- Серафима Мартыновича Ступкина поправлять трудно. Он чуть что - в дирекцию бежит. Ежели только через массы. Фельетон, допустим, написать.
- Фельетон? - настороженно переспросил Широкий. - Куда?
- В нашу газету.
- В нашу можно... - уверенно сказал Георгий Зосимович. - Опубликовать не опубликуют, но стулья вполне могут вернуть...
- Сигнал смеет, - подсказал Доронин.
- Это точно! У тебя мысли верные, новенькая. А ты, Закурдаева, на язык бойкая. Вместе и напишите. Потом мне покажете...
3
- Эта новенькая - лисичка, - говорит одна работница другой. Они не видят меня. Потому что я иду сзади. Несу табуретку.
- Какая новенькая?
- Ну вот, что Румяного ублажила.
- Миронова.
- Да, да... Песочком сладким ему на душу, песочком. Не солью.
- А песочком, может, оно лучше? Много ли толку, если человек взбеленится?
- Песочком - оно не лучше. Оно легче. Молодежь, она шустрая. Ученая.
- Какая она ученая? Девять классов девчонка кончила.
- Значит, ученая. Для конвейера и семь за глаза хватит.
- Хватит и пять. Доронин вон и с тремя не жалуется.
4
Мотор конвейера гудит приглушенно, несколько уныло. Под стать ему медленно и однообразно плывут пустые лотки.
Мы сидим на табуретках. Только что приступили к работе. Я исполняю восьмую по счету операцию. И в начале дня мне всегда выпадает несколько свободных минут. Потому что поступивший в цех крой сперва разбирают по размерам, клеймят ГОСТом, лишь после этого помещают в ячейки на специально оборудованных лотках. Эти лотки двигаются по конвейеру. От работницы к работнице. От операции к операции.
Заготовка попадает в просечку. Потом следует "фортуна" - спуск деталей кроя в местах сгиба и сшива. Если модель имеет ажур, то швеи-мотористки делают на союзке строчку ажура, пришивают союзку. Шестой операцией идет "загибка". Седьмой - "крестушка". И лишь потом моя операция - накладка заднего наружного ремня.
Этой же операцией занималась и Люська Закурдаева. План был большой. Опыта у меня никакого: порой строчка получалась неровная, порой иголка ломалась. А работа "уезжала". И Люська покрикивала:
- Шевелись! Что ты, как сонная?!
Я, конечно, была не сонная. Но когда спешила, то все получалось еще хуже. Мама иногда называла меня копатухой.
- О! Трудно тебе будет в семье, - говорила она. - Трудно. Время, оно, как платье, с годами укорачивается.
- Ты поможешь, мамочка, - отшучивалась я.
- Смотря какой зять попадется. С плохим зятем я и часа не стану жить.
- Станешь. У тебя хороший характер.
- Для своих. С чужими меня не знаешь.
- Чужие тоже говорят, что ты золото.
- Самоварное, - она всегда к слову "золото" добавляла это определение. И смеялась тихо. И морщинки проступали на лице у нее: мелкие, добрые.
Лицо у мамы чаще было веселое. В глазах была грусть. Но очень глубоко, как небо в колодце. Не рассмотреть. Мама всегда говорила складно. Не повышая голоса. Поставит тарелки с супом. Погладит ладонью клеенку, что прикрывает наш письменный стол. Скажет:
- Разбогатеем, купим скатерть. Да и стол другой нужно. Круглый, обеденный.
Письменный попал к нам из домоуправления. Списали по старости. Однако на свалку не повезли. Управдом уложил его ножками вверх на мои сани. И приволок к нам. Сказал:
- Все лучше, чем никакого. Малышке делать уроки на нем очень даже удобно.
Управдом был лысый, кривой. Глядел на маму радостно, а на меня даже ласково. Но мама не поднимала глаз, смотрела на пол, который она всегда терла мочалкой и хозяйственным мылом. Лицо у нее становилось насупленное, обиженное.
Пошмыгивая носом, управдом мял в руке шапку. В конце концов перевел взгляд на свои ботинки: прилипший на улице снег таял в тепле, и вокруг ботинок темнела вода. Сказал:
- Наследил я вам, наследил... Пойду уже. А вы здравствуйте. Здравствуйте...
Мама вздохнула облегченно, когда за управдомом закрылась дверь. Лицо ее вновь обрело мягкость, приветливость. И она казалась тогда молодой. Очень молодой...
Конвейер шевелит люльками, словно лапами. Бубнят машины, крутятся катушки. Прямо передо мной на стене висит транспарант, освещенный неоновыми лампами: "Годовой план - досрочно!"
Наклоняется Люська. Она "загнала работу", и сейчас у нее несколько свободных минут. "Загнать работу" - это значит опередить конвейер, сделать больше, создать запас. Такое могут только очень опытные работницы. Мне до них далеко. Успеваю едва-едва... Люська говорит:
- Слушай, мать, придумала?
- Ты о чем?
- Привет, родная! О фельетоне.
- Нет, не придумала.
- Думай!
- Хорошо!
- А Широкий - какой мурло! Так твою фамилию и не запомнил. Новенькая!!! Ну, трудись, - Люська хлопает меня по плечу. - Пойду пошарю...
"Пошарю" - значит "покурю". Кто занес это жаргонное словечко к нам в цех, не знаю. Но оно прижилось, как приживается в доме кошка или собака. И девчонки щеголяют им, точно модной юбкой. Конечно, те, которые курят. Но у нас курят многие.
Мама говорила:
"Баловство все это. Конечно, если человек от горя закурит, от беды, тогда дело другое. Тогда ясно... После войны, скажем... А так. С жиру девчата курят. С большого понимания".
"Понимание" в устах мамы имело какой-то магический, всеобъемлющий смысл - концентрат плохого и порочного. Может, оно объединяло и зазнайство, и неуважение к старшим, и легкомыслие. Может, и еще что иное, я так и не разобралась...
Интересно, что сказала бы мама про Люську?
Не понравилась бы ей Закурдаева. Наверняка. Двадцать один год. И уже два раза была замужем. Может, это всесоюзный рекорд?
- Чему улыбаешься? - спрашивает наш мастер тетя Даша.
Вот она бы пришлась маме по душе: женщина обстоятельная, солидная, в движениях - уверенность, во взгляде - доверие. О такой бы мама кратко сказала:
- Надежный человек.
Высшая степень похвалы людям.
Тетя Даша берет с лотка заготовку. Пальцы у нее грубые, с чернотой - конечно, от картошки. Маникюра на ногтях нет. Мама тоже никогда не покрывала ногти лаком.
- Строчка хорошо получается. Молодец! Только ты не сутулься. Сиди прямо.
Я чувствую ее ладонь на своей спине. Выпрямляюсь.
- Так удобнее, - говорит тетя Даша. Уходит.
Надо думать о фельетоне. Мне хочется написать его. И снабдить своими рисунками. В школе я всегда рисовала для стенной газеты. И текст под рисунками сочиняла. Смешной. А если фельетон про стулья сделать в рисунках? Скажем, три-четыре рисунка...
- Люська! - кричу я.
Ее почему-то все зовут Люська, а не Люся. Она не обижается. Она говорит:
- Это мой стиль.
- Не понимаю.
- У каждой девчонки должен быть свой стиль: манеры, одежда, прическа. Одной, предположим, нужно химическую завивку делать, а другой к лицу, когда она лохматая, как ведьма.
Волосы у Люськи ухоженные. И на лицо она картиночка. Ее даже для журнала однажды снимали. Приехали двое корреспондентов из военного журнала "Старшина - Сержант". С фотоаппаратами. В беретах. Ходили вокруг Люськи и еще одной смазливенькой заготовщицы - она давно уже уволилась. А потом в журнале фоторепортаж появился "Девчонки, которые ждут". Люська приносила этот журнал, в целлофан завернутый. Бережет его, словно сокровище. Еще бы! Цветное фото во всю полосу. И стоит там Люська в лесу как знаменитость, пальто нараспашку. Написано про гитару, про осень. Листья, дескать, падали и прилипали к мокрой земле. Осенью всегда падают желтые и красные листья, а земля чаще всего бывает мокрой. И щеки у девчонок бывают мокрыми, потому что ребята уходят в армию, а расставаться всегда грустно...
Люська действительно проводила тогда парня в солдаты. Но встречались они мало, кажется месяц. А после выхода журнала Люське посыпались письма. Около тысячи. В экспедиции фабрики чертыхались. А Люська сияла солнцем. Большинство адресатов предлагало ей дружбу. Лишь два или три хвалили за верность парню и признавались, что тоже верят своим девчонкам...
- Люсь!
- Что, мать?
Она подходит, прокуренная, как тамбур электрички, в которой мне приходится ездить ежедневно.
- Придумала, - говорю я. - Сделаем фельетон в рисунках.
- А название?
- Название? "Вай! Вай! Вай!"