Черняев вытянул свою руку, медленно сжимая пальцы в кулак. Носик у Черняева утиный, губы припухлые, лицо маленькое, бритвы толком не знало. И трогателен и глуповат был он в своей горячности: у него в смене несчастье, комбайн с конвейером завалило, уж наверняка добра ему ждать нечего, а он восхищение высказывает...
Азоркина унесли, и Таня принялась за Михаила. Подоспели горноспасатели - свежие мужики с блестящими кислородными баллонами за плечами. Встречные их оповестили, что работы для них нет, но они не вернулись - совестно быть непричастными в таком деле.
- Газа нет? - спросил старший, чтобы не показаться праздным.
- Нету, - сердито ответил Черняев и, хлопнув себя по спецовке, выбил пыль, которая стала медленно смещаться. - Не видишь, через завал протягивает?
Горноспасатели не уходили, шарили глазами, переговаривались полушепотом:
- Это какой из них?..
- А вон, которому рану на спине обрабатывают,
- Да это же Свешнев! Я знаю его!
- Геройство проявил, не он бы...
"Да какое к черту геройство!" - хотел возразить, урезонить их Михаил, думая о себе как о постороннем. А сам чувствовал, вернее, не чувствовал (ибо чувства из него как бы постепенно вытекли), а осознавал себя вовсе не здесь, но где-то там, на-гора, - дома или скорее всего под Елью с Изгибом По-лебяжьи, где, уткнувшись лицом в палую хвою, страдает и празднует свое и чужое спасение совсем другой Михаил, а этот, который был со страхом и болью, вышел из него, отделился. Этот же Михаил жизни не чувствовал: повались сейчас этот штрек, и то не кинулся бы кого-то спасать, и сам не стал бы спасаться...
- Немножко больно будет, потерпи, Миша, - ворковала над ним Таня.
- Да не больно мне...
- Правда, железо... - бормотала Таня, опоясывая торс Михаила бинтами.
- Таня, ты не знаешь... Он в шоке. Мы все в шоке... - тряс головой Черняев, наморщив, будто от боли, лицо. Он пытался помогать Тане, но только повторял руками ее движения. - Гордиться после будешь, внукам рассказывать! - Черняев был в том возрасте, когда эмоции довлеют над рассудком, когда открываются истины и совершаются заблуждения. - Михаил Семенович! - Черняев обеими руками ухватился за Михаила. - Дядя Миша... - голос его дрогнул и осекся. - Давайте оденемся, дядя Миша...
Черняев сбросил с себя куртку, оставшись сам в затерханном свитере, опахнул Михаила, пытаясь, как малому дитю, засовывать руки в рукава, но тот молча отстранил его, оделся сам и застегнулся на все пуговицы.
Таня поднялась, поправила под каской волосы, склонилась к Михаилу.
- Как чувствуешь себя, Михаил Семенович?
- Ничего, спасибо.
- "Скорая" будет ждать, без провожатых его не отпускайте, - наказала Черняеву.
Еще издали неуместно запахло одеколоном и той свежестью необношенной спецовки, по которой заранее можно угадать шахтовое начальство.
Обычно в таких случаях начинается спешное "замазывание грехов". Пока начальство пройдет до забоя каких-нибудь сотню метров, шахтеры успевают "зализать" все нарушения по технике безопасности: и недостающую рудстойку подбить, и резиновые перчатки для комбайнера вырыть откуда-то из штыба, и крепежный материал с пути-дорожки прибрать (не дай бог, запнется кто), и газ метан замерить, и в куртки поодеться, на все пуговицы застегнуться - голыми работать не положено...
Так было всегда, а сегодня ждали спокойно и отупело, с тем безразличием, когда, что ни делай, все зряшно: ни себя не утешишь, ни других. Электрические кабели, видно, сдернуло обвалом с подвесок, сбросило на почву, а это грубое нарушение, если кабели не подвешены. Но ни Черняев, ни Колыбаев и пальцем не пошевельнули. Колыбаев не то что куртку, даже майку не надел. Сидел, будто неошкуренная чурка: грязь засохла на нем, в серую кору превратилась.
Намного опередив директорскую свиту, прибежал инженер по технике безопасности Комарец Максим Макарович с длинным прозвищем Свою-Вину-Знаешь. Комарца шахтеры не то чтобы побаивались, просто встречаться с ним в забое никто не желал - не было случая, чтобы тот побывал в забое и "по карману не стукнул" кого-нибудь. Ходил Комарец сутулясь, но голову держал прямо, отчего шея у него была вроде надломлена. Глаза черные, приученные к строгости и вечному недовольству. Весь его вид выражал, что в своей жизни он не допустил ни одной оплошности, а все кругом только и делают, что нарушают технику безопасности с одной целью - навредить ему лично...
Когда Комарец вступал в разговор, то первыми его словами были: "Свою вину знаешь?" Потом тщательно разъяснял, в чем вина, и тут же делал вывод о наказании. Рассказывали, что Комарца не однажды разбирали на партийных собраниях за формальный подход к делу. Правда и то, что почти все его наказания пересматривал директор шахты Комаров, отчего имел неприятности от горной инспекции, и все хотел заменить Комарца, но на этот пост никто не желал заступать.
На этот раз Комарец тоже не изменил себе: провихлял на кривых ногах так стремительно, будто собирался проникнуть через завал в лаву. У завала как-то дернулся, отпрянул назад.
- Ага! - сказал, будто решил что-то очень важное. - Значит, так... - Потоптался бойцовским петухом, озирая понуро сидящих, остановил взгляд на Михаиле, спросил: - Свою вину знаешь, Свешнев?
Михаил молчал.
- Хо-рошо, - протянул Комарец, - скажи, Свешнев, зачем ты вчерашней ночью задержался в шахте на два часа?
Михаил не мог и не хотел слушать Комарца, весь был в себе, страшно хотелось пить, но спецовки с флягами остались в завале, и он ни у кого не попросил, а теперь и просить было не у кого - не у Комарца же. Михаил видел новенькую, без вмятинки, белую флягу в наружном его кармане, она вылупилась на треть, запотев прозрачными капельками.
- Я вас спрашиваю, Свешнев!
Спине делалось все горячей и горячей, но отчего-то клонило в сон, как и вчера после смены. "Как же теперь у Азоркина рука?" - И почему-то думал не о культе Азоркина, а о кисти руки, оставшейся в завале под коржом. И вдруг увидел явственное: Черняев встряхивает Комарца за грудки. Затем голова Комарца как-то пружинисто стала отскакивать - и раз, и другой, и третий.
- А вот тебе и ответ!.. Вот! - приговаривал Черняев.
- Да разними ты их, Ефим! - будто очнулся Михаил.
Колыбаев словно и ждал этого: как сидел, подпрыгнул, рванул Черняева сзади за свитер. Тот, потеряв равновесие, осел на почву. "Что они делают?" - возмутился в душе Михаил, обессилевая вконец и сожалея о том, что всю эту сцену видит Валерка Ковалев.
- Ты что, дядя Ефим? - Валерка бросился сначала к Черняеву, затем к Колыбаеву. - За что вы его?
- А он за что? - вытаращился Колыбаев.
Черняев отирал рукавом струйку крови, что вычернилась из уголка рта, и тут подоспел директор с помощниками, начальство, человек десять.
- Вот, - Комарец, как бы приглашая пришедших в свидетели, обеими руками показал на Михаила, потом обратился к Черняеву: - А этот - защитник! - еще и набросился при исполнении служебных...
- Обратитесь к медэксперту, - прервал его директор Комаров и понизил голос: - Право, не до вас сейчас!..
Комиссия столпилась у завала, как будто действительно здесь было на что смотреть, но виднелась лишь крохотная часть завала, ощетинившаяся обломками крепи. Само "место" было метрах в сорока в глуби завала, и, по сути, комиссии делать было нечего. Головкин бочком от начальства подобрался к Михаилу, скорбно прошептал:
- Как же так, Свешнев?
- Вы лучше меня знаете... - Михаил отвернулся.
Василий Матвеевич отстранился, настороженно косясь на Комарова, и низко склонил голову, выказав рыхлую желтоватую шею. "Жалкий какой..." - подумал Михаил.
- Да вы не горюйте, - проговорил слабо. - Может, еще и обойдется для вас как-то...
А к ним уже подступал Комаров, Михаил видел белесые брови директора, сухое, со впалыми щеками лицо и строгие, цвета капусты-ранницы, глаза.
- Воды... дайте, а? Воды.
Черняевская спецовка, не шибко ношенная, скрывала забинтованное тело, а душевное потрясение он старался согнать с лица вовнутрь себя, потому его не поняли сразу.
- Воды, - снова попросил Михаил. - Пить.
- Прости, Михаил Семенович. - Комаров захлопал себя по карманам, крикнул, багровея: - Есть-нет у кого фляга в конце концов?
К нему готовно потянулись руки с фляжками. Михаил взял одну в ладони - овальную, холодной тяжести. "Чего тут пить?.." - подумалось. Чувствовал, что все смотрят на него, а потому не стал показывать своей жадности, выпил всего полфляги. Вода, казалось, до желудка не дошла, высохла где-то в груди, но он отнял горлышко ото рта, закрыл аккуратно флягу, протянул хозяину.
- Можно, я потом что надо скажу, Александр Егорыч?..
- Конечно! Как только почувствуешь себя хорошо, и поговорим. - Комаров окликнул Черняева, распорядился: - Организуй сопровождение Михаилу Семеновичу! - И, сам помогая подняться, наказывал: - Как только будешь чувствовать себя хорошо...
А Михаил почувствовал - может, потому, что утолил, жажду, - как стала оживать его душа. Как-то волнами она оживала, охватывая вначале небольшой и близкий круг жизни: вот он дышит, видит, слышит голоса, а потом вознесет его клеть под небо... А там - семья, дом, Ель с Изгибом По-лебяжьи и дальше - весь мир... С живыми и ушедшими... В памяти мертвые наравне с живыми живут. Память жива - и мир жив. Значит, под завалом еще бы раз умерли с ним вместе все дорогие, ушедшие до него. Запоздалый страх души гнал ознобистую дрожь на тело, но радость перебарывала, и он улыбался так, что по лицу не понять было: то ли он сейчас заплачет, то ли засмеется...