Пахло из кухни грибами, пылали в печи дрова, а за окнами так внятно шелестел в саду дождь, потому что распахнутым оставалось окно. И сидели все они в сумерках за столом, смотрели на огонь, на дождь, и уютно было всем, тепло, и у всех немного блестели глаза - может, оттого, что смотрели на огонь? - и слегка кружилась голова, и плыли, плыли перед глазами, едва забудешься, грибы…
Заглянула на кухню хозяйка, потопталась у печи, сказала:
- А может, в чистую комнатку пойдете?.. Я вам и лампу зажгу. - И, прищурившись, смотрела на гостей, а гости не соглашались.
Нет, зачем та чистая комнатка, если и здесь хорошо, а может, и лучше, чем там. В комнатке той на полу сушится просо, стоят длинные лавки вдоль стен, в углу - высокое, помутневшее от времени зеркало. А здесь… Нет, никто туда не пойдет.
- И здесь хорошо, мать, - сказал Семен Захарович, - ну совсем как в деревне…
- Ну, пусть так…
- Тоже сказал: как в деревне, - не выдержала жена Семена Захаровича, засмеялась. - А мы где? Говоришь лишь бы что.
- Вот уж какая, - слегка смутился Семен Захарович и полез в карман за папиросой. - Та-та-та! Та-та-та! Слова не дашь сказать.
Но не рассердился он на жену.
У него была густая седина на гладко подстриженных висках, и за долгие годы, прожитые с женою, он хорошо познал цену и себе и ей, научился держаться дальше той черты, за которой коса, как говорится, находит на камень - и люди становятся на дыбы и нередко обидное и злое бросают друг другу. Еще он знал, что жена и в споре находчивей его, и привычку имела вставить, где не надо, свои три копейки, и что волосы у нее, как и у него, побиты сединой, - хотела перекрасить их однажды, да он не позволил. А на фотографии в их городской квартире они оба черноволосые и молодые: она - в легком, с застенчивым вырезом платье, он - в военной форме.
Не рассердился Семен Захарович на жену. "Каждому свое, - подумал он, - не захотела понять, ну и пускай не понимает". Может, потому, что он так быстро старел, часто думалось теперь о деревне - далекой, прежней: она лежала в сорока годах от него. Там были выщербленная колода, на которой секли дрова, тепло овчинного полушубка и глазурованный сучок в потолке, морозный дымок над утренним колодцем и корова подле него - понурая, с запавшими боками и грязной шерстью. Там, в деревне, были и отец и мать, еще живая в ту пору, и они, дети - восемь ртов. Так быстро идет время: разлетелись все по белу свету, а старший брат где-то в Свердловске главным архитектором города.
Так быстро идет время! И вспомнились ему дети, бежавшие сегодня за их машиной; когда-то и сам он за пять километров мчался с пацанами на шоссе, чтобы глянуть на дымный хвост моторного чуда. Сегодня от того чуда припахивало бы музеем, а эти дети - просто озорные чертенята - увидели незнакомого шофера.
В чем-то его жизнь совпадала с чужою. Было много схожего, но было и такое, чего, он знал, не будет никогда. Он помнил, как нелегко жилось в деревне ему, как соблазняла всегда горбушка хлеба, завернутая мамою в рушник, и что была весною такая пора, когда зацветают бобы: ни ягод, ни грибов и далеко до первой бульбы. А потом он работал в городе и харчи получал по карточкам, потом легче стало, а потом война была и снова карточки… Он знал, что давно переменилось все в его деревне, и что живет там его батька - упрямый такой старик, не думающий переезжать к сыну в город, - и что жить старику осталось недолго. А он, сын, все не может выбраться к нему - и на душе от этого часто бывало неспокойно.
Теперь он задумчиво мял папиросу в пальцах, пока не лопнула она на конце, и оторвал размочаленный кончик, прикурил. А когда сунул в карман пиджака спички, встретил там чью-то руку, и это была рука жены. Смущенно засмеялась жена и попросила:
- Дай…
- Чего тебе? Ну, не вяжись ко мне!
И увидел удивление и любопытство в глазах бухгалтера Савченко.
- Привыкла… Курит, как мужик, прямо стыд… Недавно захожу дома на кухню, а она сидит и дымит: из моих бычков сделала папироску… Давно курит, пряталась только.
- Вот скажи! Ай-я-яй! - удивился Савченко и дернул худой шеей, и его маленькие, с длинными ресницами голубые глазки заблестели живо, а на лбу прорезались морщинки.
А жена Семена Захаровича тем временем раскуривала папиросу. Раскуривала совсем по-мужски - разве только спичку держала деликатно, за самый кончик, далеко отставив локоть. Потом вышла из-за стола и, усевшись у окна на лавке, рукой опершись на подоконник, курила, высматривая что-то в саду, и переговаривалась с хозяйкой.
Семен Захарович серьезно, с затаенной улыбкой поглядывал на жену, потом не выдержал, усмехнулся и весело подмигнул бухгалтеру Савченко.
- Гром-баба, а? Ах, чтоб тебя… Пыхтит, как паровоз!
- Ну, Захарович! Скажете такое… - снова удивился Савченко, и смеялся, и дергал тонкой шеей.
А хозяйка сказала:
- Значит, можно это в городе, если женщина курит. Это у нас только непривычно…
И виновато смотрела на гостей, смущенно улыбалась: а вдруг не так сказала?
- Нет, здесь иное, мать, - помрачнел сразу Семен Захарович, - во время войны она у меня много пережила… Чуть не попала с детьми на чужбину, да вот спаслась, на счастье. Бродила потом по деревням… Детей она мне, спасибо ей, сберегла. А пришел с войны - какою она была! Страшная, худая - хоть плачь…
- Ой, не дай бог войны, - вздохнула хозяйка. - Мой сынок где-то землю парит, может, уже и косточек не осталось. Как вспомню… - И лицо ее покривилось, и казалось, еще немного - и заплачет она. Прикрыла лицо рукой, отвернулась, побрела к печи.
Молчали гости. Молчала в хате тишина.
За окном неторопливо шелестел дождь, и все в саду было видно: влажные яблони, опавшие желтые яблоки в примятой траве, картофельная ботва в бороздках и совсем близко, у окна, рябина, - крупные зеленоватые капли дождя повисали на ее ветвях, отрывались, падали вниз. В соседней хате, за садом, наверное, тоже топилась печь; по мокрой крыше стлался дым.
Все молчали, каждый, возможно, думал о своем, а жена Семена Захаровича вспоминала войну, как бежала от войны с детьми. Много их было тогда на пыльных дорогах - горожан, которые шли да шли на восток. Немцы перехватили их где-то на дороге, согнали в незнакомое село, - оно было опустевшим и наполовину уже испепеленным.
Жена Семена Захаровича вспоминала…
Она не знала теперь, как удалось ей выжить тогда и не умереть от страха, от голода, от тоски. Лишь помнила, что думала об одном и жила этим одним: как бы накормить детей, как бы уберечь их… Потом за людьми прибыли машины. Никто не знал, куда повезут их; говорили, что в Германию… Ей повезло: когда в лагере осталось совсем мало людей, ее с детьми и еще нескольких отпустили - немцам не хватило транспорта.
А что было потом? Деревни, через которые она шла, сельцо, где попросилась в хату - к какой-то бабусе и ее дочке… И тогда она перестала быть горожанкой и стала деревенской: носила воду, ездила в лес по дрова, полола, жала, ходила за сорок пять километров в местечко за солью, плела детям лапти - и этому научилась, - жила и в хате и в землянке, пряталась от немцев и полицаев в лесу, знала, что жива сама, и не знала, что с мужем, где он…
Страшное пекло было - война, и чтоб не знать его никогда…
Весело горели в печи дрова, и что-то закипало в горшке. Пахло на кухне грибами, где-то томительно звенела муха, а гости сидели, молчали, как бы позабыв, что была еще впереди дорога, был город, где наутро ждали всех заботы и служба.
Семен Захарович поднялся, подошел к печи, кочергою выкатил уголек и опять закурил. Да так и остался там, подле печи, и смотрел на огонь, а в глазах его то ли задумчивость легкая таилась, то ли печаль. Хозяйка стояла рядом, сложив руки на груди, и по лицу ее видно было, что нравился ей Семен Захарович, и, может быть, больше всего за то, что он прикуривал вот так, от уголька.
- Все хочу спросить, Захарович, - тихо сказала она, - что там в газетах про войну пишут… Будет она?
- Не будет, мать, не будет… Нам с тобою она не нужна.
- И я же так думаю, и сын соседкин, майор, который был летошним годом в гостях, тоже говорил: не должна. А если что-нибудь такое, говорил, так долго они не повоюют…
- Правда, мать, правда…
- Только у нас вот недавно слух прошел… Люди забегали, начали все в магазине покупать… И я себе соли купила. - Она мягко посмеялась: вот какая, видите, дуреха. - А теперь пускай лежит себе: на заморозки кабанчика заколем, как находка будет.
- Вот-вот! Хорошо… И меня на свежатину позовешь, мать, верно? Ты, если колоть надумаешь, мне обязательно скажи. У меня ружье двуствольное есть, в рейхстаге взял… Я мигом с твоим кабанчиком справлюсь…
- Нет, правда, Захарович, у вас ружье есть?.. Немецкое? - отозвался из-за стола Савченко. - Как это вам взять его удалось? Расскажите!
- А так… В рейхстаге в подвале взял.
- Ну, так просто и взяли, - словно бы обиделся Савченко, - наверное, интересно было…