Я хорошо знаю этого поэта и, если не дружил, то был, во всяком случае, в приятельских отношениях, на Новый год получал поздравительные открытки. Ни первый набор слов, ни второй, придуманный мною, но в своё время весьма вероятный и возможный, к истинному творчеству поэта не имеют никакого отношения. Судьба его, поэтическая и гражданская, нелегка (я хотел написать сначала "сложна", потом "проста", но остановился даже не на "тяжела", хотя, вероятно, надо было сказать именно так) - это судьба советского интеллигента, избравшего служение не народу, а властям предержащим. Одно время он и сам был этой властью. Занимая высокий пост, всегда мог оказаться в краях не столь отдалённых. Искреннее расположение (действительно искреннее) к нему одного авторитетного лица избавило его от печальной участи - а он был уже на краю. О музе его говорить не будем - она часто меняла туалеты, а случалось, оставалась и без них. Гражданская его муза - на миг предположим, что есть и такая, - мало отличается от поэтической. Я помню, как в тяжёлые дни "космополитизма" он сначала защищал своего друга (вернее, не нападал на него), а потом, после соответствующего внушения, отрёкся от него, что не помешало им остаться друзьями - одна из особенностей дружб в тоталитарном государстве.
А в общем, мне этих людей жалко. Господи, до чего им хочется сохранить приличный вид, как важно им сидеть на председательском месте (и хочется и колется, боязно с ним расстаться) и в то же время дружить с Пабло Нерудой или Ренато Гуттузо. Впрочем, и тем тоже хочется дружить, хотя нашему надо отчитываться во всех своих заграничных поездках, а тем нет - захотел в Израиль и поехал в Израиль или, на худой конец, в Париж послом.
Знал я и другого поэта, очень крупного, но, не в пример предыдущему, честного и порядочного. Более того, он действительно служил - нет, не хочется мне говорить "народу" - это понятие слишком растяжимое, неуловимое, используемое всеми режимами, в особенности диктаторскими, - не хочется говорить и "служил", просто был человек, веривший в правду и пытавшийся в меру своих сил помочь ей. И вот для него - члена ЦК и депутата Верховного Совета - очень важны были эти иллюзорные знаки избранности, и расставаться с ними (а это случалось) было для него более чем болезненно.
Писатель и государство, писатель и народ, писатель и цирковое искусство (в частности, эквилибристика, баланс, жонглирование) - всё это темы, которых не миновать, но сейчас, коснувшись газеты, поговорим о ней обстоятельнее.
Та, в которой я проработал два с половиной года, с 1944-го по 1947-й, - "Радянське мистецтво" (по-русски "Советское искусство") - выходила раз в неделю, "высокой" политики, кроме общих, положенных в передовице фраз, не касалась, а потому особенно типичной я б её не назвал. К тому же редактор наш был хотя и важен, но ленив и всё перепоручал своему заместителю, человеку живому, весёлому, умному, умевшему найти общий язык со своими подчинёнными. Да и время - конец войны, начало мира - было полегче.
И всё же не обходилось и без курьёзов. Как-то я понёс председателю комитета по делам искусств (главный редактор был болен) статейку о том, над чем работают сейчас художники Украины. Статейка как статейка - тот о войне, тот о восстановлении, тот портреты передовиков, индустриальные пейзажи. Председатель пробежал глазами статью, одобрительно кивая головой, но в одном месте что-то вычеркнул и надписал сверху. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что в картине одного достаточно известного художника "Н. С. Хрущёв в гостях у шахтёров Донбасса" фамилия Хрущёва была заменена Кагановичем. Я вопросительно глянул на своего начальника. "Газеты надо читать, молодой человек. Со вчерашнего дня первым секретарём у нас Лазарь Моисеевич". - "Да, - несколько растерялся я, - но художник ведь…" - "Ничего, переделает…" И самое забавное, действительно переделал.
Не менее забавен и очень типичен другой случай. На этот раз не из моей, а из "творческой" биографии моего друга, работавшего в центральной республиканской газете. На летучке или планёрке обсуждалась последняя пьеса Александра Корнейчука, мэтра и законодателя всей советской драматургии. Два сотрудника из наиболее интеллигентных и культурных (вдруг почему-то их прорвало) очень тонко, с юмором расправились с пьесой, а заодно и со спектаклем. Мой друг, тогда ещё неофит и в театральных делах не очень-то разбиравшийся, встал горой за пьесу - она ему действительно понравилась. Культурно-интеллигентные соотрудники высмеяли и моего друга. Наутро он обнаружил в газете статью этих самых двух насмешников - пьесу они оценили как крупнейший вклад в советскую драматургию, а спектакль - как победу театра. Мой друг не верил своим глазам. "Диалектика, - как ни в чём не бывало усмехнулись насмешники. - А ты учись, в газете и не то бывает…"
Но лучше всего, по-моему, охарактеризовал советскую прессу другой мой друг, полный юмора и сарказма. Как-то, взглянув то ли на "Правду", то ли на "Известия", он сказал: "Не понимаю, к чему этот устарелый лозунг там, наверху: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Я бы поставил другой, куда более определяющий сущность газеты: "Не твоё собачье дело!""
Не твое собачье дело! Что дают, то и жри. Люди поумнее тебя делают газету. И все давно к этому привыкли. И к нечитаемым передовицам, и к пропускаемым статьям, и к отсутствию серьёзных, действительно что-то комментирующих комментаторов или просто к отсутствию их (читай коммюнике, сам разбирайся!), к умению замалчивать то, о чём говорит вся мировая пресса (Уотергейтское дело, например), или преподносить факты в совершенно искажённом виде (ближневосточные войны), а в общем-то к удивительной, обретшей все формы профессионализма дезинформации. Я не говорю уже о критике каких-либо действий правительства - это начисто исключено. Немыслим и шарж, даже дружеский, на кого-либо из членов правительства (учитесь, учитесь, французские газеты, что вы со своим Жискаром делаете…). За всю свою сознательную жизнь я могу припомнить один только случай, когда в лакейски-шутливой форме изображён был в газете Хрущёв. Он отправился на "Балтике", роскошном турбоэлектроходе, в Нью-Йорк на сессию ООН и изображён был в виде капитана у штурвала. Вокруг сияли всякие "миры" и "дружбы", а в волнах барахтались излюбленные пигмеи Уолл-стрита и Пентагона… Больше не припомню. Кажется, только в двадцатых годах появлялся на страницах "Крокодила" Ленин, но и это более чем отдалённо можно было назвать карикатурой. Да что карикатуру, просто фотографию в неустановленном, неутверждённом ракурсе дать нельзя - только с этой точки, слева Брежнев (до этого Хрущёв), справа Садат (до этого Насер), посредине стол с нарзаном и наточенными карандашами. А Мавзолей только фронтально и чтоб все поместились - в горошинках этих и не поймёшь, кто - кто. Того же Брежнева или Косыгина, снятых западными корреспондентами, пошли ты их по почте, не пропустят - чего это у него рот раскрыт, несолидно.
Привыкли!
И я привык… Читаю газеты с десятилетнего возраста. Помню ещё греко-турецкую войну, Вашингтонскую конференцию по морскому разоружению, нескончаемый поток борис-ефимовских Чемберленов (помню одну из, очевидно, последних карикатур на въевшегося в наши печёнки "незадачливого" премьера - Борис Ефимов стоит на коленях, держит в руках очередную челюсть и монокль сэра Остина, и подпись: "Прости, читатель, опять Чемберлена нарисовал!"), помню "Пролетарскую Правду" на синей бумаге (я бегал её читать, вывешенную на каменной стене возле университета), помню и рождение первой киевской "Вечёрки" - но это уже позже.
На моих глазах советская пресса из агитационной (полулживой ещё) превратилась в тенденциозную (насквозь лживую), из читаемой (ленинградская "Красная газета") в просматриваемую. При мне ещё были такие фельетонисты с собственным (относительно, конечно) лицом, как Сосновский, Зорин, Заславский, Мих. Кольцов. На моих глазах всё деградировало и превратилось в то, что мы имели в сталинские годы и имеем сейчас - уныло-призывно-лозунговое, тянущее на зевоту.
И вот, несмотря на всё это - скуку, серость, штамп, повторяемые газетами всех союзных и автономных республик, одним словом, "не твоё собачье дело", - газеты раскупают, подписываются на них (коммунисты в порядке партийной дисциплины, после на партбюро неподписавшихся стыдят и укоряют) и, как ни странно, читают, сердятся, когда газета опаздывает. Конечно, какая-нибудь "Литературка" или "Советский спорт" (самая читаемая газета, как и журнал "Здоровье" или "Работница" - выкройки) несколько отличаются от "Правды" - бывают даже интересные статьи и разборы, - но "Правда" считается образцом, святым писанием, и критиковать её или даже не соглашаться с чём-то в ней не разрешается, упаси Бог. Именно поэтому (забавно, но что поделаешь) подшивки старой "Правды" в спецхранах библиотек выдают только по специальному разрешению - ведь "отдельные допущенные ошибки" допускались не партией и не её центральным органом, а ты там вдруг прочтёшь то, что тебе сегодня не положено.
Не положено! Не положено читать, не положено видеть, не положено слышать, короче - не положено знать!