- Да что вам сказать! Жили, как все тогда. Жили честно. Отец ваш ничего с завода не выносил, не как тот адвокат, Зинкин муж… - Блокадная Туся говорила про отца Вячеслава Ивановича, самого-то его она и не знала совсем, и Вячеслав Иванович прекрасно это понимал, а все равно показалось, что Туся намекает: дескать, отец твой был вон какой, а ты… - Нет, не выносил. Да и завод не тот. Что еще рассказывать… Такая была жизнь, что если вспоминаю - не верю, что это я была, что я все пережила. Не верю, вот хоть ты что! Что смогла, что вынесла. Будто смотрю кино про какую-то особенную героиню. Ведь я же обыкновенная, сама знаю, что обыкновенная, а для той жизни особенные герои и героини нужны!.. Знаете что, ведь после Гали же осталась тетрадка! Я к ней забежала, а она уже остывшая, и около на кровати тетрадка - в руке зажала, будто протягивает. Протягивает - я и взяла. Заглянула - ее почерком записанная. Не той же оставлять, не Зинке! Та тоже скоро прибежала, но про тетрадку и не спрашивала, ее не тетрадка интересовала, а вещи. Да какие вещи - если чего было немного, давно на хлеб выменяли.
Вячеслав Иванович вскочил, ударившись плечом о холодильник. От боли немного опомнился, снова сел… Как же эта женщина так долго молчала о самом главном?!
- Так это же!.. Что же вы молчите?! Так эта тетрадка - у вас?!
Блокадная Туся смутилась:
- Нет, я отдала…
Вячеслав Иванович снова вскочил, недослушав:
- Как же можно?! Какое право?!.
- Я отдала одному художнику. У нас в соседнем доме художник, он стал к концу войны собирать всякое- записи, стихи, вещи разные, которые теперь называют сувенирами. Вот я и отдала. Думаю, человек образованный, художник - пригодится ему… Или отдаст в музей. Не знала же, что вы вдруг…
- А как художника? Баранов?! - вырвалось невольно, а потом уже вспомнился сон про тюльпановые луковицы.
- Нет, Раков. Иван Иванович Раков.
- Ну и что же он?! Жив? Сохранил?
- Наверное, жив. Если бы умер, я бы услышала, - художник же. А хранит ли? Выбросить он не мог, это уж точно! Либо сам хранит, либо отдал куда-нибудь. Жил в доме четырнадцать, а по-прежнему ли там - не поручусь. Может, и переехал.
- Раков Иван Иваныч - ну, это нить, поищу. Художник, говорите… А в нашем доме не было художника? Баранова?
- Не Баранов, а Барабанов! Был такой Барабанов.
И это сходится! Как удивительно сходится!
- Ну и что же он?!
- Умер. В декабре, кажется. Знаете, с ним обидная история. Его жена занималась до войны цветоводством. Была прямо чемпионкой по цветам! У него, как у художника, дача - тогда, знаете, дачи реже, чем сейчас, у людей бывали, - и она на своем дачном участке чего только не развела. А больше всего тюльпанов. Обожала тюльпаны. А они, Оказывается, не из семян растут, а из луковиц. Я и не знала раньше. Так когда уж самый голод, этот художник Барабанов - не помню, как его звали, - ни за что не хотел их есть! Откуда-то он слышал, что они смертельно ядовитые, эти луковицы, - как грибы бывают ядовитые или волчьи ягоды. Кажется, он когда-то сам отравился грибами, едва откачали, вот с тех пор у него страх отравиться. Да тем более учтите, у нас в доме муж и жена от горчицы умерли. Вы не помните? Вдруг стали продавать сухую горчицу, и слух пошел, будто, если ее отмачивать две недели, горечь уйдет с водой, и можно из нее, как из муки, печь. Вот они и поели блинчиков - те муж с женой. Мало что умерли, еще и мучились. Тогда умирали тихо, незаметно, легко, можно сказать. Докторша старая с нашего участка, она и в блокаду по квартирам ходила, пока могла. Она и говорила мне: "Голод сначала мучает, а под конец легко; умирают- словно испаряются: выдохнул в последний раз облачко на мороз - и испарился…" Ну а те мучились после горчицы. За что же? Мало - умереть, так еще и мучиться! Барабанов и боялся. Сам не ел и жене не позволял. И умер над ними - так и не тронул. А она после него стала есть эти луковицы - и выжила. Только представьте: умер над ящиком с едой! Да, не отравись он когда-то грибами, да не история бы с горчицей - и выжил бы, наверное. От чего зависит жизнь человеческая!.. А почему вы про него спросили?
- Да мелькнуло смутно в памяти: "художник Баранов".
Рассказать подробнее Вячеслав Иванович не захотел. Ведь получалось, что они с братом забрались без спроса в мастерскую к Барабанову. И луковицы взяли без спроса. За себя Вячеслав Иванович не стыдился: нужда не знает закона! Да и не попробуй они первыми, может быть, жена художника так и умерла бы над ними, как сам Барабанов. Но предводительствовал-то старший брат, тот самый Сережа, о котором блокадная Туся вспоминает с таким восторгом, - зачем же омрачать хоть малейшим пятнышком его память? Очень хорошее есть выражение, в любом обществе уместно повторить, - жалко только, что Вячеслав Иванович не помнит, как произносится погречески: молчи, если не можешь сказать про мертвого ничего хорошего!
Ну а про себя Вячеслав Иванович торжествовал: ведь он получил еще одно доказательство подлинности своих воспоминаний! Пожалуй, самое бесспорное доказательство: пожар госпиталя видели все, кто-то когда-то мог ему рассказать, - про тюльпановые луковицы никто ему рассказать не мог!
А бодрая молодящаяся Александра Никодимовна между тем засуетилась - может быть, еще и от облегчения, что все наконец рассказала:
- Ах, да что же я вас баснями кормлю? Давайте-ка чайку! Да и мои там все уже, наверное, слюной изошли, глядя на ваш торт. Сейчас вскипит быстро. Идемте, я вас пока познакомлю.
Толстяк, открывший Вячеславу Ивановичу дверь, оказался зятем блокадной Туси. Тут же перед телевизором сидела и ее дочка - тихая, какая-то изможденная, почему-то не унаследовавшая материнской жизнерадостности.
- Давайте-давайте! - радовался толстяк. - Воздадим, так сказать, мирной эпохе… Мамаша наша нарассказала вам - я представляю. Она любит! Мы уже наслышаны, так она рада свежему человеку… Денис! Торт дают! Тащи большую ложку!
Тотчас явился Денис - типичный начинающий акселерат. Кажется, он в пятом классе? Ростом уже с отца.
- Где дают? За что?
- За бабушкины подвиги. Как пишут в газетах: награда нашла героя.
Александра Никодимовна не обижалась - привыкла, наверное, - сказала весело:
- Завидуете! Вам-то получать торты не за что! Дочка ее завозилась в буфете:
- Ты сядь, мама, я все поставлю.
- Да не могу я сидеть, и поставишь ты не так! Синие надо чашки, а ты что достаешь? Вы-то садитесь, Станислав Петрович!
Впервые к Вячеславу Ивановичу так обратились. Он в первый момент и не понял, что к нему. А когда понял, с тем большей готовностью уселся, взялся хозяйским жестом за бутылку "Киндзмараули", как бы утверждая этим новое свое имя. Приказал:
- Штопор выдай-ка, Денис Давыдов!
- Почему Давыдов? - обиделся было акселерат.
- Раз Денис. Какой еще Денис знаменитый? Поэт-партизан. "Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!"- Единственная строчка поэта-партизана, известная Вячеславу Ивановичу, но сообщил он ее с таким видом, будто знал наизусть все избранные стихи.
- Рано ему про водку, - сказал толстяк, но без всякого осуждения.
- Я и сам водки не пью, просто поэзия.
- А что такое "Жомини"? Коньяк такой? - заинтересовался Денис, уверенно отыскав в буфете штопор.
- "Коньяк"! Генерал был такой! Наполеоновский маршал, - с удовольствием сообщил Вячеслав Иванович. Этот Денис наверняка учится в английской школе, а не знает ни про Дениса Давыдова, ни про Жомини.
Торт, конечно, произвел сенсацию. Первым разобрался тот же Денис:
- И мороженое внутри! Ну, класс!
- Где вы достали? - сразу сделал стойку толстяк. - Я в "Метрополе" знаю все торты. И в "Европе". И сами признались, что не "Пальмира".
Вот она - минута торжества Вячеслава Ивановича.
И с тем большей небрежностью постарался он произнести:
- Сам сотворил.
- Да вы волшебник! Не отпустим, пока не научите мамашу! Это же надо! Я всегда говорил, что наш брат готовит лучше. Это хобби у вас такое? На вид-то вы как научный работник.
Вячеславу Ивановичу было приятно. Он и сам знал, что не похож на типичного повара, - недаром и бегает, и ест мало: для здоровья тоже, но и чтобы выглядеть. И вовсе он не хотел выдавать себя за какого-нибудь физика, он не считал, что физики выше поваров, - нет, он своим видом постарался возвысить всю профессию: пусть видят, что и повара бывают интеллигентные! А то думают, будто они все - куски мяса ходячие.
- Нет, не хобби, я и есть повар-профессионал - Не удержался и добавил: - Шестого разряда.
Все как-то разнеженно заулыбались.
- Надо же! Видно, что мастер. Наверное, в хорошем ресторане?
- Да. В "Северной Пальмире".
- Отличная специальность! Вот учти, Денис, мотай на ус. Нынче все лезут в научные работники, а что толку? А повар, он повар и есть. От голода не помрет. И воровать не обязательно - достаточно пробовать. - Толстяк захохотал.
Вячеслав Иванович и сам думал точно так же, но последняя шутка толстяка показалась обидной.
- У нас такой же учет, как на любом производстве! - сказал он резко.
- А я что говорю! Но пробовать-то не запретишь, - снова захохотал толстяк. - И будто не знаете, что на любом. Какой учет! Унесут чего хочешь. Только если не на атомном заводе. Представляете, если на атомном?! Ха-ха. Разве что для тещи - подложить под подушку.
- Вася, - тихо сказала толстяку жена.
- Да я же не про мамашу. Мамаша у нас золото.