Когда спектакль был в самом разгаре - все мамы и папы сидели полукругом в цветнике на вынесенных из дома стульях, а король собирался заколоть шпагой пажа, принцесса билась в истерике, и шут при троне короля бегал вокруг и звонил в колокольчик, - неожиданно на крыльце, то есть на сцепе, появился Юра. На голове у него была старая мамина шляпка с перьями, под левой рукой "будто бы скрипка" из клепки от кадушки, под правой рукой - небольшой скатанный коврик, который лежал между маминой и папиной кроватью, красный с зеленой каймой. Юра остановился на нижней ступеньке и, сорвав с головы мамину шляпу, сделал широкий поклон и реверанс. Большинство мам и пап думали, что это так и надо, и не обратили особого внимания. Только Юрина мама всплеснула руками, а брат Олег, го есть шут, пробежал, звеня в колокольчик, и прошипел: "Пошел вон, дурак!" Юра отвесил второй поклон и третий - ещё шире, еще глубже. Постепенно на него начали обращать внимание. Сестра Маруся, то есть принцесса, закрыв лицо руками, как будто бы плача, шептала, что оборвет ему уши, а Соня Яснополянская, то есть паж, пообещала дать конфету, две, три, сколько захочет, лишь бы он ушел. Юра мужественно выдержал, все и, хотя душа его дрогнула, не соблазнился и конфетами. Он положил "будто бы скрипку" рядом, аккуратно разостлал коврик и крепко стал на него обеими ногами. Потом он еще раз взмахнул шляпкой и сделал глубокий реверанс…
- Леди и джентльмены! - завопил он так, что весь остальной театр должен был в ту же секунду прерваться и кончиться. - Леди и джентльмены! Обратите внимание на мое калецтво!
Потом он схватил свою "будто бы скрипку" и взмахнул жасминовым смычком.
- До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до! - запел он. - До-си-ля-соль-фа-ми-ре-до…
Все мамы и папы смотрели теперь на Юру, только на Юру. Театр - это был он. Юра танцевал на одной ноге, оглашая двор диким визгом, и вертелся, как мельница. Потом сбросил мамину шляпку и принялся кувыркаться через голову. Наконец - на это потратил Юра три летних месяца, уединяясь в соседском саду, - наконец он сделал кульбит и начал ходить на руках. Пускай теперь кто-нибудь скажет, что он не скрипач! Что слон наступил ему на ухо! Ничего подобного!.. Потом Юра снова взялся за скрипку.
Трансвааль, Трансвааль, страна моя -
Кто любит тебя, как я!..
Юра старательно и азартно водил жасминным смычком по проволочным струнам, орал песню и размышлял: "Когда я вырасту и стану большой, тогда не надо будет и петь. Я куплю тогда настоящую скрипку, и она сама играть будет…"
В те дни все вокруг говорили, что у нас война.
И в самом деле, появились вдруг какие-то странные, как нарочно выдуманные, но заманчивые слова. Порт-Артур, Ляоян, Маньчжурия, Мукден, Нагасаки. Вернувшись из гимназии домой, отец прежде всего хватался за газету. Читая, он ерошил рыжую бороду, швырял свои черные очки, топал ногами и кричал, что "они" остолопы. При этом он называл неизвестные фамилии, не принадлежавшие никому из знакомых. Куропаткин, Стессель, Линевич, Рожественский. Этих дядей Юра не знал, и к отцу они никогда не приходили. Очевидно, мама с папой на них за что-то очень сердились. Каждый раз, только заглянув в газету, мама всплескивала руками и начинала патетически молиться.
- Господи! - восклицала она. - И когда же ты наконец приберешь к себе главного мерзавца? Несчастный русский народ! За что гибнут наши бедные солдатики!..
Солдатики были и у Юры - две коробки. В одной восемь кавалеристов в красных мундирах, в другой шестнадцать пехотинцев с ружьем на руке. Был при них еще и командир на коне, но, нечаянно наступив на него, Юра обломил подставку, и конный офицер никуда не годился. Он лежал в госпитале. После маминых слов Юра спешил к этажерке, где стояли коробки с солдатиками, и взволнованно их пересчитывал. Солдатики были целы. Как всегда, мама преувеличивала и ошибалась.
По вечерам к маме приходило несколько тетей, и они сидели вокруг обеденного стола, на котором теперь появлялась целая куча белых тряпок. Тети и мама рвали тряпки на ленточки, потом из ленточек выдергивали нитки. Это у них называлось "щипать корпию". В другие вечера они, наоборот, шили из этих тряпок маленькие мешочки и накладывали в них всякую всячину, принесенную с собой: пакетики табаку, теплые носки, чай и сахар. Брат Олег в это время носился по комнатам в жестяной гусарской каске, которую ему подарили на именины, и с гусарской саблей в руках. Он кричал "ура" и рубил все, что попадало ему под руку - кресла, ковры, подушки. Это были "япошки". Япошкой должен был быть и Юра. Вместо ружья он брал линейку, а на голову надевал коробку из-под отцовской фуражки. Брат Олег кричал "ура" и колотил Юру саблей по коробке. Юра должен был кричать "банзай" и сдаваться в плен. Это называлось "бой под Мукденом" или "на сопках Маньчжурии". Однажды коробка не выдержала и развалилась. Сабля ударила Юру по голове. Искры полетели у него из глаз, и, ухватив линейку, он изо всех сил хлопнул брата… У брата тоже посыпались искры. С ревом побежал он к маме жаловаться.
Потом вдруг пришло известие, что и пехотный Батуринский полк, стоявший в Умани на постое, тоже отправляется на войну. Тети, которые принесли эту весть, очень плакали. Заплакала и мама. Юра никак не мог понять - отчего? Картинки в журнале "Нива" были великолепны. Например - "Подвиг протопопа Преображенского": во главе кучки русских солдат с длинными черными бородами и с ружьями наперевес поп с еще более длинной бородой и крестом в руках гонит бесчисленные полчища отступающих японцев… Или еще - атака славных русских казаков на банду хунхузов: рты искривлены - "ура", кони стремительны и неудержимы - вперед, сабли сверкают, как солнце, головы хунхузов так и летят. Потом - генералы в орденах, бородатые солдаты в папахах, поля, до горизонта заваленные трупами, и над ними - в туманном мареве тихой ночи - неясная тень прекрасной, кроткой, ласковой женщины. И маленькая зеленая веточка у этой женщины в руках - ветка мира. "Должно быть, отгонять мух", - решил Юра.
Отец Сони Яснополянской, которая жила напротив, служил в этом полку капитаном, и тоже уезжал на фронт. Соня сразу же загордилась и не хотела играть ни с кем из "штатских". Когда вечером капитан Яснополянский возвращался домой из полка, Юра выбегал: за калитку, останавливался посреди тротуара и застывал с раскрытым ртом и вытаращенными глазами, пока капитан не проходил мимо него и не скрывался за дверью своей квартиры.
- Молодой человек! - сказал однажды капитан, - вы можете меня проглотить, а мне надо ехать на войну воевать.
Юра захлопнул рот, а уши вспыхнули у него жаром. После этого случая он следил за капитаном уже издали, сквозь щель в заборе.
Через несколько дней полк двинулся на станцию.
Было очень весело. Впереди ехал бородатый офицер на сером коне. За ним - тоже верхом - еще несколько офицеров, у одного из них на длинном древке - большой разноцветный флаг. Дальше - сердце Юры заколотилось - с крестом в руке, тоже на лошади, в длинной черной рясе и с широкой черной бородой ехал, конечно, сам протопоп Преображенский, и Юра чуть не кинулся следом за ним, мама едва удержала его за руку. Но тут Юра увидел такое, что сразу же забыл о протопопе. За протопопом шел самый первый, самый главный, самый старший офицер. Это сразу было ясно. Вместо сабли в руках у самого старшего офицера была только небольшая палочка, которой он все время командовал. Однако его беспрекословно все слушались. А самое интересное - как же шел этот офицер? Он шел не так, как все. Он шел задом наперед. Да, да, задом наперед.
Потом уже шел оркестр и играл. Барабанов было - только подумать! - восемь штук, и они трещали вовсю. Больших барабанов - два, и они грохали, как пушки. Потом были всякие трубы - маленькие, как пищалки, и такие огромные, что невозможно было удержать в руках и приходилось нести их на плече, а то и обвивать вокруг тела. Эти трубы - обвитые вокруг солдат - рычали особенно громко и здорово. И то, что эти солдаты, которые могли согнуть такие огромные трубы и обвить их вокруг себя, беспрекословно подчинялись палочке самого старшего офицера, шагавшего задом наперед, - это окончательно поразило Юру.
Юра взобрался на придорожный столбик и изо всех сил стал махать руками. Юра махал все время, пока одна за другой проходили мимо роты солдат с винтовками на плече, скатками и ранцами за спиной. С пред- последней ротой прошел и Сони Яснополянской папа. Ему Юра махал особенно горячо и рьяно. Все это было необыкновенно весело…
Наконец кто-то тронул Юру за плечо. Это была мама.
- Хватит, Юрок, - ласково сказала она. - Перестань махать, ты вывихнешь себе руки…
- Мама! Чего ж ты плачешь? - удивился Юра.
Мама и вправду плакала. Ох, уж эти женщины! Им бы только слезы лить… Женщин Юра начинал уже презирать. Но мама… - конечно же не маму. И потому особенно неприятны были эти беспричинные и непонятные мамины слезы. Юра в сердцах даже топнул ногой.
- Идем домой, Юрок, - сказала мама, вытирая глаза, - уже поздно и спать пора.
Опять спать! Каждый день спать! Юра уже готов был отчаянным ревом заявить свое возмущение и протест, но тут же передумал. Что ж - сегодня Юра пойдет спать с удовольствием. Ведь сегодня ему непременно приснится настоящая война. Юра будет бурским инсургентом, он вступит в бой с хунхузами в гаоляновых чащах Ляояна, он станет протопопом Преображенским и с крестом в руках поведет войско против япошек. Хотя… от протопопа Преображенского отталкивало то, что он был в длинной юбке, будто женщина. Однако борода у него как у мужчины… Непонятно. Ну и бог с ним, Юра лучше будет самым главным генералом - капельмейстером и, ведя своих славных солдат в бой, пойдет впереди, размахивая палочкой.
И Юра пятится перед мамой задом наперед, орет "Трансвааль, Трансвааль, страна моя", дирижирует обеими руками, не жалея сил, и требует, чтобы мама была оркестром.