3
Ночь. Тишина. Нет нужды смотреть на часы: тихо бывает после двух до половины пятого. Иногда за лесом, на окружной дороге, слышно движение состава, но шум от него еле слышный, журчащий, словно возле ручья. В окно вижу деревья с листвой, нежно-зеленой возле фонарей. Свет проходит сквозь листву, как сквозь воду. Густой тенью загасает у самой земли. Земля пятнистая. И небо тоже.
Плохо, когда на небе не видно звезд. Нет сил смотреть на такое небо. И заснуть нет сил. У Бурова где-то был ноксирон. Он принимает его, когда не хочет, чтобы снились сюжеты. Но Буров ночует сегодня у матери. Она болеет. Сын поехал ее навестить. Естественно. Все очень естественно.
Меня мучает не ревность.
Одиночество?
Это что-то большое и расплывчатое, будто туман.
Не знаю. Не знаю... Мне плохо сегодня одной. Плохо.
Почему?
Мама тоже часто бывала грустная. И часто сидела у окна. Смотрела в ночь.
Может, это у меня наследственное?
Душно. Такая душная длинная ночь. Тепло лезет и лезет из окна, словно из печки. К дождю, наверное... Ведь есть же народные приметы. Мама знала их. Знала от своей нянечки. Та еще от кого-то. Кое-что знаю и я. Неужели на мне цепочка обрывается?
Жизнь идет по цепочке. Вернее, по косичке. Каждый волосок - чья-то судьба.
Трещит сверчок, где-то близко, под крышей. Проснулся. Ему тоже не спится...
А если раздеться и лечь? И считать раз, два, три... До ста, до тысячи... Усну? Нет, не усну...
Все-таки и я, и Люська Закурдаева вели себя как идиотки. Простое дело. А в результате - скандал.
Есть в нашем цехе одна работница со странной фамилией - Tax. Я вообще не знала эту женщину, хотя работала с ней в цехе не первый год. Бригады были разные. И если в цехе полтысячи человек, разве со всеми познакомишься? В лицо помнила, и все.
И вот теперь, когда я стала председателем цехкома, работница по фамилии Tax заболела. Болела она больше недели. И стало ясно, что кто-то из членов профсоюза должен навестить ее дома, справиться о здоровье. А может, даже помочь: сходить в магазин, в аптеку...
Стала я выяснять, с кем Tax дружит, но почему-то все те женщины, к которым я обращалась с вопросом, неопределенно пожимали плечами и даже удивлялись, словно я спрашивала их про разумную жизнь на Марсе или Венере. А должна сказать честно, первое время самым трудным для меня было - это давать кому-то общественные поручения. Стоило мне заикнуться о каком-то деле, как в ответ я сразу слышала про детские сады или ясли, про кухню, стирку, вечернюю учебу, билеты в театр или кино. И я терялась, не знала, что возразить, потому что все это мне как женщине было понятно. Но, с другой стороны, общественная работа тоже требовала, если так можно сказать, жертв. И ничего умнее я не могла придумать, как стараться больше делать самой.
К работнице по фамилии Tax я тоже решила пойти, уговорив Люську Закурдаеву составить мне компанию.
- Знаем мы ее болезни... - без всякого сочувствия сказала Люська и многозначительно усмехнулась.
- Не надо! - возмутилась я. - Не надо быть такой черствой.
- Сердобольной быть еще хуже.
- Странная у тебя логика.
- На черта эта логика мне вообще сдалась! Я просто считаю, что каждая баба должна иметь свою гордость. А без гордости баба не баба, а подстилка.
- Это особый разговор, - ответила я, поднаторев в спорах с Буровым. - К Tax он не имеет никакого отношения.
- Самое прямое, - возразила Люська. - У нее болезнь одна и та же - хахаль побил.
- Какой хахаль? Я слышала, она замужем.
- Замужем - это те, кто расписаны. Вот как ты с Буровым. A Tax просто живет с мужиком, который на девять лет моложе, и все.
- За что же он ее бьет?
- Может, чтобы не старела, - засмеялась Люська.
Без труда мы разыскали большой дом на проспекте Мира. Поднялись в лифте. Дверь открыла соседка Tax. Видимо, пенсионерка.
- Обязательно... Обязательно... Дома Евдокия Ивановна. Проходите... Вы, конечно, с работы будете, потому что родственники, с тех пор как она стала с Семеном жить, от нее отказались. Я вас, дочки, об одном прошу. Поднимите вы на ноги общественность. Спасите женщину. Не жизнь у нее - сплошное истязание... Семен-то нигде не служит. Вернее, день служит подсобным рабочим в магазине, а два пьет на троих. И деньги с нее требует. Если нет денег или на продукты она припрячет, бьет ее. И говорит, подыхай скорее, хоть комната мне достанется. А она, безумная, когда из заключения он пришел, прописала его на своей площади.
Все это соседка выложила нам прямо у порога, быстро, громким шепотом.
Прихожая была большая, просторная, не то что в новых домах. Здесь стояли два шкафа, холодильник.
- Свой же я убрала в комнату, - перехватив мой взгляд, сказала соседка. - Потому что Семен их часто путал.
Люська захохотала, постучала в дверь:
- Евдокия, к тебе можно?
За дверью послышалось позвякивание цепочки, щелкнул замок.
- Запирается, - вздохнула соседка. Зашептала: - От него запирается. Он, если пьяный придет, все равно дверь с мясом вырвет. Силища, как у медведя.
Наконец дверь поплыла в сторону.
- Ой! Девочки! - растерянно воскликнула Tax. - Вы ко мне? Заходите тогда. Заходите... Рассказывайте, как на фабрике. Ой, зачем, зачем?..
Последние слова про апельсины...
- Не расстраивайся, - успокоила Люська. - Апельсины казенные, от месткома. Для этой цели специально трешка выделена.
- Спасибо, спасибо, - тихо говорила Евдокия Ивановна.
- Кто это тебя так разукрасил? - без всяких тонкостей спросила Люська.
- Упала. С табурета упала. Гардину вешала и упала, - глядя в пол, бормотала Tax. Лицо у нее было сине-желтое, с оплывшими красноватыми глазами.
- Что же, прямо так вывеской и приложилась? - не унималась Люська.
- Какой вывеской?
- Лицом.
- Нет. Не только лицом, но и боком.
- Худо твое дело, - сказала Люська. - Загнешься ты раньше времени.
Tax поджала губы, ничего не ответила.
- Лет-то тебе сколько? - спросила Люська.
- Сорок шесть.
- Не сорок шесть, а сорок девять. Я по профсоюзной карточке смотрела. А ему?
- Кому?
- Семену твоему.
- Моложе он, - отвернувшись, произнесла женщина.
- В том-то забота, что моложе, А тебе, если уже одной невмоготу, старичок пенсионного возраста нужен, как наш Доронин. Он и не обидит тебя, и ты для него всегда девочкой будешь...
- На кой ляд мне Доронин? - встрепенулась Tax, потом вспомнила, что держит авоську с апельсинами. Положила на стол. Пальцы у нее были бледные, точно отмороженные. Казалось, они должны хрустеть, но не гнуться.
- Я Доронина к примеру назвала, - ответила Люська. - У Доронина своя старуха есть.
- У всех свои есть, - словно жалуясь, сказала Tax. Оглядела нас тоскливо. - Вы, девочки, красивые. Из-за вас могут и семью бросить, и родных детишек не пожалеть. А я на это полагаться не смею.
- Слушай, Евдокия, нам мозги не заливай! - Уверенности Люськиной позавидуешь. - Ты, конечно, не Анастасия Вертинская, однако и на Бабу Ягу не похожа. Комната у тебя большая, заработок приличный. Неужели для полного счастья необходимо спать с алкашом?
- Не алкаш он. Выпивает...
- Воду из-под крана?
Не хотела бы я спорить с Люськой. Язык у нее - крапива.
Ничего не ответила Tax. He захотела. Или не успела. Потому что в коридоре послышались тяжелые шаги, дверь с легкостью необычайной повернулась на петлях и ударилась о стену со стуком, похожим на щелчок, оставив на обоях вмятину от ручки.
Я ожидала увидеть великана, но в комнату вошел щупловатый мужчина, моложавый. Ростом ниже Евдокии, нас с Люськой пониже. Глаза как глаза. Но очень похожи на дробины. Наверное, из-за зрачков, маленьких и тусклых.
Он замер, увидев нас, возможно, от неожиданности. И руки его прижались к бедрам будто по команде "смирно".
- Здравствуйте, - сказала я как можно приветливее.
Он не ответил мне. Спросил у Tax:
- Что это за шлюхи?
- С фабрики, Сема, - робко пояснила Евдокия Ивановна, уже одной этой робостью признавая правоту его определения.
Сема удовлетворенно кивнул, расслабился. Закрыл дверь.
- Я всегда знал, что у вас не фабрика, а бардак!
Со стыда, а, может, и с перепугу у меня онемели и руки, и ноги, и язык тоже. Я поняла, что из этой комнаты мы вполне можем выйти с такими же сине-желтыми побитыми лицами, как у работницы по фамилии Tax.
Сема приближался медленно, точно охотник, постреливая своими противными дробинками то в меня, то в Люську.
- Ты хоть раз бывал в бардаке, шаромыжник? - спросила Люська, покрасневшая и злая.
- Я везде бывал, - сказал Семен, остановившись. Теперь он смотрел только на Люську. - И всяких видел. - Щелкнул пальцами. Крикнул: - Вошь! Раздавлю!
- Вы хулиган! - вмешалась я. - Мы привлечем вас к ответственности за хулиганство!
Неторопливо, словно шея у него была на плохо поставленных шарнирах. Сема перевел взгляд на меня. Обдал пронзительным алкогольным перегаром. Потом резко повернулся к сожительнице:
- Я спрашиваю, что это за шлюхи?
Покорность и обреченность были прописаны во всем облике Tax так же ясно и четко, как в осени бывает прописан желтый цвет.
- С фабрики с нашей, - совсем тихо говорила Tax. - Это вот - бригадир. Другая - председатель цехкома...
- Председатель! - Сема вернулся к двери. Запер ее на ключ, положил его в карман. Движения у него были какие-то настороженные, как у зверя.
Подошел ко мне: