Но кузнец все-таки увлек его за собой. Они зашли в клубную читальню. Там было пусто. Дождь хлестал в окна, в трубах с грохотом бежала вода.
- Ну, сидай, - добродушно сказал Сакуленко, включая застольную лампочку.
Матвей тяжело вздохнул и хмуро стал рассказывать Сакуленко, что произошло дома.
- Ну и что же? Какая отсюда мораль? - спокойно спросил Сакуленко. - Работаем мы, извини, не для удовольствия и гордости наших жинок, а прежде всего для государства. Как бы кто ни сердился на меня, я хуже, чем умею, работать не могу. Да и вообще работать сейчас хуже, чем ты умеешь и можешь, нельзя.
- Оно, конечно, правильно.
- А коли так, идем скорее домой чай пить да за самоваром балакать, - предложил Сакуленко и с явным удовольствием выключил свет.
Но дома "балакать" не пришлось. Квартира словно замерла в унылой, настороженной тишине. Из комнаты Сакуленко не доносилось ни звука, только изредка слышно было, как Марья Сергеевна шипела на близнецов: "Тиш-ше, тиш-ше вы, несносные!"
У Темляковых тоже было тихо.
- Вот видишь, - шептал Матвей, - Марья Сергеевна все сейчас мужу рассказала, а он обиделся. В какое положение ты меня перед товарищем поставила!
Катя заплакала:
- Я же за тебя терзалась!
- А я просил тебя об этом? Просил?
Вскипел чайник. Катя, глотая слезы, подала все на стол, по сама чай пить не пожелала. Боясь звякнуть ложечкой, кузнец пил чай один. Потом они с Катей помирились и с полчасика посидели вместе. Катя ласково прижималась к Матвею, но все говорило ему, что она еще "не перекипела". Матвею было и досадно, и жалко ее. Ему уже не хотелось ни перечить, ни утешать ее: сейчас она очень страдает из-за него, и самое лучшее - дать ей выговориться. И, все больше жалея Катю, Матвей погладил ее по горячей щеке.
- Ну-ну!..
- Вот тебе и "ну-ну"! - вдруг передразнила она его возбужденным шепотом. - Ты на заводе пятнадцать лет - и вдруг пришел кто-то, и ты перед ним шапку скинь! Ты, Матвей Темляков, должен отдать ему знамя перед самым Октябрьским праздником! Знай, когда ты ему знамя отдашь, нам с тобой жизни не будет. "Матвей Темляков? А, да это ведь тот самый, у кого знамя отобрали!" - "Катерина Темлякова? А, это ведь у ее мужа кузнец Сакуленко славу взял да в свой карман переложил!.." Ты, Матвей, бесхитростный, ты простота, а этот Сакуленко все у тебя высмотрел да твоим же добром тебя как колом!
- Ох, горяча ты, Катенька! Все это выдумки твои…
- Не выдумки. У этого Сакуленко глаза недаром, что угли, зрачков не видать, как в колодец смотришь… Он обошел тебя, обошел!
- Ну и наговорила ты с десять коробов - и все в запале, в горячке у тебя голова и все мысли твои. Завтра утром проснешься и совсем по-другому заговоришь.
- А ты представляешь себе, что люди ради славы могут сотворить? - насмешливо пожалела его Катя. - Простота ты мой, бедный!.. Знаешь что? - вдруг решила она. - Пойду я к нашим!
- Отца хочешь в это дело втравить? - опасливо вздохнул Матвей. - Но куда же ты, на ночь глядя, пойдешь? Дождище, ветрище…
- Что мне, восемьдесят лет?! - крикнула она и убежала.
Дома был только отец. Мать и Таня были у Панковых.
Катя дала волю своему возмущению, рассказала все и потребовала:
- Придумай, папа, что хочешь, но вмешайся, обязательно вмешайся в это дело!
Иван Степанович еще до прихода Кати уже знал о корреспонденте: тот уже со многими успел "поделиться впечатлениями" от своей беседы со знаменитым лесогорским кузнецом Темляковым. В первую минуту, когда ему рассказали, как ответил Матвей корреспонденту, Иван Степанович нашел, что ответ правильный, тем более, что зятя своего он уважал также и за то, что тот не любил бросать слов на ветер и вообще не любил бахвалиться. На том бы дело и кончилось, не появись Катя. Ее возмущение передалось старику потому, что дочь затронула лосевскую "родовую гордость".
- Лосевы всегда настоящими мастерами были и ни у кого на запятках не стояли! - горячо и гневно доказывала Катя. - У Лосевых в почете были слава да гордость, а не отсталость. А у моего Матвея выходит так: "Ах, товарищ, тебе моя слава нравится? Так возьми ее, пожалуйста, сделай милость, а я поплетусь за тобой и, глядишь, потихоньку опять славу себе добуду!"
- Ох, язык у тебя, Катерина, прямо сказать - нож вострый!
Дочь добилась своего: Иван Степанович взволновался, помрачнел и неожиданно стал высказываться в ее тоне. И чем больше он говорил, тем сильнее ему казалось, что Матвей отнесся "как расточитель" к старинной гордости лосевского рода мастеров.
В передней раздался звонок. Катя открыла дверь.
- Добрый вечер! - проговорил в темноте голос Пластунова. - Я к Юрию Михайлычу.
- Он дома, вон скрипка играет.
Пластунов вошел в комнату Костроминых. Юрий Михайлович ходил по комнате и, притопывая, играл одно из своих "немыслимых" попурри. В открытую форточку широко врывался сырой воздух.
- Эх, как вы широко распахнулись, дорогой мой! - сказал Пластунов и потянулся было захлопнуть форточку.
- Нет, нет, Дмитрий Никитич, пожалуйста, не троньте!
- Да ведь холодно, сыро…
- Ну и пусть. Когда, играя, обдумываешь, свежий воздух чрезвычайно приятен.
- А если простудитесь?
- От чего?
- Да вот от форточки.
- Фу ты, далась вам эта форточка, Дмитрий Никитич! Словно вы, право, только для того и зашли сейчас ко мне, чтобы захлопнуть ее!
- Представьте, для этого и зашел, - вздохнув, признался Пластунов.
- Что случилось? - забеспокоился Юрий Михайлович и положил скрипку в футляр. - Елене Борисовне хуже?
- Вы опять угадали, дорогой мой.
Пластунов потер лоб и взглянул на Костромина виноватыми и печальными глазами.
- Ее состояние настолько ухудшилось за последние дни, что я, как видите, вынужден был… вломиться к вам…
- Да что же все-таки произошло?
- Леночка сегодня особенно беспокойна и слаба. Услышала вашу музыку (у нас форточка тоже все время открыта), услышала, как вы тут музицируете, и начала рыдать: "Вот какая несправедливость - в музыке моя жизнь, а я не могу играть… а вот Костромин, у кого музыка на десятом плане, играет, когда ему вздумается…" К кому-нибудь другому я не пошел бы рассказывать об ее страданиях и всех капризах больного человека… и прошу извинить меня.
- Что вы, Дмитрий Никитич! Но вот, честное слово, никогда не думал, что от моей… музыкальной чепухи так может страдать другой. Обещаю вам клятвенно следить за этой вот… за этой… - и Костромин с сердцем захлопнул форточку.
Пластунов сидел, сутулясь и низко склонив голову, словно подавленный какой-то безысходной мыслью.
- Что же, Елена Борисовна тоскует очень? - исподлобья поглядывая на Пластунова, осторожно спросил Юрий Михайлович.
- О, еще как! И последствия контузии сказываются: ослабела деятельность сердца, мучительные невралгические боли; затем - это самое плохое - началось опухание рук. Нынче легче, завтра хуже… Тяжело.
- Н-да-а… - пробормотал Костромин: утешать он не умел.
В эту минуту в дверь постучали. Вошел Иван Степанович. С многозначительным видом он обратился к Пластунову.
- А мы с дочкой моей очень просим вас, Дмитрий Никитич, зайти к нам на минуточку: важное у нас к вам дело, душевное, можно сказать, обстоятельство…
Дома Иван Степанович сел рядышком с парторгом и начал издалека:
- Скажем, оставил человек потомкам своим древо плодоносное и заказал на многие годы: "Берегите, умножайте плоды его на радость". Так оно и шло. И вот кто-то перестал дорожить этим древом славы: "Ладно, пусть кто хочет с него яблочки дорогие срывает, новые вырастут". У нас, Лосевых, свое древо славы - мастерство. У нас скудоумных и худоруких в мастерстве не бывало. Зять мой, Матвей Темляков, не имей он мастерства, не попал бы в нашу семью ни-по-чем! А теперь очень обидно мне, что зять мой Матвей Петрович…
- Позволяет с вашего фамильного дерева яблоки срывать.
- Точно, Дмитрий Петрович, точно. Сакуленко - кузнец хороший, но приезжий. Кончатся беды, и он опять на свою сторону уедет…
- И, чего доброго, вашу фамильную славу обездолит…
- Вот то-то и обидно… - протянул было старик и вдруг осекся: парторг смотрел на него что-то очень уж замысловато, как в игре перед удачным ходом: "А я тебя сейчас собью!"
- Продолжая ваше сравнение, Иван Степаныч, хочу вам только напомнить, что всякое плодоносное дерево требует ухода: срезайте сухие, старые ветки, удобряйте почву… верно?
- Правильно.
- А уж говорить о том, какой требуется уход за мастерством, не мне вам об этом рассказывать, Иван Степаныч. И скажем прямо, плохое то мастерство, что на месте топчется, перемен боится.
- Это верно.
- А как вы думаете, может в наше военное время называться подлинным мастером человек, который воображает, что его мастерство служит только е м у, е г о гордости?..
- Согласен, - заметно смутился Иван Степанович. - Все, что имеем в мастерстве нашем, Родине, фронту отдаем.
- Так о чем же тревожиться лосевскому роду мастеров? О том, что, глядя на их мастерство, другие захотят работать лучше? Или вы хотите, чтобы вокруг вашего дерева славы образовалась пустыня?
- Как можно, Дмитрий Никитич! Того у меня и в мыслях быть не могло.
- Ну вот и прекрасно! Значит, мы с вами друг друга вполне понимаем, Иван Степаныч!
Проводив Пластунова, старик растерянно досмотрел на дочь: