Матюшенко затравленно оглянулся - что делать? Пока еще никто ничего не знал, можно дело замять, пообещать Ивану - но что же ему пообещать? Ведра два вина - так он не пьет, приписать в конце месяца ковшей десять - не поверит, что же ему такого пообещать, чтобы не разнес по всему цеху? Деньги? Так где ж их взять...
И вдруг его осенила блестящая идея, очень простая и очень человечная. В детстве, в далеком смешном детстве, такие вещи решались так...
- Слушай, Иван, - зорко поглядывая по сторонам, сказал осторожно Матюшенко, - ну, я не сдержался, ну, ударил в ухо... Но ты же сам своими действиями подтолкнул меня на это.
- Все, все, будешь отвечать, - как заведенный твердил Иван, сидя на горе песка и раскачиваясь, как дервиш.
- Я что тебе предлагаю...
- Ничего мне не надо предлагать! Все, все, теперь ответишь.
- Да ты послушай... Я тебя ударил?
- Ударил.
- Ну вот, а теперь что я предлагаю: ударь и ты меня... Чтоб справедливость не страдала. И будем в расчете, а?
Иван, все так же держа ладонь возле уха, склонил набок голову и надолго задумался. Приоткрыв рот, смотрел недоверчиво на Матюшенку. Предложение явно понравилось ему. И Матюшенко это понял.
- Ну, что? - заговорил он с надеждой. - Я тебя, ты - меня. И разойдемся. А после смены пойдем магарыч пить.
Иван отнял руку от уха и прислушался.
- Ну как - слышно?
- Плохо, - мотнул головой набивщик и поковырял в ухе пальцем.
- Ничего, наладится. Ну, так как?
- Ладно.
Иван съехал на заду с кучи песка и поднялся на ноги.
- Давай...
Матюшенко стал в позу. Он прислонился спиной к кирпичной стене цеха, широко расставил ноги и зачем-то застегнул пиджак. Подумал и опять расстегнулся.
- Быстрей, а то увидят...
Но Иван не спешил. Он словно прикидывал на вес свой кулак. То подходил вплотную к своему обидчику, то отступал, деловито выбирая позицию. Наконец остановился и стал засучивать рукав.
И тут Матюшенко увидел, что кулак у набивщика величиной с небольшой арбуз, жилистый, твердый. Он измерил на глаз возможную траекторию и понял: Иван целил ему под левый глаз. Убьет, собака...
И в самый последний момент, когда Иван, прицелившись, уже послал кулак и корпус вперед, Матюшенко быстро пригнулся.
Кулак набивщика со всего размаху угодил в стенку.
Когда их обоих судил товарищеский суд - набивщик стоял перед судьями с забинтованной рукой, показывая ее залу, - Матюшенко сказал:
- А что мне оставалось делать: вы гляньте, граждане, на его кулак. А у меня трое детей.
- Но ты же сказал сам: ударь меня! - возмущался набивщик. - Я и ударил.
- Мало ли что я сказал. У нас свобода слова.
- Так все-таки, кто кого побил? - наморщив лоб, спросил начальник цеха. - Ничего не понимаю.
Вынесли Матюшенке общественное порицание и присудили заплатить Ивану за три рабочих дня - ровно на столько дней дали набивщику больничный. И он опять вернулся на заливку.
- С людьми работать тяжело, ой как тяжело, - потом частенько рассказывал он этот случай, всячески стараясь приукрасить в нем свою роль. - Легче работать с тиграми. Тигр если на тебя зарычит, так хоть ударить можно. А тут стой, как пень, и слушай. Один человек это может стерпеть, а другой, скажем, как я, горячий, нет. Эй, ма-астер! Ломастер... Сколько мы еще сидеть будем - давай металл! За что вам только деньги платят.
ПРОСТОЙ СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
"Всякое дело начинается с полета фантазии", - сказал как-то Матюшенко и подложил в сумку Тимке Губанову динасовый кирпич. С той сумкой - потертой вместительной торбой из кожзаменителя - жена Тимки когда-то ходила на базар, а потом Тимка стал носить в ней на завод свой обед, завтрак, ужин - смотря в какую смену. Любой другой человек на его месте сразу обнаружил бы лишний вес - в кирпиче килограмма три будет, - но Тимка Губанов одной рукой отрывал запросто от земли "Москвича" или "Волгу", а двумя, на спор, мог согнуть дюймовую железную трубу, и потому он ничего не заметил, а подхватил после смены сумку, пожал друзьям руки и побежал домой. Ехал в трамвае, шел с километр пешком и только дома сказал жене:
- Видать, Галя, я немного приболел: сумка пустая, и та тяжелой кажется.
Галя полезла в сумку и обнаружила кирпич.
- Вот паразиты! - сказал Тимка. - Это не иначе Матюшенкина работа. Больше некому.
И на другой день в раздевалке, выскочив раньше всех из душа, он завязал Матюшенкины штаны таким узлом (сначала их намочил немножко), что, как ни пыхтел Матюшенко, развязать не смог, так и сидел у своего шкафчика в одних кальсонах.
- Что ж ты теперь делать будешь? - посочувствовал я ему.
- Ждать.
- А чего ждать? Этот узел, кроме Тимки, никто не развяжет.
- Вот я его и жду.
- Так он же домой ушел!
- Ушел, так вернется.
- Почему ты так думаешь? С чего это он вернется?
- Характеру не хватит уйти. Вот увидишь, Он же сейчас стоит где-нибудь за цехом и мучается, думает, как же это я без штанов домой пойду. Помучается-помучается и назад придет. И потом, он же до конца не уверен, что кирпич ему подложил я, а вдруг, думает, вышла несправедливость, совсем не тому человеку отплатил. Вот увидишь.
И добрый Тимка вернулся. Сначала осторожно высунулся из-за угла раздевалки, увидел расстроенное лицо друга, подошел. И если бы у него был хвост, он бы им вилял при этом, как виляет какой-нибудь Бровко́ или Шарик, когда старается загладить перед хозяином вину.
- А я что говорил? - сказал Матюшенко потом, когда мы с ним уже стояли на остановке и ждали трамвай. - Я знаю жизнь.
- Слушай, Матюшенко, я когда-нибудь напишу о тебе книгу. Честное слово, напишу, - сказал я.
- А ты что - писатель?
- Какой я писатель... Но скажу по секрету: я давно мечтаю стать писателем. Со временем, конечно.
- Ясно, - кивнул Матюшенко, выглядывая из-за поворота свой трамвай. - Как говорят, дай бог нашему теляти волка съесть.
И я уже пожалел, что открыл этому болтуну свою тайну, но он, как всегда в таких случаях, положил мне на плечо ладонь.
- Ты только не обижайся, я так... Я разве против. А что, и напиши про меня. Хорошо только напиши, душевно. Я ведь, в общем, человек неплохой: воевал, имею правительственные награды. Больше двадцати лет работаю в литейном цехе. Бригадир... Меня раз даже в кино показывали. Не веришь - кого угодно спроси. Приехало к нам на завод душ пять с аппаратом, нарядили меня во все новое, чистое, речь написали на бумажке, про что - уже не помню, ну, надо, мол, товарищи, работать хорошо, а работать плохо не надо... Пошел потом с жинкой в кино, когда тот журнал показывали. Смотрю: вышел мужик, вылупил глаза, вроде его сзади припекло горячим, оттарабанил что-то как "Отче наш", быстро-быстро. И музыка заиграла, искры во все стороны летят, красиво. Жинка говорит: "Что-то я не поняла, Ваня, ты это или не ты был?" А я и сам не понял. А кто ж, говорю, конечно, я. Потом она с детьми еще раза три смотреть ходила, а и по сию пору думает, что я ей сбрехал. Вот если так напишешь - убью. Где б ты потом ни был - приеду и убью, понял? Парень ты молодой, грамотный, ты еще кем угодно можешь стать, хоть и писателем. Молодым везде у нас дорога. А вот я уже старый.. - Да какой же ты старый - сорок девять лет!
- А то молодой? - И хитро смотрит.
- Ты еще. очень молодой, Матюшенко.
Он быстро согласился - что ж, молодой так молодой, он не против, он вообще всегда быстро соглашался, когда ему говорили, что он хороший, самодовольно похлопал себя по животу, сказал:
- Да, да, ты прав, я еще очень молодой. Такой молодой, что... Интересная все же штука жизнь: живешь, живешь, а все кажется, что ты еще мальчик, вчера только за голубями бегал. И всего тебе хочется, чего хочется и молодым, а уже пятьдесят лет скоро. Заглянешь в зеркало - ты или не ты? - пузо, морда... Значит, решил стать писателем?
- Решить-то решил...
- А чего ж ты тогда пошел в металлурги?
- Все шли, и я пошел.
- Ясно, душа, значит, требует другого. Я сам, не поверишь, на пенсию скоро, а иной раз думаю черт знает что. Выпью в компании, запою, зажмурю глаза, и мне мерещится - я на сцене. Может даже, в Большом театре. И так пою, так стараюсь, ну не дай бог! Ты только никому про это не говори, ладно? А писатель - что ж, хорошее дело. Я один раз тоже был писателем - ничего, понравилось..
- А как это, интересно, ты один раз был писателем?
- А я тебе не рассказывал? Ну, тогда сейчас расскажу. Знаешь что...
И мы перестали ждать трамвай, а купили в магазине колбаски, бутылку шипучего яблочного вина, пошли на заводской стадион, пустовавший большую часть года, и легли там на травку.
В сущности, история о том, как Матюшенко был писателем, пусть даже всего один день, мало чем отличается от истории любого писателя. Ведь кто становится в наши дни писателем? Если не принимать в расчет тех немногих счастливцев, кто писателем родился, то писать, как правило, начинают те, кто родился непонятно кем. Известным физиком? Знаменитым путешественником? Гениальным врачом? Поди знай... Выучишься на физика или путешественника, а станешь инженером по труду и зарплате или по снабжению. А переучиваться поздно, не сидеть же за партой всю жизнь, хотя и такие бывают.
И вот тогда вспоминают об этой странной профессии, не требующей ни диплома, ни разрешающих бумаг, ни должности... Приходят на ум славные имена - Пушкин, Гоголь, Горький, Демьян Бедный. Где они учились на писателей? Нигде. Разве что в людях. А в людях мы, слава богу, с малых лет.
То есть я что хочу сказать: что писательство - почти всегда выход из трудного положения, в которое попал.