Только сейчас Пермяков понял с полной ясностью, что все то, что было внесено им самим, значило гораздо больше, чем он предполагал. А почему? Да потому, что его вклад в дело "нашего общего Урала" поднял именно Назарьев, поднял и по-штурмански определил его путь в стремительном движении военного времени. Конечно, у него, Назарьева, иная и куда более новая, чем у Пермякова, школа труда и управления - это бесспорно, однако не в ней только дело. Михаил Васильевич свою школу тоже, слава богу, честно прошел - и не легкую: в годы юности в кузнице ковал, позже работал вторым, а потом первым подручным сталевара; несколько лет "протрубил" мастером мартеновского цеха; после победы над колчаковщиной был назначен начальником цеха - опять же работа нескольких лет - и наконец стал директором. Он был "свой брат рабочий", как его называли лесогорцы, у него была честно заработанная популярность, он крепко знал жизнь завода, его кадры - от стариков до молодых. Чего же было еще желать, - ведь уж это как будто и все?
- Вот тут-то собака и зарыта: нет, это еще не все - для теперешнего времени еще не все, - бормотал Михаил Васильевич, закуривая новую папиросу. - Надо еще видеть перед собой будущее, видеть новое, все более совершенное… да!
Ему вспомнился один из первых его разговоров с "навязанным замом". Тогда в его душе все кипело, и каждое слово Назарьева казалось пустым, как шелуха. Но все-таки кое-что запомнилось. Вот что сказал тогда Назарьев:
- Иногда, имея великолепную основу для успеха, мы многое теряем, как расточители, потому что нам мешает своеобразная цеховщина в обычаях и понятиях. Мы ограничиваем свое поле зрения, мы видим "наш" цех, "наш" завод, видим его "на сегодня", самое большое - "на нынешний квартал", мы видим его д л я с е б я. Мы примешиваем в коллективный сплав труда наши мелкие страсти и привычки, все эти посторонние примеси, которые снижают качество металла. От этих посторонних примесей - ненужные испарения, дым, туман, который мешает видеть, смотреть…
Помнится, Михаил Васильевич тогда сердито спросил:
- Куда же это смотреть прикажете?
- В будущее, - последовал спокойный ответ. - Видеть не только то, что при нас, но и то, что и как будет после нас.
Пермякова тогда всего передернуло: смысл этих слов он понял по-своему ("грубо-примитивно"), примерно так: "После тебя - это когда ты, старый корень, сойдешь со сцены, Лесогорским заводом буду править я, Назарьев".
- Даже вспомнить совестно, - бормотал себе в усы Михаил Васильевич и отмечал в назарьевском блокноте опять же что-то нужное и полезное для "нашего общего Урала".
Вот потому-то и победил Назарьев: как добрый жнец, бережно поднимающий с земли сноп тугих золотых колосьев, он высоко поднял фронтовой труд над неизбежной пылью, туманами, серостью "преходящего" и всяческой каждодневной "текучки".
"А может быть, он меня, так сказать, задним числом проучить хотел? Пусть почитает директор да посовестится: как он относился-де ко мне, Назарьеву… а?" - царапнула было Пермякова ехидная мысль, но, вспыхнув, он тут же отбросил ее. Во-первых, Назарьев ведь не мог знать, что его вызовут в Москву и что в его дневник придется посвятить директора, а во-вторых, во времени все сходилось, да и что там говорить - не найдется на свете человека, кому удалось бы со специальной целью "подмалевать" картину заводской жизни и обмануть его, старого уральца.
Опять вспомнился один из последних разговоров с Николаем Петровичем - о будущем.
- Пока что ближайшее будущее, до которого я, что называется, могу дотянуться рукой, видится мне в огне и дыме. Но как бы ни было трудно, я знаю, что работаю в великой орбите сталинской стратегии, живу и работаю для скорейшей ее победы, - сказал Назарьев.
Да, вот и этим он победил - будущим, которое он нес в себе просторно и легко, словно сердце свое.
Михаил Васильевич, бережно положив назарьевский блокнот в карман пиджака, еще долгое время сидел за столом, на своем обычном месте, спиной к синим изразцам печи, лицом к окну. В верхнем прямоугольнике окна сияла далекая, неизвестная Пермякову звезда, - он был не мастер читать небо. Но сейчас ему казалось, что не в морозном ветре, а уже в теплой, бархатной синеве весны летит к нему эта сияющая звезда.
* * *
Время шло, а Николай Петрович все не возвращался. Однажды утром он позвонил из Москвы, что приезд его в Лесогорск откладывается на неопределенное время. Телефонный звонок Назарьева из Москвы застал директора в кабинете Пластунова, который тоже успел перемолвиться с Николаем Петровичем. Положив трубку, Пластунов вопросительно посмотрел на директора:
- Что ж, Михаил Васильич? Придется пока что о заместителе вам подумать, а то ведь дело будет страдать.
- Д-да, придется, пожалуй, - угрюмо согласился Пермяков.
Дмитрий Никитич пустил вверх пышный клубочек дыма и, размышляя вслух, спросил:
- А вот Тербенев… как вам кажется? На мой взгляд - способный молодой инженер… да и, кстати, уралец.
- Это как раз мне все равно… - сказал Пермяков. - После Николая Петровича всякий мне будет казаться… и то, да не то.
Он помолчал. Потом заговорил медленно и веско:
- Какие уроки в жизни бывают, Дмитрий Никитич…
- А что? - живо спросил парторг.
- Да вот, поздно человека понимаешь. Иной раз безделка, чепуха какая-нибудь в глаза тебе бросится…
- И ты ее за главное примешь…
- Да… А вот настоящее, большое в человеке прозеваешь. Уж, кажется, жизнь видал, а вот не сознаешь сразу…
- Ничего, Михаил Васильич, ничего. Лучше поздно, чем никогда. А вообще осознать да понять - это самое главное. Кстати, помните вы наш с вами разговор, Михаил Васильич?
- А о чем же был разговор, Дмитрий Никитич?
- Разговор шел о сложном и многостороннем процессе приживания заводов друг к другу.
- Помню, помню… - раздумчиво протянул Пермяков. - А ведь это сращивание заключается прежде всего в том, чтобы люди сумели перебороть все внешние и внутренние трудности, всяческие неурядицы, отбросить все постороннее… и сработаться дружно, крепко, на пользу общему делу… гм… вот как и у меня было с Николаем Петровичем.
И Пермяков чистосердечно рассказал парторгу обо всем, что за последнее время произошло между ним и его заместителем Назарьевым: рассказал обо всех своих переживаниях в те дни, и о том, как оба наконец поняли друг друга, и как сердечно расстались, и как теперь ему недостает Назарьева.
- Теперь вот, подытоживая все пережитое в этой истории, понимаешь многое так глубоко и ясно, как в то время не понимал. Помните, как в августе прошлого года я упорствовал, ставя перед вами вопрос, у кого, мол, больше власти и так далее? Ну… конечно, помните…
Михаил Васильевич смущенно улыбнулся и продолжал:
- Так вот, говорю, не в том только было дело, что директорское самолюбие было задето или обижало меня, что с кем-то я должен, так сказать, делиться властью, - томило меня еще и другое. Это была особая, заводская наша ревность: неужели у нас, на старом уральском заводе, методы руководства, мастерство, рабочая хватка хуже, чем на молодом заводе, который по опыту своему нам, фигурально говоря, в сыновья годится? Чей опыт и метод работы оказывается более эффективным, кто больше помогает Родине в грозный час? Скорее наш опыт больше стоит, раз мы дольше живем на свете. А ежели это так, значит нам и верховодить… ну и тому подобные рассуждения… эх-х…
Михаил Васильевич покачал массивной головой и осуждающе усмехнулся.
- Стыдно обо всем этом вспоминать, честное слово. Теперь вот читаю и перечитываю записи Николая Петровича и думаю: "Эх, Пермяков, Пермяков, до седых волос дожил, а вот не скоро понял, в чем смысл перемен! Разве можно считаться, кто выше, старше да больше? Нет, надо общими усилиями создавать нечто совсем новое, что в грозный час требуется!.." Поглядел я в свою большевистскую совесть, взвесил все и пришел к выводу: Назарьев в этом направлении куда больше сделал, чем я. И записи его, вот прочтите любую, доказывают это: себя, свой опыт он видел вместе с моим опытом, с опытом всего рабочего класса, мыслил государственно… а значит - и партийно. И вот уже все это минуло, а мне, наверно, еще долго совестно будет перед вами, что вот я, многоопытный человек, терзался этими зряшными мыслями и настроениями…
- Ну, что старое вспоминать! - просто сказал Пластунов, и вдруг улыбнулся, весело, открыто, знакомой, всем так полюбившейся улыбкой. - Да ведь, и кроме того, меня радует итог, ваших переживаний, Михаил Васильич… Вы победили!
- Победил? - повторил Михаил Васильевич, испытующе посмотрев на Пластунова.
- Конечно, иначе и быть не могло. Я был твердо убежден, что именно так и будет. Наше общее дело, наш труд для Родины, все, чему нас учили и что вложили в наш духовный мир Ленин и Сталин, - все это такая могучая сила воздействия на сознание и волю человека, выше которой не бывало на земле!
- Совершенно верно, Дмитрий Никитич. Только слепец да сумасшедший не видят этого.