Ольга Петровна частенько прислушивалась к этим разговорам и вздыхала про себя: ее подбодрить было некому. Юля работала рядом, словно только для того, чтобы сердить тетку: то у нее сваливался набок фибровый щиток, скрывающий лицо от фонтана искр из-под электрода, то электрод падал на пол, и Юля, неловкая и жалкая, сползала вниз. Чаще всех Юля прожигала толстые брезентовые рукавицы, а однажды ухитрилась сразу в нескольких местах прожечь куртку, сделав ее совершенно непригодной.
- В кого ты такая дурища уродилась? - раздражалась Ольга Петровна. - Соображаешь ты или нет, какую ты неприятность делаешь Соне Челищевой? Прозодежды не хватает, из-за каждой пары этих рукавиц Челищевой приходится ходить объясняться с начальником цеха!
- Господи, тетя, ну что я сама с собой поделаю? У меня ничего не клеится! - жалобно ответила Юля.
- Ну в чем дело? - спрашивала Соня и направляла маленькую, дрожащую руку, утонувшую в неуклюжей и грубой, как жесть, рукавице..
"Да, только вот и знай направляй всех их на путь истинный! - горько и беспокойно думала Соня, исподтишка оглядывая знакомые лица. - Надеяться всерьез можно только на Глафиру, а этих трех надо еще поднимать и поднимать. Терпение, Соня, терпение! Но время-то уходит… Если двигаться вперед будем только я да Глафира - сидеть нам в ученицах еще два-три месяца… смех и позор!.."
- Вы что, Сонечка? - спросила Ольга Петровна. - Может быть, нездоровы сегодня?
- Нет, здорова! - досадливо ответила Соня и вдруг решила про себя: "Нет, уж если поднимать их, так надо говорить с ними напрямик".
- Ольга Петровна, я очень хотела поговорить с вами после работы, - произнесла вслух Соня.
Они вместе вышли из проходной, и Соня поделилась с Ольгой Петровной своими опасениями насчет будущего бригады.
- Вы понимаете, Ольга Петровна, мы скоро можем опозориться, и я, конечно, в первую очередь. Уже все знают, что мы, пятерка женщин, собрали первую женскую бригаду электросварщиц, а показала ли она настоящую работу? Нет еще. Учиться не спеша сейчас, в сталинградские дни, просто стыдно, Ольга Петровна!
- Уверяю вас, Софья Евгеньевна, я стараюсь, - расстроилась Ольга Петровна, - но что я с собою поделаю? У меня ни к чему сердце не лежит! Мне как-то все равно, я сама себя не понимаю…
- А вам понятно, что с таким настроением жить невозможно? - строго спросила Соня.
- Я… я как будто даже думать разучилась, у меня всегда тоска, никакой душевной жизни не осталось…
- Никакой душевной жизни? - медленно повторила Соня. - А что такое, по-вашему, душевная жизнь?
- Ну… разве это выразишь одним словом?
- А все-таки, все-таки… ведь вы затронули сейчас самый важный вопрос в жизни человека! - уже разгорячилась Соня. - Ну, скажите же мне, как она шла до этого, ваша душевная жизнь?
- Ах, боже мой! - вдруг обиделась Ольга Петровна и даже отбежала в сторону. - Я не обязана вам о таких интимных вещах докладывать…
- Ну, как хотите, - усмехнулась Соня, - а только вы ошибаетесь, Ольга Петровна.
- В чем ошибаюсь, Софья Евгеньевна?
- Поговорим немного позже, - задумчиво вздохнула Соня.
"Чудная она бывает!" - подумала смущенная Ольга Петровна..
Придя в общежитие, Ольга Петровна легла на кровать с намерением отдохнуть, но ей вдруг стало страшно, что разговор о душевной жизни Челищева, пожалуй, вздумает возобновить…
"Мало ли что иногда скажешь от тоски!.. А ведь она вон как взглянет в упор своими серыми глазищами… И вот отвечай ей, что такое душевная жизнь!"
Ольга Петровна привыкла считать себя "тонкой натурой". Со своими поклонниками она никогда не вела разговоров "на домашние темы", зато обожала поболтать о последней постановке в местном театре и о какой-нибудь столичной знаменитости, появившейся "на нашем курортном горизонте", как выражалась тогда Ольга Петровна, смешливо играя черными глазами.
"Ну и что мне было еще нужно? Я чувствовала себя превосходно…" - сбивчиво размышляла Ольга Петровна, прислушиваясь к оживленным голосам в коридоре. Голоса были все знакомые: Соня, Игорь Чувилев, Толя Сунцов, Игорь Семенов, Сережа Возчий. Сначала все, споря, перебивали друг друга, потом Соня сказала:
- Нет, это вопрос принципиальный, об этом не в коридоре кричать. Идемте лучше к нам, у нас, кстати, кажется, никого нет.
Ольга Петровна торопливо вскочила с постели, оправила волосы.
- Я… не помешаю? - виновато спросила она вошедшую Соню.
- Наоборот! - тем же решительным тоном ответила Соня. - Товарищи, садитесь все поближе… вот сюда, на мою кровать. Ну, так о чем же, собственно, вы спорите? Вижу, ты хочешь сказать, Сережа.
Сережа всегда побаивался требовательного тона Сони и ответил уклончиво:
- Я сказал ребятам, что "Песня о Соколе" Максима Горького, по-моему, является… н-ну, как бы это выразиться… очень красиво написанной песней или сказкой…
- А я тебе говорю, что это не только песня, а целая философия! - решительно прервал Сунцов.
- Но ведь факт, что она написана сорок лет назад! - невпопад возразил Сережа.
- Да что значат здесь сорок лет? - усмехнулась Соня. - У Горького слова не ржавеют!
- Ты, небось, и не знаешь, что Ленин много лет переписывался с Горьким и любил его талант? - уже с вызовом произнес Сунцов. - Ага, не знаешь!
- Ну… допустим, не знаю… не читал я об этом… - скрывая смущение, фыркнул Сережа. - В конце концов, я не обязан все знать!
- Ты и не стараешься знать! Ум у тебя ленивый! - презрительно протянул Сунцов. - А задирать всех ты любишь!
- Вот, глядите, пожалуйста, какой напустился на меня! - кивнув на Сунцова, обратился Сережа к Игорю Чувилеву, как бы прося его заступничества.
- Да, вы что-то сегодня все ссоритесь… - вздохнул Игорь и пожал плечами.
Он знал, что одной из главных причин стычек было постоянное раздражение и обида Анатолия на Сережу, не скрывавшего своего презрительного отношения к Юле. Но в то же время в спорах между ними Чувилев замечал нечто новое: размолвки всегда происходили из-за чего-то "принципиального". За последнее время все видели, что Сунцов пристрастился к чтению. Прежде он читал про себя и, как говорил Чувилев, "уткнувшись носом в книгу", а теперь его часто тянуло поделиться с товарищами своими мыслями и впечатлениями от прочитанного. Беседы и споры начинались по разным поводам: Сунцову что-то "чертовски" нравилось, или что-то возмущало его, или ему "открывалось" что-то новое, о чем он, "представьте себе, даже и не подозревал". Иногда Сунцова поражало стихотворение или даже отдельные его строки, которые он тут же заучивал наизусть и, как посмеивался Сережа, "надоедал добрым людям своей декламацией". Беседы о книгах и вообще о чтении Сережу мало трогали. Читал он бегло и непоседливо, по собственному выражению - сначала книгу "выбирал глазами", то есть листал ее, проверяя, "много ли в ней разговоров", - такую книгу прочтешь скорее. Сунцов называл эту манеру "Сережкиной системой", которую можно было только "принципиально, презирать". Убеждение Сунцова, что хорошая книга "должна ставить вопросы и отвечать на них", разделяли оба Игоря. Правда, Игорь Чувилев признавался севастопольцу, что с Сунцовым иногда беседовать трудновато. "Чуть неясно выразился - Анатолий тебе сразу выпалит: "Не понимаешь ты вопроса" или: "Не наша это философия!"
У Сунцова "вопросы" возникали особенно в тех случаях, когда он, рассказывая о прочитанном, восторгался, негодовал или сомневался. Любимейшими его выражениями были: "Да, вот так поступить - здорово, красиво!", "Черт знает, до чего же безобразный, мерзкий поступок!"
Сережа насмешливо называл Сунцова "наш выступальщик", а Сунцов надменно возражал ему: "Ленивая башка!" Сердила также Сунцова манера Сережи равнодушно выходить из спора, что на языке Сунцова называлось "улизнуть в переулок". Чувилеву иногда казалось, что Сунцов слишком увлекается спором и "придирается" к Сереже, но тут же Игорь признавался, что Анатолий ведь потому и взрослый, что "относится к жизни принципиально". И сегодня у Сунцова опять был "принципиальный спор" с Сережей, а Соню призвали разрешить его.
- Только мне кажется, ребята, что вы иногда уж очень друг на дружку нападаете. Неужели нельзя говорить друг с другом спокойнее? - заметила она после того, как выяснилось ее отношение к разным точкам зрения.
- Нельзя говорить спокойно! - решительно заявил Сунцов. - Я ужасно рад, Сонечка, что вы меня понимаете! - заливаясь самолюбивым румянцем, продолжал он. - Знаете, в школе мы ведь читали эту "Песнь", но мы же зеленые ребятишки были тогда, чтобы такую глубокую мысль понять! А теперь я просто полюбил, ужасно полюбил "Песню о Соколе"!.. Какие вопросы она ставит и в наше, военное время!
Подняв руку и чуть вскинув красивую голову, Сунцов заговорил наизусть, медленно и гордо, как будто слова эти принадлежали ему:
- "Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо!.."
Он зажмурился, глубоко вздохнул и восторженно прошептал:
- Эх, какие слова!.. Если бы все люди про себя вот так, честно, правдиво могли сказать, какая бы жизнь на земле была-а!.. Горький эти слова писал и, наверно, мечтал о том времени, когда он этих Соколов увидит…
- Да что ты! - пылко поправила его Соня. - Горький, по-моему, и тогда уже видел и знал Соколов этих! Подумать же надо: ведь если бы четверть века назад не было этих Соколов, разве могла бы произойти Октябрьская революция?
- Они слетелись все вместе и сделали мировое дело! - поддержал Игорь-севастополец. - И они не страшились ничего, как вот и теперь все наши…
- Дай, пожалуйста, Толя! - перебила севастопольца Соня и любовно взяла в руки старенький библиотечный томик.