- Ой, я пропылился до самого желудка! - спрыгнув на пол, заявил он.
- Давай устроим себе ванну!
- Дело!
В сарайчике друзья обнаружили запас дров, сухих, как порох. Дрова щелкали и стреляли на весь дом - и это было смешно и необычайно. В ванне друзья мылись, как в речке, толкались, брызгались и хохотали на весь дом, словно опьяненные движением и звуками жизни, которая по их воле вернулась в эти заброшенные стены. Распаренные, с мокрыми, взъерошенными, как иглы, волосами, друзья наконец уселись за стол. В буфете они обнаружили сахарный песок в вазочке и окаменелое печенье. Но сразу приняться за чаепитие не могли, - невозможно было не посмеяться вдоволь над собственным смешным видом: облачившись в полосатые пижамы художника, подростки почувствовали себя как на спектакле. Трудная заводская жизнь и все, что произошло сними, вдруг отступило, ушло из памяти, - осталась только ребячья беспечность и чувство подмывающей, как теплая вода, необычайной полноты жизни, как это бывало в детстве, когда не знаешь даже толком, почему ты так рад и счастлив.
- А хорошо здесь, у нашего Иннокентия Петровича, - мечтательно сказал Семенов, грызя печенье. - Слушай, Игорь, давай здесь жить!
- Здесь жить? - переспросил Чувилев: предложение застало его врасплох. - Погоди… А зачем нам здесь жить?
- Ну вот! Здесь же лучше, сам видишь.
- Лучше-то оно лучше, кто спорит.
Чувилев задумчиво оглядел комнату, посмотрел вверх, на матовые тюльпаны люстры, и покачал головой.
- Нет, здесь бы я жить не стал. Мне с тобой, значит, будет хорошо, удобно, а другие наши товарищи? Ведь разрешения нет у нас эту квартиру в общежитие обратить. Значит, и говорить нечего.
- Действительно… - смутился Семенов. - Это я не подумавши сказал.
Оба вдруг замолчали.
Переодеваясь, Чувилев говорил озабоченно:
- Сам видишь, никак нельзя в тяжелое время товарищей оставлять. Все-таки мы с тобой покрепче других, как ты считаешь?
- Ну, еще бы! - почему-то густым, низким голосом отозвался севастополец. - Здесь мы, конечно, жить не будем, а вот наведываться иногда…
- Это можно. Давай закроем окна.
Заперев квартиру, севастополец удовлетворенно похлопал себя по карману.
- Ключ теперь у нас! Когда наш Иннокентий Петрович вернется, дома у него все будет в полном порядке!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ШКОЛА ДЫХАНИЯ
Робость Василия Зятьева перед печью и сердила и тревожила Нечпорука. Наблюдая за этим неуклюжим и сильным парнем с его хмуро-задумчивыми глазами, сталевар все больше убеждался в том, что Зятьев еще не "развернулся" и что его еще "не встряхнуло".
- Не могу я на такую картину спокойно смотреть! - говорил Нечпорук в то утро Зятьеву. - Ты, хлопче, до понимания дела еще не дошел, оттого и на душе у тебя сумно. Ты знаешь, шо це таке - танковую сталь варить? Эт-то, брат, целая наука! Ученые люди в институтах и лабораториях вырабатывают для нас, заводских людей, разные марки стали. Вот я получаю в руки рецепт марки стали, который мне наука дала… но, думаешь, это все?.. В институте - это одна песня, а у меня в печи уже другая песня начинается: живую-то сталь ведь я даю, сталевар Нечпорук! Ведь без мастерства да без разума загублю я тот рецепт! А ежели я мастер своего дела, я дам этому рецепту жизнь! Вот она, эта сталь, у меня в руках… во!
Нечпорук потряс крепко сжатыми кулаками.
- Эге, хлопче милый, не только профессорам, но и нам, заводским мастерам, думать надо, наблюдать за ней, нрав ее изучать, рассчитывать, как она себя поведет. Учти, что сталь трусов не любит! А ну, подними заслонку. А, уже бушевать начинает! Ну, есть у тебя охота такой вот штукой владеть?
- Есть охота, - улыбнулся Зятьев. Ему вдруг захотелось так же гордо и свободно стоять перед печью, как Нечпорук, и ничего не бояться. - Есть охота у меня, - повторил он и еще шире улыбнулся.
В эту минуту Нечпорука вызвали к начальнику цеха.
- Следи за печью, Зятьев. Я, наверное, скорехонько вернусь. Но если задержусь, пошлю за подменой.
В кабинете начальника цеха Нечпорука встретил Ланских. От его свежевыбритого лица несло парикмахерскими ароматами, серый костюм, белоснежная рубашка в синюю полоску, слегка встопорщенный шелковый галстук - все выглядело празднично, опрятно.
- Эге! С чего ты вырядился, Сергей Николаич, на будни глядя? - удивился Нечпорук.
- За тобой пришел. Нас срочно приглашает Юрий Михайлыч Костромин.
Юрий Михайлович Костромин, войдя к себе в кабинет, увидел на столе свежую почту. Обычно он просматривал ее по вечерам, но сегодня почта была обильнее, чем обычно, - и он, не удержавшись, начал срывать бандероли.
В наркоматовском техническом журнале он увидел напечатанной свою статью "Изучение техники врага" и улыбнулся: пиши он ее сейчас, сообщил бы много нового. Новым этим он обогатился во время своей июльской поездки в Москву.
Юрий Михайлович на всю жизнь запомнил утро на московском аэродроме. Был одиннадцатый час. Погода хмурилась. Небо затягивало сероватой дымкой, и только в редких его окнах светлела голубизна. Два красавца самолета с красными звездами на серебристо-белых крыльях выруливали с разных сторон на бетонные дорожки, готовясь подняться ввысь.
На крышах аэродромных зданий еще пестрели прошлогодние камуфляжи. Костромин смотрел на Московский аэропорт, вбирая взглядом весь его синий, словно подтянутый простор - от ворот до самой дальней, возрожденно-зеленой поляны.
Костромин вышел на Ленинградское шоссе и остановился в раздумье, спуститься ли ему в метро или сесть в троллейбус. Шел мелкий, тихий дождь. Несколько теплых капель упало Костромину на лицо. Он улыбнулся и решил итти пешком. Троллейбус, мягко шелестя, подъехал к остановке. Провожая его взглядом, Костромин вспомнил Ленинградское шоссе в июле сорок первого года, тесное, замаскированное фанерными домиками. Теперь оно без помех неслось вперед, широкое, чистое, среди зеленых навесов просторных аллей. Легковые машины и грузовики только на мгновение нарушали тишину, и она смыкалась вновь где-то над головой, среди влажной, шепчущей листвы.
Вдруг появилось солнце - и все будто раздалось вширь и засверкало. Серебристой стрелой летело вперед шоссе, а листья деревьев блестели свежейшим глянцем и словно кипели в голубом воздухе.
- Московское лето… второе военное лето! - пробормотал он про себя. - Вот мы и устояли! Устояли! - повторил он, шагая все дальше вперед, и ему чудилось, что все встречные люди, каждый на свой лад, помнят об этом: устояли!
Костромину захотелось есть, и голод был тоже возбуждающе приятен.
- Ну, теперь скорей в гостиницу! - и он заторопился к троллейбусной остановке. - Я, кажется, буду первым!
Но мешковатый человек в военной форме с зелеными петлицами врача опередил его. Оглянувшись на Костромина, человек поправил на носу большие черепаховые очки и радостно воскликнул:
- Юрий!
- Николай! Вот встреча!
Они обнялись.
- Действительно, вот так штука!.. Лет пятнадцать, пожалуй, не виделись! - шумно изумлялся Николай Николаевич Березин, однокашник Костромина по гимназии.
Они не переписывались, но о Березине у Юрия Михайловича сохранились теплые воспоминания, как об одном из гимназических оригиналов. Сын врача, Березин уже подростком мечтал пойти на медицинский факультет, читал медицинские журналы и так любил поверять товарищам свои "научные размышления", что гимназисты даже отмахивались от него и прозвали его "термометром", на что добродушный Березин не обижался. В старших классах гимназии Березин увлекался идеями Сеченова и все носился с какой-то "самодельной теорией", утверждая, что лечить людей должна сама природа, например "правильно поставленное дыхание". Потом Березин предложил устроить "школу дыхания" - пусть его товарищи "на себе испытают ее благодетельное воздействие". Его дружно поднимали на смех:
- Березин собирается учить человечество, как надо дышать… ха… ха! Видал ли свет такого чудака?
Березин держался стоически и нападки насмешников опровергал с такой убежденностью и глубокомысленным спокойствием, что был награжден еще прозвищем "мудреца". Несколько лет спустя, уже после гражданской войны, Костромин услыхал, что Березин, где-то практикуя врачом, открыл в своем городе "школу дыхания" и даже обзавелся приверженцами.
Когда старые друзья сели за отдельный столик в ресторане гостиницы, Костромин по привычке с усмешкой вспомнил:
- Ну, а как поживает твоя "школа дыхания"?
- На полный ход, - серьезно ответил Березин.
- Вот как!.. Интересно послушать.
Березин начал рассказывать. Полковой врач с первых дней войны, он был тяжело ранен в марте 1942 года, потом был признан негодным для строевой службы и назначен в один из тыловых госпиталей.
- Ты не медик, и потому я вынужден рассказывать тебе упрощенно, так сказать, вольным стилем… Вообрази себе двух бойцов, которые после поправки возвращаются на передовую. Через два-три дня они уезжают. У обоих раны в близком соседстве с легкими - тем больше заботы о том, как сохранить легкие, как помогать их работе…
- Но ведь дыхательные движения совершаются, кажется, помимо нашей воли, - заметил Костромин.