Быстро переоделась. До пуска конвейера оставалось шесть минут. Если, пойду к Широкому, опять опоздаю. Опять девчонки будут коситься, а Люська плеваться от злости. Она вообще оказалась злым бригадиром и горластым. Никто и не предполагал такое. Грешным делом, думали, она своей болтовней развалит бригаду. Однако нет. За словом в карман Люська и сейчас не полезет, но за дело, за работу переживает. По-своему, конечно.
- Эй, эй! Давай чешись! Вывеску разъела, а заготовки уезжают!
В переводе на нормальный язык это означает, что какой-то работнице нужно поторопиться, что в столовой она ведет себя активнее, чем за конвейером, не успевает обрабатывать свою операцию.
- Можно? - спросила я, приоткрыв дверь кабинета.
- Да, Наталья Алексеевна, - ответил Широкий приветливо и громко. - Я жду.
Он сидел за столом, перед ним лежала раскрытая телефонная книжка. Когда я вошла, он перестал набирать номер, положил трубку на рычаг.
- Разговор будет короткий, но очень важный. В обеденный перерыв, Наталья Алексеевна, соберите бригаду. И, как председатель цехкома, поговорите с людьми. Было бы очень хорошо, если бы бригада ваша взяла обязательства повысить производительность труда за счет внедрения новой техники. И цифру назовите конкретную.
- Большая цифра?
- На три тысячи пар в месяц, - сказал Широкий, не моргнув глазом.
- Это очень много, - в отличие от начальника цеха, я сидела за конвейером и знала, что это значит.
- Волков бояться - в лес не ходить. Цифра, Наталья Алексеевна, должна быть весомой. Иначе и огород городить нечего...
Я покачала головой. Помнится, вздохнула, С Широким не соскучишься: ему главное - везде и всюду быть первым. Поинтересовалась:
- А техника-то новая будет? Люди же спросят.
- Будет. Точно будет. Потому и нельзя терять ни минуты. Иначе какой другой цех опередит. На фабрику уже машины завезли, чехословацкие, загибочные, фирмы "Свит". Договорились?
- Надо бы с партбюро посоветоваться, - сказала я.
- Корда в курсе дела. Целиком - за. Но провести это должна ты, профсоюзный руководитель цеха. Решено?
- Попробую, Георгий Зосимович, - без особого энтузиазма ответила я. - Только лучше не в обеденный перерыв, а в конце работы.
- Не разбегутся?
- Нет. Мы минут на пять раньше конвейер остановим.
- Хорошо. Разрешаю.
Однако не прошло и четверти часа, как Широкий явился ко мне за конвейер; Наклонился:
- Собрание проведите в конце обеденного перерыва. А конвейер на десять минут задержим. Договорились?
- Торопитесь, Георгий Зосимович, - не без подковырки сказала я.
Он завертел головой, и лицо его посерело:
- Не тороплюсь, а сердцем чую: могут опередить другие. Инициатор - он только один. Все прочие имеют право лишь подхватить его почин.
- Это тоже почетно.
Широкий посмотрел на меня с удивлением, прикусил губу. Потом повел плечами, словно сбрасывая оцепенение. Сказал многозначительно:
- Дипломат вы, Наталья Алексеевна. Дипломат.
Но, конечно, он меня переоценивал. И не только он - Буров говорил:
- Это верно. Ты живешь на авансы. Твоя форма, достойная самых высоких эпитетов, еще не соответствует содержанию. Но ведь содержание - дело наживное.
- Ты меня обрадовал.
- Я только сказал правду. Будь уверена, я начиню тебя содержанием.
- Как пирог капустой.
- Сравнение примитивное, однако точное. Не случайно же я покатил за тобой в далекий дождливый Туапсе. Отдавая должное твоим женским данным, признаюсь: прежде всего меня прельстила сложность задачи.
- Нашу семейную жизнь я должна рассматривать как эксперимент?
- В какой-то степени.
- Прекрасно, прекрасно. В какой-то степени я, Наталья Алексеевна Миронова, рабочая обувной фабрики "Альбатрос" с незаконченным высшим образованием - подопытный кролик?
- Ты боишься, что у тебя вырастут большие уши? - пульнул остроту Буров.
- Я боюсь, что прежде у тебя вырастут рога.
Буров покраснел. Он был нормальный ревнивый мужчина. И, я полагаю, страдал при мысли, что жена может изменить ему. Прямолинейная дерзость приводила его в замешательство, мозг не срабатывал, как могла не сработать кибернетическая машина, если бы в нее грубо сунули обыкновенную сучковатую палку.
После той новогодней ночи он дважды извинялся передо мной. Первый раз, буквально на следующий день, безуспешно. Я не пожелала его слушать. Две недели жили, точно незнакомые. Ни "здравствуйте", ни "до свидания". Потом он взмолился. И я простила его.
Некоторое время спустя он все-таки спросил, не вытерпел:
- Может, скажешь, где ты провела новогоднюю ночь?
- С чужим мужчиной.
Буров запыхтел.
- Не нравится? - сказала я.
- Мне вспомнился одесский анекдот. Идет по базару мужичишка в заскорузлой стеганке и кричит во все горло: "Котам что-то вырезам! Котам что-то вырезам!" Дают ему кота. Большого, пушистого. Сует он его, бедолагу, головой в кирзовый сапог. Достает острый нож. Поднимает коту хвост. И делает свое черное дело. Потом кот, который уже перестал быть котом, выскакивает из сапога и, оглашая базар душераздирающим криком, исчезает в толпе. А мужчина посмеивается и бодро спрашивает: "Что? Не нравится?"
- Хороший анекдот. Расскажи еще что-нибудь, - говорю я.
- Разве этого мало?
- Не будем взвешивать.
А зря. Конечно, зря. Жизнь подсказывает, что нужно взвешивать. И слова и шаги. Нет, нет... Дело не в рационализме. Просто очень много легко ранимых людей. И кажется, нет ничего проще, чем обидеть человека. Просто - проще... Вот такой замкнутый круг.
Как же быть?
Как? Как?
Похоже на кваканье. Люблю слушать, когда квакают лягушки. У нас в Ростокине, за железной дорогой, есть пруд. На опушке леса. Собственно, не пруд, а большая яма. Давным-давно там копали песок. Потом забили холодные ключи, яма наполнилась водой, по обрывистым краям заросла тиной, зеленовато-белой, как шкура лягушек. И лягушки там хорошо устроились.
Маленькой, я часто говорила маме:
- Пойдем на пруд слушать лягушек.
Приходили. А на пруду - тишина, точно в пустой комнате.
Я хныкала:
- Ой! Не квакают...
Мама успокаивала:
- Погоди. Сейчас знойно. Лягушки прячутся от жары и молчат. Пойдем в лес, посмотрим на лося. А на обратном пути лягушки поговорят с нами.
- Правда, поговорят?
- Правда.
Мы уходили в лес широкой дорогой, белевшей среди густой зелени дубов, берез, орешника. Там было хорошо. И небо казалось таким высоким, гораздо выше, чем в городе. Лось, громадный, словно три коровы, дремал в душноватой тени. И подойти к нему можно было совсем близко, как в зоопарке.
- Он бодается? - тихо спрашивала я, не сводя глаз с большущих ветвистых рогов.
- Не тронь его, и он тебя не тронет.
Лось лениво открывал глаза, смотрел равнодушно, может, не видел нас среди зелени.
Зелень была усталая, несвежая, как ранним утром. И ветер не взбадривал ее, возможно, он где-то тоже прятался от зноя.
На закате жара немного спадала. Но духота по-прежнему висела над лесом, точно туман над болотом. Мы возвращались домой всегда очень медленно. У пруда делали привал - садились на теплую короткую траву и слушали голоса лягушек:
"Ква! Ква!"
...Как? Как?
Как поступить? Как провести собрание с пользой для дела?
Нина Корда сказала:
- Обопрись на комсомольцев. Это же естественно. Их вон сколько в цехе.
- Может, они вообще возьмут инициативу на себя?
- Поговори, поговори, - уклонилась от ответа Корда.
Комсомольцы цеха недавно избрали нового секретаря. Валюшку Осокину - приятную девчонку.
Действительно, надо поговорить с ней.
Выключаю машину. Вижу, Люська Закурдаева косится на меня: опять уедет работа. Делаю Люське знак рукой. Иду к машине Осокиной. Приходит и Люська. Конвейер грохочет, будто трамвай на рельсах. Склоняемся лицом к лицу.
- Девчонки, - говорю я, стеснительно, будто прошу взаймы. - Румяный сказал, чтоб наша бригада взяла обязательства...
- Пошел он куда подальше! - рыкнула Люська.
- Не перебивай. Выслушай! Нужно повысить производительность труда за счет внедрения новой техники.
Люська прямо зашлась от злости, сложила фигу. И кричит:
- Вот! Я ему не табуретка под задницу! Он совсем от духоты очумел. Ходит трясет штанами.
- Высказалась? - спросила я резко.
Люська промолчала в ответ. Только повела плечами, недовольная моим тоном.
- А ты что думаешь, Валюшка?
- Насколько повысить? - осторожно поинтересовалась Осокина.
- На три тысячи пар в месяц.
- Если без трепа, то можно.
"Без трепа" - ее любимое выражение.
- Зачем нам эти три тысячи пар? - сказала Люська. - Вы соображаете, что это такое?
- Мы работаем сдельно, - ответила Осокина спокойно и рассудительно. - Три тысячи пар - это дополнительный заработок.
- Дополнительный заработок... Ослицы вы! - презрительно усмехнулась Люська. - Месяц, от силы два... Потом расценки снизят.
Осокина - девчонка думающая. Она не спорит с Люськой, не сорит усмешками. Она рассуждает:
- Раз в цехе ставят новые машины, тратят на это средства, значит, ожидают какой-то материальной отдачи. Видимо, подсчитали, что машины эти окупятся. А это возможно лишь при повышении производительности и снижении себестоимости.
- Ты мне мозги не вкручивай. Я знаю, что такое обязательство, - возразила Люська.