Но теоретические домыслы остаются домыслами, пока они не проверены практикой. Охотников же тратить на это время и средства не находилось. Работал Целин заместителем начальника сборочного цеха и был на плохом счету. Организационная жилка у него отсутствовала, и все его требования помочь наладить опыты с церезином пропускались мимо ушей. Начальник цеха считал, что Целин, не справившись с одним делом, пытается выскочить на другом.
Оставалось писать в разные инстанции, чем и занимался Илья Михайлович в редкие свободные вечера, - в цехе он обычно находился с утра до ночи. Но куда он ни обращался, его письма пересылались в НИИРИК - единственную организацию, которая серьезно занималась вопросом старения резины, - и оттуда неизменно приходили отказы. На штампованность отказов пожаловаться было нельзя - мотивировки всегда разные. То "Ваши предложения противоречат современным научным представлениям", то "Опыты с предложенным церезином проводились и признаны бесперспективными". Было и "лирическое" заключение: "Горячо советуем вам направить вашу неуемную энергию на менее сложные проблемы". В слове "неуемная" машинистка, как назло, сделала опечатку, пропустила "е", и получилось "неумную", правда, отсутствующая буква была дописана чьей-то рукой. Отказы неизменно подписывала Чалышева. Менялись руководители института, а Чалышева оставалась. Сначала она подписывалась как "научный сотрудник", потом прибавилось слово "старший", - у Чалышевой появилось звание кандидата технических наук. Целин со страхом ждал того дня, когда кандидат станет доктором.
Тяжело воевать одному, а Илья Михайлович Целин долгое время оставался один. И не потому, что чуждался людей, нет, - не было на заводе человека, с которым он не делился бы своими замыслами. Просто не находил единомышленников и, может быть, опять-таки потому, что идея его была элементарно проста. Трудно было поверить, что рядовой заводской инженер, к тому же довольно незадачливый, неказистый с виду и печатью таланта не отмеченный, стоит на верном пути к решению сложнейшей проблемы.
В конце концов Целин не выдержал натиска начальника цеха и ушел в проектный институт, который занимался вопросами производства шин. Тему исследования церезина удалось вставить в план. Но когда план утверждали в Москве, снова появилась на сцене Чалышева, представила убедительные данные о бесперспективности темы, и ее закрыли. В довершение всех бед сменилось руководство проектного института. Директором стал тот самый начальник цеха, который невзлюбил Целина. Пришлось снова сбежать на завод. Его терпели из уважения к былым заслугам, из сочувствия. Целин по-прежнему работал с утра до ночи, по-прежнему писал во все инстанции и по-прежнему получал отказы за подписью Чалышевой. Из этого замкнутого круга ему так и не удавалось вырваться.
Глава седьмая
Нелегко складывалась жизнь у Ксении Федотовны Чалышевой. Кончила школу - и заметалась: куда поступить учиться? Ни к чему особого призвания у нее не было. Четыре года подряд держала она экзамены в разные учебные заведения - и в гуманитарные и в технические, пока наконец не удалось поступить в химико-технологический институт. Ее одноклассники к этому времени уже заканчивали институты. Каждая встреча с ними оставляла царапину на сердце, и она избегала этих встреч. Ежегодно добрая треть из них приходила на выпускной вечер, на слет окончивших школу. Ксения тоже получала приглашения, но рвала их. Не пошла даже в тот год, когда защитила диплом и получила звание инженера. Трудно было встречаться с людьми, которые уже прочно стали на ноги, завоевали себе положение. Она и теперь ничего определенного о себе сказать не могла. Не знала, не решила, что делать дальше. На завод идти не хотелось: шумно, грязно, много людей вокруг. Людей она не любила, потому что завидовала им. И острее всего тем, кто обзавелся семьями и был счастлив. Даже смех на улице вызывал у нее вспышку гнева, словно весь мир должен был скорбеть о ее незадачливой судьбе. Вот если бы забиться в какую-нибудь комнату, одной, и корпеть над несложной работой - большего она не желала бы.
Судьба улыбнулась ей - ее приняли научным сотрудником в институт резины и каучука. С трудом приняли. Помог отец - у него нашелся в институте друг детства. В тридцать лет она стала есть заработанный своим трудом хлеб. Но хлеб этот был горек: ее грызла зависть. Зависть к людям, которые работали с рвением, чего-то искали, что-то создавали, за что-то боролись. Даже среди этой кипучки она оставалась спокойной и бесстрастной, как камень на дне потока, омываемый со всех сторон водой, но застывший в неподвижности.
У нее были достоинства, за которые ее ценили: педантичность и скромность. Порученную работу она выполняла со скрупулезной тщательностью и ни на какие лавры не претендовала. Для диссертантов, которым помогала, она была находкой: к каким бы неожиданным выводам ни приводили добытые ею данные, никто не подвергал их сомнению, стоило сказать, что исследования проводила Чалышева. Так и повелось: самую точную, самую кропотливую черновую работу поручали ей. Но она умела добывать лишь голые цифры. Выводы, заключения, обобщения делали другие. Ни разу ни одна собственная техническая мысль не шевельнулась в ее голове.
Так могло продолжаться многие годы, если бы не потребовали от научных сотрудников включиться в самостоятельную работу. Чтобы сохранить должность, надо было заняться диссертацией.
И снова Ксения Чалышева заметалась. Какую взять тему? По существу ее не увлекала ни одна. Но выбрать было нужно, и она изобрела свой способ. На отдельных полосках бумаги переписала названия тем, скрутила эти полоски перемешала и наугад вытащила. "Исследование морозостойкости шин в условиях Крайнего Севера".
Тема не понравилась. Надо было на время уехать из Москвы, а на такую жертву она пойти не могла.
Отбросила бумажку, вытащила другую. Тема с конструкторским уклоном, а в этом деле она полный профан. И она сказала себе: "Будь что будет, над диссертацией работать не стану".
Это решение так и осталось бы неизменным, но вмешались силы извне. Чалышеву вызвал к себе профессор, знавший с детства ее отца.
- Ксения Федотовна, поговорим по душам, - доверительно сказал он. - Вам не обидно? Сколько черновых материалов готовили вы разным людям для диссертаций, а сами до сих пор не имеете ученой степени!
- Нет, не обидно…
- А завидно? Хоть немного?
Это был удар в больное место.
- Завидно, - сказала она, хотя сама себе в этом никогда не признавалась. Очень уж расположил ее к себе профессор. Мало людей принимало участие в ее судьбе, и к тем, кто помог хоть теплым словом, она испытывала что-то похожее на нежность.
- Люблю откровенность, - сказал профессор. - Может быть, вы объясните, как это у вас получается такое сочетание - и не обидно и завидно?
У профессора очень доброе лицо. Глаза небольшие, глубоко запавшие, но лучистые-лучистые. Не от молодости духа - от доброты. И даже нос добрый - небольшой такой, пуговкой.
Чалышева молчала. Не привыкла открывать тайников своей души. Было бы что в этих тайниках - может, и разоткровенничалась бы. Но она знала себе цену. Знала, что работа, которую выполняла, была ей по плечу, но другая… Отсюда рождалась зависть без обиды. Обида возникает от несправедливости, зависть - от превосходства других над тобой.
- Хорошо, не буду требовать от вас откровенности, - сказал профессор, выводя Чалышеву из тягостной нерешительности. - Однако извольте выслушать то, что я о вас думаю. Далеко не все способны к научной работе, но одних спасает упорство, других… простите, нахальство. У вас нет ни того, ни другого. Знаете, чем вы богаты с избытком? Честностью. И за это я вас ценю. Работу, которую другой выполнит за неделю, не особенно заботясь о точности, вы делаете месяц, два, но делаете безупречно, на совесть. Вот какая у вас репутация. Ей-богу, это не мало.
Впервые посторонний человек говорил с ней так доброжелательно. И вообще это был единственный человек, который по-настоящему старался ей помочь.
Что-то дрогнуло в душе Чалышевой, в душе, которая жила без тепла, без человеческой ласки.
И все же она молчала. Не привыкла быть откровенной, отвечать откровенностью на откровенность, не была приучена к этому. Даже в семье, где ее жалели и щадили, с ней разговаривали о чем угодно, только не о ней самой.
По выражению ее глаз, всегда безразлично-спокойных, а сейчас словно подернутых туманной пленкой, профессор понял, что она растрогана, и сам растрогался. Обычная человеческая слабость: мы любим тех, кому делаем добро.
- Перейдем к делу, - прервал ее размышления профессор. - Вам надо браться за диссертацию. Ксения. Все мы не вечны, мне вот на седьмой десяток потянуло. Кто позаботится о вас? Проблемой старения резины вы не интересовались?
Нет, не интересовалась она этой проблемой, как не интересовалась никакой другой, хотя много знала, много читала из того, что полагалось знать и читать. Даже на всех защитах диссертаций присутствовала. Ее удивляли неожиданные мысли, смелые выводы, открытия, которые делали люди, а иногда скудоумие и наукообразная банальность мышления. Но ни то, ни другое не пробудило в ней желания заявить о себе. Одним не могла подражать, другим - не хотела.
- Не интересовалась, - призналась Чалышева.
- А теперь заинтересуетесь.
- Но этой темы в плане нет…
- А-а, деточка. - Профессор лукаво прищурился. - Планы составляются и изменяются. Я эту тему специально для вас приберег. Внес бы ее в план, за нее сразу ухватились бы. А теперь сделаем так, будто ее вы сами облюбовали.
- Дмитрий Павлович… - только и смогла вымолвить Чалышева и, запнувшись, прижала руку к груди - жест, на который она до сих пор не была способна.