-ка, красуется! Видишь, Мамыкин?
- Вижу, - отвечал Мамыкин, оправляя сиреневый галстук. - Хитрая девчонка, должно быть!
- А это еще что-о?! - возмущенно протянул Алексей Никонович. - Смотрите, какую богородицу с младенцем нам показывают!
Выпятив румяные губы, он прочел вслух:
- "Настя Кузьмина с сыном".
Женщина из Сталинграда, Анастасия Кузьмина, смотрела со стены полными слез глазами. На левой ее руке лежала головка ребенка с темными пушистыми волосиками, а правой рукой мать прижимала к себе детское тельце, хрупкость которого ощущалась под складками жиденького пестрого одеяла. Печальным раздумьем дышала каждая черта ее осунувшегося лица с пятнами румянца. В глубине, в багровой дымке, чернели железные остовы конструкций, а под ними пылали дуги электродов, белой каленой мошкарой летели вверх искры. Мать кормила ребенка. Она вышла к своему ребенку из жаркого воздуха электросварки.
Не вникая в содержание картины, Алексей Никонович продолжал говорить самоуверенным тоном:
- Вот здесь сталевар своего товарища поздравляет, - это бывает, это правда. А эта тоскующая мамаша с растрепанной головой - разве это наш стиль?.. И кому это нужно, Мамыкин, а?
- Это нужно потому, что тоже правда, - вмешался Пластунов. - Вот как оно бывает, товарищ Тербенев: у женщины горе большое, а она, покормив ребенка, все-таки работать пойдет и будет стараться изо всех сил. Так сейчас миллионы людей живут, - и Пластунов, отмахнувшись, отошел вместе с художником.
После всех подошли к портрету Глафира Лебедева и Анастасия Кузьмина.
- Слыхала ты, как Пластунов-то понадеялся на тебя: работать, говорит, пойдет. Потому мы тебе и сочувствуем! Да подбодрись ты, Настя!.. Вон Соня Челищева идет!
- Что случилось? - забеспокоилась сразу Соня.
- Да вот Настя у нас все тоскует… - заговорила Глафира. - Вы, Сонечка, девушка молоденькая, вы всей муки материнской представить себе не можете. На картинке-то ее очень правильно изобразили: Настя ведь каждый день плачет, когда сына кормит…
- Плачет? - повторила Соня, поднимая брови и вопросительно глядя на Анастасию. - Почему же вы плачете, Настенька? Ведь ребенка приносят к вам в назначенный час.
- Ох… Душа у меня болит, когда я его от груди отрываю. Он еще слабенький, кушать быстро не может, а я тороплюсь… Вы все, может быть, ждете меня… и сердитесь, что я… - и Кузьмина, окончательно запутавшись, опустила голову.
- Что вы, Настенька! - горячо сказала Соня. - Да разве мы могли бы из-за ребенка сердиться на вас?
Соня кивнула на портрет и вдруг, вспыхнув до корней волос, подумала:
"Вот, значит, почему у ней часто работа на месте стояла!.."
- Настенька, милая, я очень, очень вас прошу, - заговорила Соня и обняла Кузьмину, - никогда не думайте так! Кормите малыша и не смейте торопиться… Ах, какая же вы чудачка! Ведь когда вы будете уверены, что он вполне насытился, у вас настроение сразу поднимется…
- И работа ладнее пойдет, - добавила Глафира.
- Да, уж это, конечно… - произнесла, облегченно вздыхая, Кузьмина и подняла на Соню ясные, робко улыбающиеся глаза.
Вдруг раздался чей-то свист. Соня увидела, что свистел Сережа Возчий. Его лисья мордочка, юркая фигурка и резкий, хохочущий голос выражали самое неприкрытое злорадство.
- Наша знаменитая стахановка Юлечка прибыла полюбоваться на свой портретик… фью-ю-у!
- Просим, просим! - глупо закричала завитая, как ангел, Верочка Сбоева и хлестко захлопала в ладоши.
Кругом хохотали и острили. Навстречу Соне быстро шла Юля, дрожащая, бледная, с блуждающим взглядом.
- Отстаньте вы от меня, бессовестные!
- Что здесь происходит? - повелительно крикнула Соня. - Сергей, почему ты свистишь, как хулиган? Почему Юля плачет?
- Да вот она, видите, не на свое место села, - сразу сбавил тон Сережа, указывая на акварель.
- А, вот в чем дело! - поняла Соня, вглядываясь в знакомое, но и необычайное лицо Юли на акварели.
Прекрасны были не только юные черты его и нежная прелесть красок, прекрасен был внутренний свет, который сиял в ее сине-фиалковых глазах. Казалось, розовые, как лепестки шиповника, уста ее готовились обрадовать людей какими-то словами и надеждами, которыми владела только она.
- Вот, скажите пожалуйста, сидит, как святая куколка! - шипела за чьей-то спиной Верочка.
- Зависть в вас говорит, гадкая зависть! - сразу возненавидя ее, крикнула Соня, будто бросаясь в бой. Ничего страшного не произошло. Что вы напали на Юлю Шанину? Смотрите, здесь наша учебная бригада электросварщиц. Мы еще только зарабатываем самостоятельность, а художник уже зарисовал нас, поверил нам, увидел наше будущее. По-ве-рил в нас, понимаете? И Юле он тоже поверил: она может быть такой, какой он ее нарисовал. И она будет такой. Верно, Юля?
- Да! Буду! - И Юля обняла Соню, смелея с каждым своим словом. - Да! Я буду такой, как Соня говорит. А вы думаете, что надо мной только издеваться можно?
- Юлька! Юленька! - раздался испуганный голос Ольги Петровны.
Тетка схватила было Юлю за руку, но девушка только улыбнулась.
- Ничего, тетя Оля, все разъяснилось.
- Ну… слава богу! - облегченно вздохнула Ольга Петровна. - Мы с Юлькой только на минутку разминулись. Я к киоску подошла, газированной воды с сиропом выпить. А мне говорят: "Кажется, вашу Юлю бьют!"
- Ну что вы! - строго поправила Соня. - Разве я, бригадир, позволю? Ты куда? - вдруг резко спросила она и схватила за рукав Сережу, который юркнул было за колонну.
- Вот видите, Артем Иваныч, - обратилась Соня к Сбоеву, - этот юнец понимает, что обижать слабых гадко, и все-таки он это сделал…
- Ну и сделал, допустим, - кипятился Сережа. - Но ведь я не один… мы все, кроме Сунцова, были против нее… вот против этой (он кивнул на Юлю). И вы, Артем Иванович, сколько раз с нами соглашались.
- Что-о? - Артем чуть не подпрыгнул. - Это когда же я с вами соглашался? И, позволь, в чем, как?
- Да вот насчет этого самого дела и соглашались… Мы с Чувилевым говорили: "Надо ее проучить!" А вы нам советовали: "Проучите, проучите! Она-де, Юля Шанина, у нас в механическом никудышно точила и на сварке варить не научилась".
- Ну, а разве это не так? - вскинулся было Артем, пытаясь скрыть смущение.
- Ах, но разве дело только в том, чтобы руки человека точили, шлифовали и сваривали? - вдруг нашлась Соня. - Дело в том, чтобы он и головой работал, и вперед стремился! Чтобы сознание помогало работать. Понимаете?
- Верно, верно, - негромко сказал знакомый голос, и все увидели Пластунова.