Разговор об удачливом Николае Тимофеевиче иссяк сам собой, едва Вячеслав Иванович заговорил о своем необычном деле. Когда же он закончил, на него смотрели и другие паспортистки, и двое еще оставшихся посетителей. Будто смыло с лиц отпечаток мелочных мыслей - о Николае ли Тимофеевиче, о собственных хлопотах ли и семейных дрязгах - и проступило истинное: выражение доброты и суровой гордости, которую пробуждает в ленинградцах всякое соприкосновение с памятью о блокаде.
- Книги, значит, вам за сорок первый год, - сказала Антонина Васильевна. Величавость с нее как-то сразу сошла, стала она домашней, что ли. - За последний квартал сорок первого и за сорок второй. Должны быть книги. Клава, ты у нас моложе всех - принеси. Знаешь, там.
- Да что вы! - вскочил Вячеслав Иванович, демонстрируя спортивность фигуры. - Я сам! Вы только покажите!
- Слава богу, пришел мужчина, который сам! - игриво сказала молодая Клава. - А то теперь всю работу норовят на баб, а сами только бы руководить.
Вячеслав Иванович отправился за Клавой.
Домовые книги лежали штабелями в каком-то чулане. Каждая была форматом чуть ли не в газетный лист и толщиной сантиметров в десять. Чтобы добраться до сорок первого года, пришлось переложить, наверное, кубометра два громадных тяжеленных книг. (Разговоры о кубометрах тогда шли по поводу дров - неизвестно откуда всплыло воспоминание.) Возможно, Клава ожидала какого-нибудь внимания с его стороны, не зря же сразу взяла игривый тон, но Вячеславу Ивановичу было не до того: чем ближе подходили года - а сверху лежали семидесятые, потом шестидесятые, потом… - тем сильнее он волновался. Что по сравнению с его волнением и нетерпением волнение и нетерпение археолога, снимающего последние слои песка с гробницы Тутанхамона или Аменхотепа: ведь раскапывал Вячеслав Иванович, можно сказать, самого себя!
Наконец нужная книга была извлечена и торжественно внесена в комнату паспортисток. Антонина Васильевна уже расчистила для нее место на своем столе, куда Вячеслав Иванович и водрузил раскопанный фолиант. Кажется, Клава посмотрела с досадой: она ведь руководила раскопками, потом влажной тряпкой стирала пыль и с книги, и с Вячеслава Ивановича - тот воспринял как должное, не выказав никакой галантности, - и могла рассчитывать, что и дальше будет главным действующим лицом, но вот Антонина Васильевна ее мгновенно отстранила. Ну а Вячеславу Ивановичу не было дела до здешних внутренних взаимоотношений, его интересовали только поиски.
Он поместился за спиной Антонины Васильевны, и Клава подошла, и третья паспортистка. Антонина Васильевна торжественно открыла книгу. Пахнуло почтенным запахом старой бумаги.
Записи в книге были сделаны странными чернилами, каких теперь уже не выпускают: коричневыми, будто писали разбавленным кофе. Или это время так изменило нормальный цвет чернил? Буквы выведены со старательными нажимами, от которых отвык глаз.
- Вам бы лет на пять раньше прийти, - посоветовала Антонина Васильевна, - еще когда Полина Сергеевна работала! Она тут с того времени. Ей бы и книг никаких не надо, всех блокадных жильцов наизусть знала! Уехала теперь куда-то к сыну - в Пятигорск, что ли, или в Сочи. Я-то уж в сорок пятом пришла, по рассказам только о тех временах… Она много рассказывала, Полина Сергеевна.
- Ничего, и сами все найдем! - бодро возразила Клава и тем самым словно бы укорила Антонину Васильевну в неверии в свои силы. - Давайте быстро перелистаю!
- Я тоже умею, - невозмутимо ответила Антонина Васильевна.
Появился какой-то посетитель - не то просил справку о составе семьи, не то книжку для квартплаты. Он оказался с участка Клавы, но та не стала отвлекаться, отмахнулась:
- Потом! Не видите, занята!
Антонина Васильевна провела ладонью над открытой страницей.
- Вся летопись здесь. Учет и тогда был поставлен. Движение жильцов. Только тогда все движение в одну сторону. Значит, какие номера смотрим?
Получалось, что работу Вячеслав Иванович задал совсем и не трудную, - за торт мог бы просить и больше, да незачем.
- В доме двенадцать по той лестнице всего четыре квартиры - от шестьдесят седьмой до семидесятой. Да и шестьдесят восьмая исключается: там старушка с самой блокады живет. Только три и остается.
- Сейчас. Только у нас ведь поквартирного списка нет: нужно подряд смотреть, если только было движение. Титульные списки были потом, когда контрольные листки… Сейчас полистаем. Значит, смотрим "выписался". Или "выбыл".
- А не могли про мальчика по ошибке написать "умер", если он не умер? Вот тут мальчик с тридцать шестого года. - Это Клава включилась в розыски.
- Ну что ты говоришь, Клава! Тогда учет получше, чем сейчас! Чтобы карточки не получали на умерших. А то бы знаешь сколько мертвых душ? Побольше, чем у Гоголя!
Вячеслав Иванович почти не слышал, что говорят женщины. Он смотрел из-за плеча Антонины Васильевны в нетерпении первым увидеть самого себя в домовой книге, себя, записанного старательным несовременным почерком с детскими нажимами, записанного странными коричневыми чернилами…
- Вот мальчик пропал без вести! - почти выкрикнула Клава.
- Ах, ну что ты, Клава, - как бы с сожалением сказала Антонина Васильевна, - не видишь, что из пятьдесят шестой квартиры!
- И еще: Ярослав, и год тридцать шестой. Славик, значит!
- А квартира семьдесят восьмая! Сказано же тебе, Клава: с шестьдесят седьмой по семидесятую включительно. Какая непонятливая, ей-богу!
Они говорили, а Вячеслав Иванович уже видел. Видел, но не мог произнести вслух, ждал, чтобы это сделала положительная Антонина Васильевна, - словно боялся, что ему всего лишь мерещится…
- Ага, вот: "Сальников Станислав Петрович, 1935 года, пропал без вести 26 марта 1942". Из шестьдесят седьмой квартиры. Вот.
Голос Антонины Васильевны прозвучал торжественно, левитановские нотки в нем послышались.
- Сальников? Станислав?
Так же старательно и неумело впервые повторяет за матерью свое имя ребенок.
- Вот видите, вот и нашли! - торжествовала Клава. - Все записано, все честь по чести!
- Обожди, Клава, посмотрим дальше: вдруг кто-нибудь еще подходящий, - охладила пыл Антонина Васильевна.
Но никого подходящего дальше не нашлось, хотя пролистали и майские записи - без всякой нужды, ведь Вячеслав Иванович точно знал, что уже в апреле был вывезен через Ладогу.
- Значит, Сальников Станислав Петрович?
Он словно бы постепенно пробивался к своей исконной фамилии, еще говорил в третьем лице, не решаясь произнести прямо: "Я - Сальников!"
- Ну конечно! Вы же видите! Все сходится! Удивительно! - продолжала торжествовать Клава.
- А родные? Кто были родные?
- Сейчас и родных поищем. - И Антонина Васильевна перевернула назад несколько страниц, возвращаясь в сорок первый год. - Вот: "Сальников Петр Григорьевич, 1895 года, умер 31 декабря 1941 года".
Толстый мужчина - а умер первым. Отец.
- "Сальников Сергей Петрович, 1928 года. Убит при артналете 14 марта 1942".
Значит, брат.
- "Сальникова Галина Владимировна, 1906 года, умерла 16 марта 1942".
Сразу же за братом - мать.
- Смотрите, вот еще! - закричала Клава: "Сальникова Маргарита Петровна, 1937 года, выписана 5 мая 1942". Выписана!
- Выписана? Как - выписана? То есть что же - жива? И в мае - больше месяца. Из той квартиры? Сестренка, значит? И жива? Выписана…
Он уже смирился со скорбно-торжественным: "Умер… убит…" - и в первую секунду просто растерялся: неужели возможно, чтобы жива? Чтобы у него жива родная сестра? После всего, что произошло? Так это было невероятно, что радость, не веря себе самой, пробивалась постепенно.
- Выписана - значит, не умерла, так? И не погибла? Выписана - в детдом, наверное, взяли?
А что, если они несколько лет в одном детдоме? Нет, его ведь гораздо раньше. А вдруг? Куда везли из Ленинграда в мае? Неужели тоже на Кубань?!
- Тут ничего не пояснено, - слегка виновато сказала Антонина Васильевна. - Только, что выписана. Вы запишите все точно, все данные, - сделаете запрос в справочном. И архивы всякие есть.
- Записать? - удивился Вячеслав Иванович. - Как же я могу забыть?
Не то чтобы он обладал особенной памятью, но невозможно же забыть имена родителей, брата, сестры.
Молчание застыло в комнате жилконторы. Словно эта скучная комната, заставленная обычной канцелярской мебелью, вдруг осветилась не сегодняшним, а тогдашним светом, от которого строгие тени легли на лица.
Вячеслав Иванович почувствовал, что должен первым что-то сказать - сказать так, как не говорит обычно.
- Большое спасибо. Я… Как будто чуть-чуть ожили сейчас они, да? Петр Григорьевич и Галина Владимировна Сальниковы… Может быть, так? И я будто снова родился. А лучше сказать: будто нашел самого себя. Знаете, я когда-то читал про человека, который после контузии забыл свое прошлое. Во всем нормальный, но до какой-то черты, а дальше - пусто. Вот и я… Ну, в общем, большое спасибо.
Тут всем захотелось говорить, произносить слова, которые не скажешь каждый день!
- Чего только люди здесь не вытерпели! Я бы, наверное, не смогла! Тут тогда любой - высший герой! - это Клава.
А Антонина Васильевна:
- Мы всегда рады! Это же счастье - помочь людям!