Буров говорил иногда очень умные вещи, иногда заведомые нелепости. Спор есть спор. И даже самый горячий, он никогда не походил на ссору, роняющую Бурова в моих глазах.
Но однажды...
2
В самый канун Нового, 1970 года нас пригласила к себе мать Бурова Юлия Борисовна. Мы виделись с ней всего один раз шесть лет назад. И я понимала, что вела тогда себя не самым лучшим образом. А мать есть мать. И с моей стороны глупо столько лет демонстрировать свой паршивый характер... Когда Буров со всякими дипломатическими предосторожностями передал мне приглашение своей матери, я не зашлась от возмущения, а очень спокойно ответила:
- Хорошо. Я согласна.
Он тут же засуетился. Стал давать советы и высказывать пожелания относительно моего туалета. Но, конечно, было бы лучше, если бы он давал деньги, а не советы. Впрочем, у меня хватило ума не сказать ему об этом. И все шло хорошо. И новогодний праздник обещал быть интересным, поскольку в квартире Юлии Борисовны собирались ее коллеги по киностудии.
Люська Закурдаева свозила меня к своей матери в комиссионку. Там нашлось платье - недорогое и достойное. Платье, будто сшитое к Новому году. И мне впору. Я не знала, давать ли, Люськиной матери трешку за услуги. На всякий случай сунула в руку. Думаю, если откажется, то извинюсь. Но все обошлось без извинений...
Буров рассматривал меня в новом наряде с удовольствием. А за окном голубел снег, и голубая луна поднималась над домами. Днем над домами было солнце. Лужи ловили небо, как в апреле. И ветер по-апрельски пахнул влажной черной землей, хотя сама земля не проглядывала нигде, даже во дворах за южными стенами домов, где снега всегда бывало меньше. К вечеру, когда солнце ушло, оставив за собой красно-малиновый след, небо отяжелело голубизной, и ветер на улице утратил запахи весны, был просто холодным.
- Цвет морской волны тебе к лицу, - как-то совсем по-женски сказал Буров.
Я расхаживала перед ним, точно манекенщица в демонстрационном зале. Он сидел в кресле, будто мэтр, и курил ужасно вонючую сигарету.
- Мне любой цвет к лицу, - я улыбалась, но говорила уверенно, - запомни это.
- Хорошо, запомню. Хотя само по себе утверждение весьма спорно.
Обычная буровская манера говорить. Вначале он будто соглашается, но потом оставляет лазейку для спора. А мне сегодня спорить не хочется. Хочется скорее в квартиру, наполненную музыкой и светом, хочется к новогоднему столу. Пусть посмотрят на меня те, из киностудии. Не очень-то я их боюсь...
Буров наконец встает из своего кресла.
- Надо выехать раньше. В такой вечер мы можем и не достать такси.
- Раньше так раньше...
На мне уже пальто, когда он произносит:
- К тебе просьба и моя лично, и матери. Если вдруг за столом разговор зайдет о профессии, ты, пожалуйста, не афишируй, что работаешь за конвейером простой рабочей...
- А что же мне афишировать? - жалко и растерянно спрашиваю я.
- Ну, - он, толстокожий, пожимает плечами, не замечая моего состояния, - скажи, что работаешь инженером-технологом.
- Хорошо, - тихо отвечаю я и выхожу как ни в чем не бывало, будто на кухню или в туалет.
Тихо открываю входную дверь, тихо спускаюсь по лестнице. А потом... Бегу улицей, или улица бежит мне навстречу, мельтеша голыми деревьями и бледными фонарями. Мучительно не хватает воздуха. Может, вечер выпил его за здоровье уходящего года или прячет для тоста за новый, наступающий... Жадность? Жестокость?
Снег по обочине глубокий: черный, блестящий, как уголь. Дворники сметают его в сугробы с конца ноября и до весенней оттепели. Весной снег, ноздреватый и хрупкий, крошат на куски и бросают на проезжую часть дороги...
Бросают на проезжую часть под колеса. Под колеса! Автомобили растаскивают снег по асфальту. Асфальт темнеет в те дни. А потом высыхает. Асфальт всегда высыхает раньше, чем земля.
- Наташа!
Нет, это не Буров! Это не голос Бурова... Из кабины "Волги" выглядывает знакомое лицо. Очень знакомое...
Нет. Так нельзя чуметь, какую бы гадость тебе ни преподнесли близкие. Гадость - она не всегда от злого сердца, она другой раз просто от глупости.
- Здравствуй, Митя, - говорю я, пытаясь выдавить из себя улыбку. - Как поживает Вика? Как растет дочка?
- Дочке уже четыре года. А Вика растолстела. Во, - Митя разводит руки.
- Хорошо, - говорю я. - Вика подлаживается под мужа. У нее всегда был хороший, покладистый характер.
- Верно. У нее хороший характер.
- Ты счастливый парень, Митя.
- Похоже, что так... - он распахивает дверку, выходит из машины. Пухленький, точно колобок. На голове роскошная шапка из ондатры. Редкость. Плечи облегает куртка-дубленка. Пижон Митя.
- А как твоя жизнь? Ты бежала так, словно за тобой гналась судьба.
- Это точно, Митя. Это ты угадал.
- Почему одна? Почему глаза неспокойные?
- Ой, Митя, Митя...
Он смотрит на меня сочувственно. Возможно, вот так адвокат Дмитрий Котиков смотрит на подзащитных.
- Что Митя? Что?
- Спасибо тебе... Все уже прошло. Я больше не побегу. И меня не собьет машина. И я не буду на асфальте под колесами, как старый ноздреватый снег.
- Наташка, у меня есть солидное, научно обоснованное предложение.
- Я устала, Митя, от научно обоснованных предложений, от философствования, от... Нет, мне б что-нибудь попроще...
- Тогда садись в машину. И... К нам на дачу. Ты будешь новогодним сюрпризом номер один.
- На дачу? - переспросила я без всякой надобности, потому что поняла слова Мити: мне не грозит одиночество в новогоднюю ночь. - Сюрпризом?
- Сюрприз будет и для тебя.
- Какой? Шепни на ушко.
- Шепну... В офицерских погонах. Летчик.
Ночью ехать в машине совсем не то, что днем, совсем не то. Впереди огоньки стоп-сигналов вытянулись, как птичий клюв. Встречные машины метут дорогу ближним светом, точно старыми, желтыми листьями. Осиновая темнота щурится, разглядывает нас через ветровое стекло, а Митя Котиков разглядывает дорогу, внимательно разглядывает, напряженно. Сворачиваем направо, налево... Так повторяется несколько раз. Митя щелкает переключателем. И фары вгрызаются в ночь белыми длинными зубами.
Сосны сторонятся нас. Виляет зажатая сугробами дорога. И вдруг, словно корабль, выплывает навстречу дача. Выплывает плавно, почти торжественно. И света в ней ничуть не меньше, чем на корабле.
Машина подкатывает к самому крыльцу. Выходим из машины. Митя прижимает к груди свертки, коробки. У крыльца останавливается. Кладет покупки на ступеньку. И, как мальчишка, подбегает к молодой елке, что растет напротив окна. Яростно трясет елку. Снег летит с нее, сверкая, будто салют. Салют в честь нашего прибытия...
Вику застаю на кухне. Вика, конечно, раздобрела. У ног ее вертится маленькая девочка. Даже не так - маленькая Вика.
- Это мой Светик, - говорит Вика.
Я приседаю, целую девочку в головку. Спрашиваю:
- Сколько же тебе годочков?
- Четыли, - бойко отвечает Светик.
- Скажи тете Наташе "шапка", - просит Вика.
Дочка напрягается, потом решительно выдыхает:
- Ш-шапка!
- А теперь "шар", - говорит Вика.
- Сал, - жалобно произносит Светик.
- Вот так, - сокрушенно разводит руками Вика. - Букву "ша" осилили только на слове "шапка". С буквой "эр" совсем плохи дела.
- Ничего, научимся. Правда, Светик?
Светик кивает! Выражение лица у нее взрослое-взрослое. Она вдруг подается ко мне и быстро говорит:
- Я слышала, как ветел поет свою песню. Он челный-челный летит.
- Не ветел, а ветер... - поправляет Вика.
- Ветел, ветел, - соглашается дочь.
- А почему ты не спишь? - спрашиваю я.
- А сегодня елка, - отвечает Светик и просит: - Расскажи мне сказку.
- Нет, - решительно отвечает Вика. - Тете Наташе нужно вначале раздеться.
- Тете Натасе?
- Да, - говорю я.
И мы втроем идем в прихожую.
Там меня ждет сюрприз... В офицерских погонах. Все верно.
- Здравствуй, Наташка, - протягивает руку Юра Глушков.
Какой он стал! Капитан, летчик...
- Здравствуй, Юра. Надолго в наши края?
- В очередной отпуск...
- Отпуск не то слово, - вмешивается в разговор Митя. - Правильнее сказать, само небо на целых тридцать суток отпустило Юрку к нам на землю. Высота, скорость - вот, милые мои девочки, где романтика. Это вам не зал заседаний суда, не конвейер фабрики...
- Папа, - громко говорит Светик, - ну, что ты гудис, как салик.
- Шарик! - смеется Вика. - Настоящий шарик, пузо-то какое...
Потом стол, шампанское и все, что полагается при встрече Нового года.
Где-то в середине ночи я и Юра, который ухаживал за мной весь этот вечер, вышли на крыльцо.
Было тихо. Красиво светилась елка у окна. Это ее Митя тряхнул в честь нашего прибытия.
Луч света касался разлапистых веток, и елка зеленела молодо, как чистая весенняя трава. Но до весны было еще далеко, очень далеко. Стояла первая ночь нового года. И снег лежал белыми сугробами. И воздух искрился морозно, озорно.
- Хорошо как, - произнес Юра, остановившись на крыльце возле самых ступенек.
- Ты похорошел, - почему-то сказала я. Сказала без зависти, без тоски, могла так сказать: "Ты высокий". - Изменился, На улице бы тебя не узнала.
Он засмеялся. Это был не смех пьяного человека, но Юра все-таки немного выпил, и его покинули застенчивость, сдержанность.
- Наташка, признайся, ты чего-нибудь замечала?