Судьба, говорят, руки вяжет, а Софье с ее переполненным добротою сердцем нужен был плен для своего же спасения. С возрастом, как известно, все чувства слабеют, только доброта крепнет и растет, неистраченность которой так же опасна человеку, как муки совести. "Буду ему и женой и матерью", - думала Софья. И только одного она не могла сказать себе: "Буду ему любимой", - хотя тайно и об этом мечтала. Но эгоизм Василия Матвеевича до того задубел, что проломить его не хватило всей силы Софьиной доброты. Не допустил он ее до своей души. Разве только что служанкой она ему стала. А Софье-то! Василий Матвеевич для нее был всем, последним светом в окошке. Его ленивую бездеятельность и безразличие к жизни она принимала за страдания человека, погубившего свой талант, и страдала за него безутешно и остро.
Они встретились без волнения и торжества. Софья сидела у него в комнате. Василий Матвеевич не знал: то ли она вдова, то ли разведена, но знал, что у нее нет детей, а что ей далеко за тридцать, так это ясно: хоть лицо еще сохраняло остатки девичьей прелести, но шею густо запаутинили морщинки.
"Это моя жена, - обреченно думал Василий Матвеевич, косясь на худенький Софьин подбородок. - Но почему? - спрашивал себя. - Почему мне досталось то, чего я не желал? Где та, о которой мечтал все долгие годы, веря, что придет она вот так же, как пришла сегодня Софья?"
За окном дотлевал остатками света хмурый бесснежный ноябрьский день, такой тихий и бесхарактерный, что ему к вечеру и похвалиться будет нечем. Василий Матвеевич, забыв о Софье, глядел перед собой в окно на запотевшую влагой черную вязь веток, и его вдруг ожгло: вот сейчас рванет ветер, закружит снежная лава или, наоборот, ударит предзакатное солнце. "Вот сейчас... - ждал он. - Вот сейчас..." Но небо с землей слились в полумрак и, обессилев, замерли, казалось, навеки.
- Поиграйте, Василий Матвеевич...
Он вздрогнул и непонимающе уставился на Софью, с трудом вспоминая, что пришла она под предлогом "послушать скрипку". Софья напрашивалась давно, отчего ему стыдно было заходить в шахтовую бухгалтерию, где она работала расчетчицей. "Когда пригласишь на скрипку?" - всякий раз говорила, краснея. И говорить старалась тихо, но столы - сплошь, и ее сотрудницы, попрыскивая, ниже склонялись к бумагам. "На скрипку!.. - Он выскакивал из бухгалтерии, тоже пылая лицом. - Как на блины..."
- Чего тебе?
- А хоть чего...
"Не искушай меня без нужды", - начал он печально, до щемления сердца. Софья встала к подоконнику, спиной откинулась к раме, наверное, стремясь получше выказать себя.
Но он, уткнувшись в скрипку, уже не глядел на нее, весь объятый жалостью к себе, извлекал звуки густой грусти, обреченности и смирения. Он знал, что исполняет отходную.
Софья, перестав шуршать конфетной оберткой, задумалась, а когда он закончил, тоже вздохнула.
- Господи, неужто была жизнь такая! - Прикрыла глаза, покачала головой. - А ты, Вася, умеешь душу выворачивать...
Он с благодарностью взглянул на Софью и было снова поднял над струнами смычок, но она торопливо положила ему руку на плечо.
- Хватит пока!.. Собирайся, пойдем…
И он пошел...
Головкин почувствовал, как пригрело спину предзакатное солнце, которое его так необычно забеспокоило: "Ольга ведь!.." Он захлопнул сейф и уже готовился подняться из-за стола, да некстати вспомнил, что не написал приказ на Богункова - такая недопустимая забывчивость в работе! "В связи с отказом выполнить наряд и с целью укрепления трудовой дисциплины..." - стал спешно писать, но его прервал звонок.
- Что?! - Головкин непонимающе уставился в разбегающиеся строчки недописанного приказа. Аккуратно положил трубку. "Обвал?! Да по чьей же вине?! Кто виноват?" - зачем-то спрашивал себя, не в силах приподняться со стула.
6
Сначала раздался глухой грохот, а потом опахнуло воздушной волной. Михаил рванул ручку контроллера комбайна на выключение, и тут же по потной спине, точно льдом, полоснул истошный крик Валерки Ковалева:
- Пе-етра-а завалила-а-а!
За густой пылью, взнятой обвалом, одиноко метался тусклый свет Валеркиной лампы. "Ефима - тоже!.." - застудило сердце Михаила. Нырнул под переломанные доски-верхняки и не услышал, как острым отщепом, со скользом по костям, пропорол спину.
- Колыба-аев! - рявкнул Михаил, выскочив под купол вывала.
- Вот он. Давай... - просипел Колыбаев под ногами Михаила. Он стоял на четвереньках и как-то по-собачьи, руками и ногами, резко откидывал за себя мелкую породу. - Мелочью присыпало. Давай!..
Михаил не видел Азоркина под породой, отчаянно греб наугад и на веру Колыбаеву. Пальцы заскользили по резиновым сапогам Азоркина.
- Ефим, плечи!..
Азоркин лежал вниз лицом без каски, уткнувшись в локтевой изгиб правой руки.
- Что делать? Что делать?.. - полоумно выстанывал Валерка, весь сжавшись, по-заячьи подпрыгивая на четырех.
- Уходи из лавы! Ну!.. - приказал Михаил. - Беги!
Михаил, обдирая кожу с кулаков, прорылся Азоркину под мышки.
- Берем! - крикнул Колыбаеву.
Колыбаев - за ноги выше колен, потянули на взъем, да левая рука - словно привязанная.
- Рука, братцы, - вдруг внятным испуганным голосом произнес Азоркин.
"Ти-ти-ти" - прострочил из купола капеж мелкой породы. Для незнайки - это безобидные крошки, но для них, троих асов горного дела, это был сигнал смерти. Вверх Михаил не глядел, что толку туда глядеть, - теперь обвала не миновать.
- Чего рука? - заорал Колыбаев, выворачивая лицо на купол. - Подыхать, что ли, тут!
И все равно уходить из-под обвала нельзя, пока не освобожден Азоркин.
Михаил не понимал, как дорылся до чистой, как стекло, почвы, до монолитного края коржа породы, под которым была рука Азоркина. Успел удивиться, что часы как бы перерезаны краем коржа пополам, и еще тому, почему они не могли вырвать Петра, когда ладони, по сути, уже не было: корж так плотно пригнался к почве, что в месте зажима руки конец лопаты не подоткнешь.
- Вагу! - Михаил озирался незрячими от пота глазами, понимая, что в эти секунды они одни под нависшей смертью. Колыбаев, стеная и ахая, торопливо затесывал конец лесины.
Подвели вагу, да где двум муравьям опрокинуть ведро с водой! Корж тонн на пятнадцать! Для него вага с Михаилом и Колыбаевым, что соломина с двумя муравьями.
- Угнал Валерку! Втроем бы подняли!.. - завопил Колыбаев и на четвереньках попятился к выходу.
- Встань на ноги! - приказал Михаил. И Азоркину: - Потерпи, Петя, потерпи!..
Ухватив кайло, Михаил осаживал им край глыбы и совсем не слышал, как что-то кричал Колыбаев, взмахами рук отчаянно звал взглянуть вверх. Михаил наконец-то взглянул на купол: центр его назыбился, а по краям, по кругу мелко пузырилась порода, пузырьки лопались, рассеиваясь дождем, как бы в последний раз предупреждали: жить хочешь - уходи!
Все это видел и Азоркин. Откидывая ноги и загребая правой рукой, он рвался, бился сильным телом:
- Ми-и-ша-а-а! Не оставляй!..
От этого крика должна бы была содрогнуться гора. Михаилу заморозило спину.
- Бригадир! Бригадир-ир! - позвал он зачем-то.
Колыбаев что-то кричал уже чуть ли не от комбайна, и крик его был обрывист - уходил.
Взбрасывая ноги, Азоркин наконец утвердил их на корже, подобрался пружинисто и, рванувшись всем телом, откатился клубком от купола. Михаил поймал его за культю и, не давая встать на ноги, согнувшись, поволок, будто не матерого человека, а тряпку. "Хрип, храп..." - раздался разбежистый треск над головой.
До выхода из лавы оставалось с десяток метров, когда исходящая струя воздуха повернула вспять, в лаву. Лава, как насос, затягивала в себя воздух с обоих выходов, потому что по всей ее длине и ширине шло медленное сплошное опускание кровли, чтобы, набрав мощи, хлопнуть мгновенно.
Воздух остановился, потом сзади, из лавы, ударило, точно гигантской подушкой, сбило Михаила с ног, и он уже не помнил, как его, склубившегося с Азоркиным, лава словно выплюнула в штрек.
Лава "села по-черному".
Михаил, должно быть, какие-то секунды был в забытьи, но культи Азоркина не выпустил - так сжал, чтобы сдержать кровь, что пальцы окостенели. Азоркин был в сознании, зябко постукивал зубами и слабел. Михаил привалил его спиной к борту выработки и сам опустился рядом.
- Жив-вые, Пе-тя, - с перехватом дыхания прохрипел он. В ушах бухало и звенело, во рту и в горле все было перекалено, а кожу спины будто каленым жгло - так болела рана.
Первым прибежал Колыбаев. Шаркнулся перед ними на колени в толчею штыба,
- Живые!..
Забегал глазами по густо измазанным в дегтярно-черное - кровь с пылью - Михаилу и Азоркину.
- Бинты! Давайте бинты!
Штрек наполнялся людьми.
- Где медсестра? Медсестра где-е? - слезно требовал горный мастер Борис Черняев.
- Да вон скребется!..
- Жгут! А обработку - на-гора! - распорядилась медсестра Таня и приблизила лицо к Михаилу. - Свешнев, опять ты?
- Я, Таня, - виновато улыбнулся глазами. - Везет!
- Ну, отпускай. Отпускай же!
Михаил хотел отпустить культю, но рука его не слушалась, была бесчувственна и тяжела. Ему стали разжимать пальцы, они вроде бы обламывались по одному.
- Сила-то нечеловеческая...
- Ну!
- Так не у каждого хватит...
Черняев, согнувшись, сморкался в полу спецовки.
- Лава - по-черному! Ну и хрен с ней! - Ударил каской оземь. - Не-ет, ты посмотри! - Он нервно смеялся. - Поглядеть, так вроде и пару не хватит спичку потушить. А тут силу нечеловеческую проявил!