Он встал и подошел к балкону. Дверь была открыта. И Буров остановился в проеме, дыша уличным воздухом, который едва ли был очень свежим, потому что машины проносились по Полярной одна за одной, одна за одной...
- Я слушаю тебя, - сказал он и почему-то вновь снял очки. - Ты давно жаждала подобного разговора.
- Наоборот, всячески избегала... Но уж если на то пошло, позволь мне поразмышлять вслух. В течение многих лет ты на субботу и воскресенье уезжаешь к мамочке "писать вещь". Где этот тихий Дон? Сколько там? Тысяча страниц или ни одной? В течение многих лет ты ни разу не принес в дом зарплату. От иголки до мебельного гарнитура - все в этой квартире куплено на деньги, заработанные мной. В течение многих лет ты не разрешаешь мне иметь ребенка. Ребенок - это пеленки, шум, гам. Цитирую: "Ребенок будет мешать раскрытию моего творческого потенциала". В первые годы замужества, когда я не очень понимала значение слова "потенциал" - эта абракадабра производила на меня желаемое впечатление. Но ведь сейчас я вижу тебя насквозь. Знаешь, ты кто?
- Порадуй, - не оборачиваясь, сказал Буров.
- Лентяй.
Он присвистнул. Повернулся лицом в комнату, и, потрясая правой рукой, протяжно, почти нараспев, произнес:
- Ду-ра-а-а... Думаешь, если тебя избрали в члены парткома и ты подружилась с Луговой, так в твоем мозгу увеличилось количество извилин? Ничего подобного! Ты была красивой девой. Стала еще красивее. Но мозги у тебя по-прежнему в зачаточном состоянии. То, что ты считаешь своим умом, - не более чем апломб и заносчивость. Хочешь, признаюсь, кто я? Я - неудачник!
- Таких людей вообще нет! - затряслась я, ощущай неодолимое желание испробовать на лысой голове Бурова крепость настольной лампы. - Это слово придумали лентяи.
- Неудачники есть... Есть только потому, что рядом с ними ходят по земле необыкновенно удачливые люди.
- А может, просто более умные, способные...
Совершенно неожиданно Буров не взорвался. Наоборот, спокойно опустился в кресло. Поправил очки. Наверное, без них он уже бы ничего не видел в темноте, густеющей от минуты к минуте.
- Это другой разговор... - произнес тихо. - Я имею в виду совершенно одинаковые исходные данные. Так сказать, стартовую черту.
- В спорте побеждает более достойный.
- Жизнь не похожа на спорт. В жизни бывает и наоборот. - Он откинулся на спинку кресла, устало сказал: - Представляешь, каким был бы сейчас наш земной шарик, если бы верх одерживали всюду только достойные люди.
6
Спор произошел у нас в понедельник, а с пятницы на субботу Буров, как обычно, уехал к маме "писать вещь". Мама его, Юлия Борисовна, с которой у меня никаких отношений не существовало, насколько я поняла из слов мужа, отдыхала в Болшеве. В квартире же ее остались цветочки, и Буров пообещал хотя бы раз в неделю поливать их. Обещание почему-то озаботило его. Каждый раз, вспоминая о цветах, он вздыхал так, словно ему по меньшей мере предстояла натирка паркета.
- У нас отдельная квартира, - говорила я. - И в субботу и в воскресенье ты можешь спокойно работать В течение шести-семи часов... На это время у меня хватит забот на кухне и в ванной. Никто не будет тебя беспокоить и тревожить... Наоборот, нормальное питание избавит тебя от изжоги.
- Мне может помочь только боржом.
- Хорошо, пусть боржом. Я буду ездить за боржомом на Рижский вокзал. Пусть это неблизко, но у меня не будет ощущения, что я покинутая мужем, одинокая женщина. Согласен?
- В твоих словах есть логика, - он ходил по комнате суетливо. Вообще после тех моих откровенных высказываний важности у него поубавилось, как пыли в комнате после уборки. - Есть логика. Вот только цветочки... Цветочки - они для одинокой женщины нечто близкое, почти родное. Пусть ты не любишь мою мать...
- Она меня тоже.
- Да, и она тебя. Но все равно, ты же не захочешь, чтобы, вернувшись домой, она застала там кладбище любимых цветов.
- Я хочу именно этого.
- Жестокая ты женщина.
- Просто прямая. А ты вертишься, как уж. И мама, и жена, и "вещь", и многотиражка.
Я, конечно, говорила не лучшим образом. Далеко не лучшим. Но ведь люди бывают плохими не потому, что хотят этого.
- Человек имеет много точек соприкосновения с действительностью, - оправдывался Буров.
- Однако он обязан отличать главное от неглавного. Ты же когда-то сам учил меня этому.
Буров ответил в свое оправдание, что, дескать, противоречия свойственны человеку, как жара лету. И в пятницу прямо с фабрики укатил на Кропоткинскую.
Субботу решила посвятить отдыху. Почитать, порисовать. Однако после завтрака обнаружила, что те немногие тарелки, которыми мы располагаем, словно клей, липнут к пальцам от жира и грязи. Отмыть их в мойке только горячей водой нет никакой возможности. Взяла банку с содой, мочалку. Провозилась не меньше часа. Прежде чем лечь на тахту, учуяла запах пыли. Надо опробовать новый пылесос.
Опробовала.
Вспомнила, что надо купить капрон. Внизу в магазине подходящего не оказалось. Поехала в Лосинку.
Вернулась к обеду. Пока сготовила, поела. Туда-сюда... Пять часов. Выяснилось, что нужно постирать кое-что из мелочей. Постирала, сама помылась.
Времени - половина восьмого вечера. По телевизору - "Ставка больше, чем жизнь". Две серии.
Бах! Бах! Бах! В роли обер-лейтенанта Клосса - Станислав Микульский.
Вот так и день прошел.
Книгу не раскрыла. Карандаш не взяла...
Утром - солнце в окна. Телеграмма в дверь. Из Болшева. Для Бурова.
"Юлия Борисовна попала автомобильную катастрофу. Находится больнице Склифосовского".
На Кропоткинской нет телефона. В старых районах с телефонами по-прежнему туговато. Хоть и не любила я свекровь, но телеграмма меня, естественно, расстроила. С царапиной в больницу Склифосовского не повезут. Решила ехать на Кропоткинскую к Бурову.
Выйдя из дому, хотела поймать такси. Не тут-то было. До понедельника ловить можно. Поплелась трамваем. Сошла у ВДНХ - и в метро.
Мужа застала спящим, несмотря на то что время было двенадцать часов дня. Открыл он дверь в своих синих сатиновых трусах. И тупо посмотрел на меня заспанными глазами.
- Ты? Чего? - спросил с порога голосом, просушенным и прокуренным.
- Посмотреть, как пишется "вещь".
- А... - неопределенно произнес он, видимо находясь еще в полусонном состоянии.
Сквозь открытую дверь увидела на кухне стол, пустую бутылку из-под коньяка, две рюмки. Спросила:
- Ты не один?
- У-у-у? - он еще не проснулся.
- Ты один в квартире?
- Один. А почему спрашиваешь?
Я быстро прошла на кухню. Рядом с бутылкой увидела пепельницу, полную окурков от "Беломора". На окурках следы губной помады.
- У тебя были гости?
Он отрицательно покачал головой.
- Будешь уверять, что пил коньяк из двух рюмок? И, шутки ради, красил губы помадой?
Буров сморщился, махнул рукой:
- Мать оставила.
- Она уже две недели в Болшеве, - возразила я.
- Что же я? Буду за ней убирать? - неподдельно возмутился он.
- Ну и сынок... - на рюмках, на пластике стола тонким, но плотным слоем лежала пыль. Похоже, что Буров говорил правду.
- Ты бы предупредила, я бы прибрался, - он зевнул сладко и протяжно.
- Почему спал так долго?
- Писал ночью.
- Что-нибудь получается?
- Скоро дам почитать.
Я не очень верила в горячие сыновние чувства Бурова к матери, но по-своему он, конечно, любил ее. И такая телеграмма! Лаконизмом она могла потрясти кого угодно.
- Ты только не пугайся, но с твоей мамашей произошла неприятная история, - сказала я.
- Она приезжала к тебе? - спросил он озабоченно.
Сквозь щели в неплотно сдвинутых шторах в комнату проникали три узкие вертикальные полоски света. Одна из них упиралась в спину Бурова, разламывалась над его лысой головой, образуя сияние, похожее на нимб.
Я улыбнулась не к месту. Но именно эта непроизвольно вырвавшаяся улыбка хорошо подействовала на Бурова, как бы подчеркнула: случилось не самое страшное, поскольку еще можно улыбаться.
- Нет. Она не приезжала. Принесли телеграмму.
Он взял бланк. Подошел к окну, отдернул штору. Свет накатился волной, голубой, солнечный. Потом схлынул. И я увидела за стеклом чистую улицу. Безлюдную и тихую.
Буров спросил:
- Поедешь со мной?
- Куда же я денусь? - недовольно спросила я..
- Действительно, - подумав, согласился он. - Мне, видимо, надо бы побриться.
- Совершенно верно, - сдерживая раздражение, сказала я.
Буров долго и медленно ходил по квартире в поисках бритвы, потом долго и медленно брился. Никак не мог найти галстук. Показаться же в больнице без галстука ему казалось верхом вульгарности.
- Может, мне съездить одной? - спросила я.
- Как одной?
- Просто как невестке. Скажу: сын ищет галстук, приедет, когда найдет.
- Шутка не ко времени, - проворчал Буров.
И тогда я догадалась: Буров волнуется. И волнение выражается вот так странно: замедленными движениями, вялостью. Выругала себя за черствость. Сказала ласково:
- Ты прости меня. Вспомни, где бы ты мог его снять. Может, на кухне?
Буров послушно поплелся на кухню. Оттуда вернулся с галстуком в руках...
...Дежурный врач, приземистый, с добродушным широким лицом, привычно сказал успокаивающим тоном:
- Не волнуйтесь. Травмы для жизни не опасные. Сейчас небольшая температура. Недели через четыре будет трудоспособна.
- Что ей можно приносить? - спрашиваю я.