Опустился в кресло, стал поглаживать живот, морщась и покряхтывая. Лицо у него несвежее, на лбу испарина. Мне жалко мужа в такие минуты. Но он не тот человек, которого можно жалеть открыто. Потому говорю с подначкой:
- Стареешь, Буров. Стареешь...
Прасковья Яковлевна Крепильникова сказала мне сегодня:
- Твой-то совсем болезненный... Ужасть! Ты б его на курорту отправила.
- Пусть вначале заработает на "курорту", - ответила я невежливо.
Крепильникова заморгала, потом вдруг беззвучно пошевелила губами, будто хотела еще раз произнести свое любимое слово: "Ужасть!" Но не сказала ничего. Осудила меня взглядом. И пошла вдоль конвейера.
- Стерва ты все-таки, Наташка, - беззлобно заявил Буров, продолжая поглаживать живот.
- Плохо это? Правда? - Я совсем не обиделась, но спросила несколько сокрушенно.
- На твой вопрос не ответишь однозначно.
- Тогда не отвечай.
- И не отвечу...
- И не надо. Поезжай лучше в Трускавец, попей водички.
- При чем здесь Трускавец?
- Поезжай в Кисловодск.
- Может, в Гагру?
- Если там есть чего пить.
- Вина.
- Давай налегай на вина, - весело советую я.
- Ты говоришь с таким оптимизмом, словно прячешь бутылки в нашем холодильнике.
Закат ли тому виной, хочется думать, что нет, не закат, но щеки Бурова розовеют, и он весь как-то оживает, внутренне собирается.
- В холодильнике есть все, - многозначительно отвечаю я.
Ужинает Буров с аппетитом, подшучивает. Мне хорошо, когда он такой. Я собираю посуду, и Буров помогает мне. Идет за мной на кухню. Говорит:
- Кормили бы так в фабричной столовой, можно бы и без минеральной воды жить.
- Наведи порядок, - советую я. - В твоих руках сила - фабричная печать.
- Наведу, - обещает Буров.
Мне не хочется омрачать ему вечер. Но я уже заметила: мой муж больше говорит, чем делает.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Пели птицы. Небо тянулось дремотное, разморенное июльской жарой, с застывшими, словно нарисованными, сине-белыми переливами. Тополя не дрожали листвой. И не гнули ветки, потому что ветер не дул совсем, а запахи усыхающей травы и цветов держались за духоту, как дети за руки матери. Высоко в голубой мгле морщилось солнце. Но здесь, на земле, никакой мглы не было. Был только нестерпимо режущий свет и тени от тополей.
Где-то далеко, на Планерной, с грохотом проносились электрички. Но это был очень далекий грохот, точно раскаты ухающей за синим горизонтом грозы.
Я всегда боялась грозы. И мама тоже...
Едва первые капли, чаще всего крупные, как голубиное яйцо, начинали барабанить по листве и по стеклам, мы закрывали рамы, выключали свет, если дело было вечером, и садились дальше от печки. Мама обнимала меня. Я клала голову на ее теплое плечо. И какое-то время мы сидели молча, прислушиваясь к рычанию воды, таясь от глазастых молний. Потом гроза немного утихала. Или мы привыкали к ней, и нам казалось, что она утихает. Тогда я просила:
- Мама, расскажи, как ты познакомилась с папой.
И мама, светясь улыбкой, тихо и охотно повторяла рассказ, который я слышала много раз.
Они познакомились в грозу.
Была ранняя июньская гроза - внезапная, среди солнечного, голубого дня. Мама шла через площадь Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. И туча нагнала ее... И когда все началось, то бежать уже было некуда. И мама прижалась к дереву. А какой-то парень, молодой и очень хороший, схватил ее за руку и закричал:
- Под деревом нельзя! Под деревом может убить молния!
И мама побежала за ним. А потом они присели на корточки, прямо посреди площади. Парень накрыл маму газетой. Но газета, конечно, размокла, расползлась. И ручьи несли ее обрывки вниз к Ростокину вместе с палочками от мороженого.
После, когда прошли тучи и опять хорошо засветило солнце, мама и парень очень смеялись, потому что были молодыми и мокрыми...
Я знала, мама любила рассказывать об этом. Она говорила тихо, но голос ее, как музыка, вмещал в себя и радость, и грусть, и еще что-то, что нельзя вот так просто назвать одним словом...
Мама мне всегда казалась мудрой и старой. Мудрой, понятно. Она помогала мне открывать мир, как когда-то ей помогала добрая нянечка в детдоме. Но старой? Почему старой? Она умерла в тридцать семь лет. На полуовальной некрасивой плите из мраморной крошки есть цифры:
1924-1961
А на могиле отца, если могила существует, на каменной плите, если есть плита, должны быть выбиты еще более печальные цифры:
1923-1945
Так неужели эти двое людей, до которых земля оказалась такой жадной, полыхнули зарницами и ушли лишь для того, чтобы в этом мире оставить меня?..
Мама всегда казалась мне старой... Казалась мне старой... Может, я предчувствовала ее короткую жизнь, измеряла годы другими мерами... Другими цифрами...
Нет. Конечно, нет. Просто кладбище всегда навевает мысли о вечности, о смысле жизни... Напоминает, что жизнь и длинна и коротка.
Слева могила с высоким, как свеча, горящим крестом из нержавеющей стали. Золотистая надпись на мраморной доске:
Аксельбрант Модест Карлович
1866-1961
Инженер-путеец
А справа от могилы матери пирамидка со звездочкой:
Богуславский Иван Павлович
1939-1961
У ограды пожилая женщина выщипывает траву. Девочка лет семи - бант, точно крылья бабочки, - носит воду в маленькой лейке.
- Сын? - спрашиваю я.
- Сын, - горестно кивает женщина. Выпрямляется, вздыхает. - Вот...
- Так рано?
- Погиб при исполнении служебных обязанностей, - говорит женщина тихо.
- В милиции работал?
- Нет, не в милиции, - совсем тихо...
Женщина трогает девочку за плечо, трогает нежно, любовно:
- Так дочку и не увидел.
2
- Вика считает, что детишки рождаются и в старых домах.
Буров опускает книгу. Откидывается в кресле. Он купил это кресло по случаю в мебельном на Звездном бульваре. Кто-то, приобретая гарнитур, отказался от кресла, и оно досталось Бурову - большое, с полированными подлокотниками и темно-малиновой обшивкой. Приткнуть его к стене из-за тесноты было невозможно, и оно, как трон, стояло в середине комнаты. Буров читал в нем или посапывал, прикрывая глаза ладонью, что должно было означать: он "обдумывает вещь".
- Ты лучше обдумывал бы ее во сне, - сказала я однажды.
- Между прочим, мне часто снятся сюжеты. С такими поразительными мельчайшими подробностями, словно я уже пережил это когда-то.
- А заметки из многотиражки тебе не снятся?
- Нет, - он, конечно, чувствует иронию в моем голосе, но не подает виду. У него способность обходить неприятности, как у корабля скалы. Но кораблю помогает эхолот. А Бурову? Ум, чутье, толстокожесть?
- Странно, - говорю я, - странно... А мне казалось, они должны приходить к тебе по ночам и выкрикивать: "Коллектив фабрики перевыполнил программу июня - завершающего месяца первого полугодия!", "Смотровая комиссия фабрики разработала план проведения смотра!", "Многие отдыхающие рабочие в обеденный перерыв с удовольствием просматривают газеты и журналы!". Ты когда-нибудь просматривал в тридцатиминутный перерыв газеты и журналы?
- У меня нет перерыва.
- У тебя перерыв целый день.
- Глупости.
- Хорошо, пусть глупости. Но ты же знаешь, что девяносто процентов рабочих фабрики составляют женщины.
- Знаю.
- Какой умница! Какой хороший! И, наверное, знаешь, что хлопот и забот у женщин немножко больше, чем у мужчин.
- Я тут при чем?
- При том, что государство выделяет бумагу на газету, деньги тебе на зарплату не для словесной трескотни. Когда у нас в бригаде прочитали: "Отдыхающие рабочие в обеденный перерыв с удовольствием просматривают газеты и журналы", девчата хохотали. Во-первых, почему рабочие, а не работницы. Мужчин на фабрике намного меньше, чем женщин. Во-вторых, в обеденный перерыв нужно выстоять очередь в столовой, очередь в буфет, если там дают сосиски или мандарины, сбегать в комнату гигиены. И все это за тридцать минут.
- Я не могу увеличить перерыв.
- Если не можешь, то хотя бы не ври...
- Обдумывай слева, которые произносишь.
- Очень ценный совет.
- Я всегда даю ценные советы...
- О! Может, тебе по силам быть министром?
- Кому-то нужно выпускать и многотиражку...
- Но не всю жизнь!
- Однако... - У Бурова от удивления расширились зрачки.
Они и сейчас расширились. Я давно научилась различать его глаза сквозь стекла очков.
- Рожай, - равнодушно, будто это его не касается, говорит он. Молчит с минуту, потом добавляет: - Вика, между прочим, живет в новом доме. А ты? Ты подумай, где мы поставим детскую кроватку?
- Выбросим твое кресло.
Нет! Он не злится, не вскакивает, не кричит. Он вновь берет книгу. Говорит спокойно, весомо, с абсолютной верой в свою правоту:
- Это не решение проблемы. Нужно ждать, пока райисполком сломает дом.
- Может, его не сломают никогда.
- Ты говоришь это только из-за упрямства. Из-за упрямства...
Не по этой ли причине я вышла замуж? Всегда представляла, у меня будет муж молодой и красивый, как принц.
Буров не похож на принца. На принца из сказки. Может, он принц двадцатого века - лысый, очкастый...