5
На втором этаже административного корпуса, в конце коридора у большого окна, за которым лежит тихая улица с тополями, есть дверь. На ней табличка:
"Редакция газеты
АЛЬБАТРОС
орган парткома, фабкома, комитета ВЛКСМ
и дирекции обувной фабрики "Альбатрос".
Я как-то читала эту газету, выходящую всего раз в неделю, но, конечно, не имела понятия, где находится редакция и кто там работает. Во всяком случае, мне и в голову не приходило, что под словом "редакция" может скрываться один-одинешенький человек, пусть даже очень ценный, пусть даже с высшим образованием.
Люська постучала в дверь косточкой пальца несколько нарочито, я бы сказала, театрально. Заложила на лице улыбку, повела плечами, словно собираясь пуститься в пляс. За дверью недовольно выкрикнули:
- Да, да! Войдите!
Мы оказались в кабинете средних размеров, где было очень душно, потому что фрамуга окна была закрыта, а в углу возле громоздкого письменного стола, заваленного порезанными газетами, светилась спираль рефлектора.
Справа на тумбочке стояла пишущая машинка с большой кареткой. В ней был заложен лист бумаги, на котором было крупно напечатано:
РЕЗЕРВЫ - В ДЕЙСТВИЕ!
Перед машинкой стоял мужчина - я не могла даже представить, сколько ему лет: двадцать пять или сорок - с глубокими пролысинами, в сильных выпуклых очках. Шея его была обмотана широким шарфом: голубая клетка на коричневом фоне.
- Здравствуйте, Андрей Петрович, - захихикала Люська и состроила глазки, что было совсем уже глупо. Во-первых, потому, что редактор не смотрел на нее; во-вторых, мы были в сатиновых вылинявших халатах, в стоптанных шлепках - вид имели затрапезный; в-третьих, пришли по делу, а не за приглашением на танец.
Редактор повернул голову, неприветливо буркнул: "Здравствуйте!" Видимо, мы помешали ему, явились в неподходящий момент. Я готова была податься в коридор, не теряя ни минуты. Но его взгляд вдруг задержался на мне несколько больше, чем этого требовала ситуация. Я поняла, что краснею. Редактор едва заметно улыбнулся. Спросил нормальным голосом, без раздражения:
- Из какого цеха?
- Из пятого, - ответила Люська и прошла на середину комнаты, виляя бедрами, как манекенщица в демонстрационном зале ГУМа.
- Кадры Широкого, - сказал редактор.
- Совершенно верно, - Люська расплывалась в улыбке и щурила глаза, будто рассчитывала на поцелуй.
- Что у вас стряслось?
- Андрей Петрович, мы принесли фельетон.
Редактор поправил шарф, зябко поежился. Сказал:
- Давайте. Не подходите близко, гриппую.
Я протянула ему конверт. Он быстро просмотрел рисунки, бросая по одному на пишущую машинку. Усмехнулся откровенно и произнес:
- Какой идиотизм!
У меня екнуло сердце. Я подумала - сейчас упаду. Он все понял. Как-то виновато заспешил:
- Я не о фельетоне. Я о стульях. Фельетон - молодцом! - Опять поправил шарф, потер подбородок. Словно рассуждая вслух, сказал:
- Четыре клише заказывать. Дороговато. Но ничего. Надо! Ваша работа? - он обращался ко мне.
- Моя.
- Вы недавно на фабрике? Я не знаю вашей фамилии, - он говорил будто бы извиняясь, но вместе с тем голос, который я слышала, был голосом человека, уверенного в себе. Мне было лестно, что он хорошо оценил мой труд, что он говорит именно со мной, а не с Люськой.
- Меня зовут Наташа - сказала я.
- Буров, - представился он. И добавил после паузы, - Андрей.
- Значит, можно располагать, - напомнила о себе Люська.
- Можно, - ответил Буров.
- До свиданья, - сказала я.
- Именно... до свиданья, - подчеркнул Буров. - Я надеюсь, что это не последние ваши рисунки для "Альбатроса".
- Не знаю, - смутилась я.
В коридоре Закурдаева спросила:
- Ну, как кадрик? Журналист. Университет окончил.
- Счастливый, - сказала я.
- Конечно, - согласилась Люська. - У дирекции на виду. Как собрание, всегда в президиуме. И вообще... Газета - это тебе не за конвейером вкалывать! - Люська махнула рукой. - Пойдем Шмоню обрадуем. Он же говорил, не опубликуют.
- Не опубликуют, - стоял на своем Широкий. Без гнева, без крика, с улыбочкой, адресованной несмышленым (следует понимать: Люське и мне). - Ну, представьте, был бы я директором фабрики. Зачем бы я стал в своей собственной газете опубликовывать фельетон против заведующего АХО.
Широкий уже хохотал. И слезы, как бусинки росы, блестели в уголках его глаз.
- Газета - не собственность директора, - напомнила я.
- А чья? Чья она собственность? Моя? Или Люськи Закурдаевой?
- Фабкома, парткома, - упрямо стояла на своем я. - Комитета ВЛКСМ...
- Грамотные, - Широкий вытер лицо платком. Протяжно выдохнул воздух. Сказал, теперь без смеха: - Дети вы малые. Фабком, партком, комитет ВЛКСМ обязаны поддерживать авторитет руководителей всех рангов, а не подрывать его.
- Скажите, Георгий Зосимович, - не унималась я. Уж больно порядочным человеком показался мне редактор Буров. И не хотелось верить, что он обманывает. - А как же критика и самокритика?
- Марш к станку! - махнул рукой Широкий, показывая на дверь.
...В понедельник следующей недели вертящиеся стулья на поролоне стояли в нашем цехе. Во вторник вышла, газета "Альбатрос". В конец второй полосы рядом с заметкой "Пользуйтесь услугами сберегательных касс" был помещен фельетон в рисунках "Вай! Вай! Вай!".
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
И классы и коридоры школы рабочей молодежи ничем не отличаются от классов и коридоров обычных дневных школ. Пожалуй, лишь запах табака здесь более приметен, да на вешалке в гардеробе много шляп и меховых воротников. Для рабочих девчонок школа не только учебное заведение, где они черпают знания, для них школа еще и место, где они проводят каждый второй вечер недели. Своего рода клуб, в который хочется прийти одетой не хуже других.
Вот почему по понедельникам, средам, пятницам я наряжаюсь на работу, как в театр. Моя школа рядом с "Альбатросом". После смены мне удобнее посидеть до начала занятий в читальном зале, чем трястись на электричке в Ростокино, чтобы переодеться.
Вещей хороших у меня - даже нельзя сказать раз-два и обчелся, их просто нет. За исключением пальто. Пальто я взяла в кредит летом, в магазине готового платья на Маленковской. Ездила туда недели три. Наконец выбрала, решилась. Пальто темно-бордовое. Воротник аккуратненький. Из норки. Крохотный, но вполне приличный и современный.
Мне бы еще хороший шерстяной костюм. Но шерстяные костюмы и стоят недешево, и на прилавках не залеживаются.
Вечерами в моей комнате часто стучит ручная швейная машинка. Она совсем древняя. Мама купила ее у какой-то старухи еще до войны. На черном теле машинки золотом нарисован сфинкс с крыльями и золотом написано слово: "Singer".
Машинка работает безотказно. Я комбинирую. Расширяю свои школьные платья. Перекраиваю мамины. "Голь на выдумки хитра" - это мама точно говорила. А еще она говорила: "Для бедного и жук - мясо". Маленькая, я всегда смеялась, услышав эту пословицу. Ну, разве жук - мясо?
- О! У Наташки опять новое платье! - воскликнет завтра кто-нибудь из девчат.
Конечно, новое.
Ни на фабрике, ни в школе никто не узнает, сколько часов колдовала я за машинкой, пока из старого платья получилось новое.
- Дитя, ты прирожденная портниха! - заявила однажды Полина Исааковна, покачав своими богатырскими плечами. - Может, я дала маху, устроив тебя на фабрику. Может, тебе удобнее в ателье...
- Нет, - сказала я. - Я не хочу уходить с фабрики.
- Почему? - удивилась соседка.
- Я привыкла.
- На привычку есть отвычка. Ты же любишь шить!
- Да, конечно, но я люблю шить только для себя.
- Это другое дело. Вопросов нет.