- Да кто же, - сказали ему, - дай подумать. Вон Матюшенко не забыл, часто поминает... Самая подходящая кандидатура. Ты поговори с ним, только не тут, в цеху, тут ему неудобно будет, а приди как-нибудь к нему домой, в воскресенье, - и дали адрес.
Гриша пошел. Разыскал в новостройках заводской дом, поднялся на этаж, позвонил в квартиру. Дочка Матюшенки сказала: папка в соседнем дворе в домино играет.
И вот видит Матюшенко: подходит к столу, на котором десять человек "козла" забивали, странный тип - на улице жара, а он в черном пиджаке и рубаха на все пуговки застегнута; улыбается и к груди книжечку прижимает. Отозвал Матюшенку в сторону. Говорит:
- Не тем ты делом занимаешься, брат, не тем. Зря дни, тебе отпущенные, тратишь, - и дальше: за все это, мол, наступит час - там спросят.
Матюшенко даже оробел немного.
- А вы от какой организации представитель? - осторожно спрашивает. - Что-то мне ваша личность знакома. Мы же не на деньги, а просто так: кто проиграл - под стол лезет, разве нельзя?
Когда выяснилось, что за представитель, то, говорят, гнался Матюшенко за ним целый километр и не догнал лишь потому, что как раз в магазин на той улице, где они бежали, привезли бочковое пиво и Матюшенко стал в очередь. "А то бы я тебе показал - там спросят!" - шпынял он потом Гришу. Да и не только он. В конце концов Гриша уволился с завода, и не стоило бы о нем вспоминать, но дело в том, что история баптиста Гриши дала начало другой истории, которую я и хочу рассказать.
Ушел Гриша с завода, скажем, вчера, а сегодня возле его шкафчика разгорелся целый скандал.
Шкафчик Гришин ничем не отличался от десятков таких же шкафчиков, деливших помещение раздевалки на три или четыре узких длинных отсека - те же два отделения для чистой и грязной одежды, - но был расположен в хорошем месте: не с краю, где дует от дверей и каждый тебя задом толкает, и не в середине, где еще тесней, а в самом конце прохода, в тупичке, где никто не мешает и можно спокойно посидеть и не спеша переодеться.
На освободившуюся площадь претендовали двое: Матюшенко и сталевар с третьей электропечи Степан Гуща. Матюшенко заблаговременно договорился с Гришей и, когда тот отработал последнюю на заводе смену, положил в шкафчик свою старую кепку - застолбил место и спокойно ушел домой. А когда пришел на другой день - в Гришин шкафчик уже вселился Степан Гуща.
- Не имеешь права! - закричал Матюшенко. - Я первый - там моя фуражка лежит!
- Какая такая фуражка? - сказал Степан Гуща. - Не знаю никакой фуражки. Эта, что ли?
- Ну да! Пусть кто угодно скажет - это моя фуражка. Я ее туда специально положил. Так что - выметайся.
- А откуда я знал, твоя это или не твоя фуражка, - на ней не написано.
И Степан Гуща выкинул из шкафчика Матюшенкин головной убор.
Страсти накалились. Оба претендента махали руками и брали друг друга за грудки. Вокруг них столпились товарищи по работе. И тоже вступили в спор. Одни утверждали, что шкафчик по праву принадлежит Матюшенке, раз он туда заранее кепку положил; другие - что прав Степан Гуща: он не знал, чья это кепка, - а может, она от Гриши осталась, что тогда? Большинство было, конечно, за Матюшенку, но Степан Гуща ни за что не хотел уступать шкафчик. Не вызывать же милицию, Это как в поезде бывает: продадут два билета на одно место, пришел, а там уже другой человек сидит лыбится, и хотя правы оба, место все-таки остается за тем, кто пришел первый. И, поняв это, Матюшенко смирился; поднял с пола свою кепку, отряхнул, сказал с обидой:
- Ладно, Степан, я тебе это еще припомню.
- Что ты мне припомнишь? - вскинул голову Степан.
- Ничего, потом увидишь.
- Ну что, что?
- Увидишь.
Матюшенко ничего больше не сказал, ушел в свой угол, да и ничего он не собирался "вспоминать" Степану, сказано это было так, в запале, чтобы достойно отступить. Все, кто был в раздевалке, так это и поняли - мало ли между людьми бывает - и уже на другой день забыли о ссоре.
Но... Тут надо сказать, кто такой был Степан Гуща.
Степану было тридцать пять лет, но проработал он на заводе едва ли не больше самого Матюшенки: пришел после ФЗО в сорок пятом. Поэтому в споре за шкафчик Матюшенко и не произнес как последний довод свое коронное: "Я двадцать лет на заводе, а ты кто такой?!" Кто такой Степан Гуща, знали все: лучший работник, лучший в цеху сталевар, лучший из лучших, как говорило о нем начальство, чтобы не обижать остальных, и портрет Степана - на доске Почета у заводских ворот. Портрет шикарный: на нем Степан, в вышитой украинской сорочке, с кудрявым русым чубом, повернув голову, уверенно и по-хозяйски смотрит вдаль. Похож даже на какого-то артиста. Но это - на портрете. А в жизни Степан совсем другой - негромкий, скрытный. В президиумах, куда его сажали не столько за ударный труд, сколько за покладистый характер, прятался за спины, а если случалось говорить, говорил мало и бестолково: "Выполним, так сказать... перевыполним, это самое... заверяю руководство....Что еще?" - махнет рукой и опять за спины спрячется. И хотя никто не сомневался, что уж кто-кто, а Степан Гуща обязательно и выполнит, и перевыполнит, все равно каждый раз над ним смеялись. Ну не дал бог человеку таланта говорить! Руки дал золотые, голову светлую, сердце горячее: если взбунтуется Степан - на пути его никто не становись, а вот говорить не умеет. А, если разобраться да вокруг себя внимательно глянуть: складно говорить - может, лучший из талантов. И часто приходилось слышать Степану от кого-нибудь: "Да я бы на твоем месте!.. А ты - до сих пор живешь в общаге!"
А Степан - правильно говорили - ухитрился прожить в общежитии двадцать с лишним лет. Только из комнаты в комнату переходил. Другие как: поживут два-три года, найдут себе в женском общежитии пару и женятся. Приведут жену в комнату, отгородятся занавеской от остальных и живут со всем пылом молодой страсти. Комендант кричит, в завком вызывают - нельзя, мол, в общежитии с женой жить, некультурно. А где можно? Где культурно? Ни у нее, ни у него площади нет и не предвидится. А жить, говорят, надо. Любить - надо. Прирост населения давать - тоже надо. Разве не государственный подход?
И заводское начальство, не имея сил бороться с таким подходом - не запретишь ведь жениться тем, кто живет в общежитии, - смирялось: пусть живут, если могут. А там, глядишь, и на очередь поставят, комнату дадут, а если прибавление в семействе, то и квартиру. Один за другим уходили из общежития Степановы друзья, с которыми он поселился когда-то в общаге, в другую, нормальную жизнь, жизнь, в отдельной комнате - с женой, детьми, с телевизором, с хоккеем после работы и трехразовым домашним питанием. А Степан оставался. "Что же ты, - говорили ему, - парень как парень, сталевар лихой, а найти себе бабу не можешь. Давно бы уже квартиру получил".
Степан не мог. Не то чтобы не мог - не хотел он по-свински, на глазах у чужих людей любить женщину, никак не мог. Ведь как по-человечески должно быть, думал Степан: вот познакомится он, к примеру, с хорошей девушкой (это он сначала думал - с девушкой, а потом стал думать: пусть даже с разведенной женщиной, пусть даже ребенок будет у нее), походят они какое-то время в кино, в театр, понравятся друг другу и, придет время, скажет Степан своей избраннице: выходи за меня замуж. Ну, а потом, естественно, привести жену в свой дом, в свою квартиру, в свою, на худой конец, комнату. Но ничего этого у Степана не было, и потому он избегал заводить знакомство с хорошими женщинами: все равно ничего не получится, раз квартиры нет, а плохие женщины избегали Степана - им было с ним неинтересно.
А годы шли. Иногда Степану делалось страшно: вдруг он так и останется на всю жизнь один. Страшно было даже не это - он привык жить один, - а то, что так и пропадет зря накопленная за годы ожидания нежность. Однажды он решился и пошел в завком.
- Я уже много лет работаю на заводе, - сказал он председателю завкома, - а у меня еще нет семьи. Дайте мне комнату или поставьте на очередь.
- Не имеем права, - сказал ему председатель завкома. - Ты холостой, а холостых, как известно, мы на очередь не ставим. Женись - тогда другое дело.
- А куда я жену приведу - в общежитие? - спросил Степан. - Это ведь запрещено.
Председатель пожал плечами.
- Ничем не могу тебе помочь. Ничем. Ты сам посуди: у нас на заводе семейных столько стоит на очереди, с детьми! Как же тебе комнату дать, а с детьми... не дать? Будет это справедливо?
Степан подумал-подумал и кивнул: да, это будет несправедливо. Больше того, если ему, холостяку, дадут комнату, а кому-то, семейному, не дадут, председателю завкома выкарябают глаза.
Встал и пошел. Уже в дверях обернулся:
- А если я так никогда и не женюсь, что же, меня так и понесут на кладбище - из общежития?
Сказал, и самому страшно стало, вдруг представил: он - седой старик, давно на пенсии, а живет в одной комнате с восемнадцатилетними юнцами. Те вино пьют и его приглашают: дедушка, давай кирнем с нами...
Председатель завкома тоже задумался, но, видно, ничего придумать не смог. И поднял виноватые глаза на Степана.
- Слушай, - сказал он. - Странный ты человек: здоровый, видный, отличный специалист. Неужели ты не можешь найти себе подругу - с квартирой? Да сколько угодно! Я бы на твоем месте...
Степан попрощался и ушел.