- Я уже с ней договорился, - соврал он, чтобы не устраивать дискуссий по этому поводу. - Потом позвоню тебе. Ну, пока.
К одному он ее приучил, слава богу: что не выносит бесконечной болтовни по телефону! Телефон придуман для коротких разговоров: что-то нужно узнать, договориться, когда встретиться. А то в начале знакомства, если они не шли куда-нибудь вместе, она норовила взять свое тем, что устраивала на час телефонные излияния.
Не только с Ларисой ему не хотелось долго разговаривать - вообще. Не пошел с Эриком в Михайловский сад, чтобы не встречаться со знакомыми собачниками, - быстро погулял с псом около дома, вернулся и сразу лег.
…И наяву ли еще или на грани сна, но снова ожила память. Мальчик гораздо старше берет за руку (брат Сережа!) и говорит: "Пойдем к Баранову, он художник!" Дальше сразу огромная совсем пустая комната (мастерская? почему пустая? все сожгли в буржуйке?), и снова голос брата: "Где клей? Ищи клей! Должен быть клей!" (А почему нет самого художника? Уже умер?) Потом откуда-то ящик с луком. Наслаждение еды. Господи, наслаждение еды! В этом месте воспоминание достигло абсолютной отчетливости, иллюзии сиюминутного переживания: не картину Вячеслав Иванович видел перед собой, как бы проецирующуюся на внутренний экран, нет - он вспоминал пальцами, держащими грязные, с крошками земли луковицы; зубами, вгрызающимися в упругую, с треском разрывающуюся мякоть (как спрессованные стрекозиные крылья!); языком, нёбом, желудком! Вот миг счастья, и не нужно никакого другого! А потом женский крик: "Это не лук! Это тюльпаны! Цветы! Отравитесь!" Но не страшно, потому что нельзя поверить в отраву после пережитого столь несомненного счастья! Что дальше? Ругали их? Ели вместе с ними цветочные луковицы? Ничего больше не вспоминалось.
А как же все-таки правильно устроена память: прежде всего она вернула Вячеславу Ивановичу не мучительные дни и ночи голодного отчаяния, а миг редкого праздника - праздника тюльпановых луковиц!
3
В посудомоечной ресторана испокон веку работала Евгения Петровна. Впрочем, все ее звали тетей Женей, и Вячеслав Иванович тоже так звал. А фамилии ее не помнил или вовсе даже и не слышал никогда. Она сбрасывала объедки с тарелок, и потому Вячеслав Иванович заходил к ней за кормом для Эрика. Тетя Женя знала вкусы Эрика и отбирала ему то, что нужно: куски обжаренного жира от свиных шницелей. Их чаще всего оставляют на тарелках, а для Эрика самое лакомство.
Тетя Женя пережила всю блокаду. Говорила она об; этом редко, но Вячеслава Ивановича отличала, потому что знала, что ему тоже пришлось испытать всего. Ей-то единственной на работе хотел он рассказать про вчерашние события: тетя Женя поймет как надо.
Он забежал в посудомоечную после четырех, когда; спадает обеденный пик. Штабеля тарелок уже не заслоняли тетю Женю - а то, когда везут и везут, ставят и ставят, бывает, ее и не видно почти, а она покрикивает; в притворном ужасе: "Спасите! Замуровали!" Многие бы побрезговали такой работой: разгребать объедки! - а тете Жене, кажется, даже нравилось. Вячеслав Иванович ее не расспрашивал никогда - чего зря копаться в ранах! - но догадывался, что ей приятно прикасаться с пище и что осталось это с блокады, потому-то она всегда смахивала остатки руками, не признавала для этого никаких щеток, никаких тряпок. Догадывался, потому что сам не испытывал никакой брезгливости к надкушенным и брошенным кускам. Недоумение - да: как же ак - надкусить и бросить?! Но брезгливости - ничуть!
- Вот, набрала я твоему оглоеду! Пусть в два горла жрет.
Тетя Женя протянула переполненный полиэтиленовый мешок.
- Ну спасибо, тетя Женя. Гав-гав-привет!
- Чего там. Угощение-то даровое.
Вот и весь обычный разговор. Но сегодня Вячеслав Иванович замялся, не спешил уйти - встряхнул мешок, осмотрел зачем-то на свет, передвинул на оцинкованном столе стопу тарелок.
- Чего у тебя? Стряслось чего?
- Да такое дело: вспомнил я, где жил. Имена родителей раскопал.
- Ну и что? Люди-то хорошие оказались?
- Наверное, хорошие. Я ж еще не знаю про них. Нормальные.
- Тогда поздравляю. А то всякое бывает: найдешь и не обрадуешься. Ну и что теперь?
- Да ничего. Умерли же. Тогда и умерли. Но все-таки. Не Иван больше, родства не помнящий.
- Понятно. То-то, смотрю, ты не в себе. Пережить надо. А ты выпей слегка. За упокой души.
Тетя Женя не осуждала в людях такую слабость. Да и сама поддавалась ей каждый день, пожалуй. Не брезговала и из рюмок сливать. Объясняла при этом: "Я сразу вижу, какая после заразных губ, а какая чистая, как слеза младенца!" Но других своими коктейлями не угощала.
- Когда за плитой, не могу. Завтра пойду одну ихнюю знакомую искать - адрес узнал. Вот, может, с ней.
- Это как знаешь. Если можешь перетерпеть до завтрева. Умерли, значит, оба, а ты живой? Значит, правильные люди. А я, дура, спрашиваю, хорошие ли! Такой расклад я знаешь как называю? Сами под воду, а ребенка над головой… Зато я вот жива, а Виолетточка моя там. Там же, где твои родители. В марте родилась, в сорок первом, а в феврале - все. До годика не дожила. Мне бы совсем этого пайка не есть, все бы ей оставлять! Хотя что ее желудочку эта глина? У меня-то молока сразу не стало - сушь. Да ну… Всколыхнул ты меня, придется сегодня начать раньше. У меня уж отлита анисовая. Совсем нетронутая! Для баб берут, а те ломаются. Ты не думай, будто я остатки допиваю. Это Стешка про меня распускает. А я нетронутые.
Что тут скажешь? Не утешать же. Сам-то Вячеслав Иванович считал, что и в несчастье пить не обязательно. Алкоголики все оправдываются. Вот и тетя Женя: "Стешка распускает". Забыла, как сама же признавалась. Но хотя Вячеслав Иванович и осуждал слабость тети Жени, все же нравилась ему эта усталая женщина с мешками под глазами: за душевность, за то, что можно ей что угодно рассказать - и поймет…
Но сейчас он думал не о тете Жене, а о блокадной Тусе: как та его встретит? Какие у нее всколыхнутся воспоминания? Захочет ли рассказать?
Ну конечно, Вячеслав Иванович постарался, испек отличный торт, да еще с сюрпризом, торт из духовки, не картошка, что делается холодным способом, - а внутри мороженое! Вот фокус: как мороженому не растаять в духовке? Не хуже, чем живые голуби у царского повара Мартышкина! На дворе стоял мороз, так что по дороге мороженое в торте не должно было растаять, - конечно, нужно ехать не в метро, а взять такси. Были сомнения по поводу вина: может быть, взять коньяку? Шикарнее выглядит, особенно если "Двин" или "КВ". Дома стояло много бутылок - подарки к праздникам от заказчиков. И все-таки взял "Киндзмараули": такое он и сам пьет, и для женщины подходит, а в смысле престижа - его ведь тоже в магазине не купишь. Так неужели при таком торте и таком вине Туся Эмирзян не захочет рассказывать?! Какие бы у нее ни тяжелые воспоминания. Не может быть!
Огромный новый дом в Гавани, где жила теперь Александра Никодимовна Эмирзян, делал предстоящий разговор как бы чуть-чуть нереальным: новая жизнь кругом, можно сказать, совсем новый город - так уместно ли в нем вспоминать прошлое? Но Вячеслав Иванович шел бодро и был уверен, что своего добьется.
Из-за двери даже на площадку доносилось бойкое пение: оперетта по телевизору. Вячеслав Иванович перехватил коробку с тортом так, чтобы была на виду, чтобы сразу видно, что он не с пустыми руками (существовало и на этот счет у Вячеслава Ивановича сокращение: неспуками, - но он сам понимал, что не очень удачное: настраивает на неуместную веселость, тогда как умение приходить не с пустыми руками - дело серьезное, может быть, краеугольный камень современного человеческого общения), тем более что коробки под свои торты он всегда берет фирменные от "Северной Пальмиры", - и позвонил. Не робко звякнул, а подержал палец на кнопке секунды три.
Дверь открыл полный и словно чуть сонный мужчина в пижаме. Или Вячеславу Ивановичу показалось, что чуть сонный? Ведь прямо от телевизора человек, от оперетты! С тех пор как сам Вячеслав Иванович похудел, он стал испытывать недоверие, даже неприязнь к толстым людям.
- Можно видеть Александру Никодимовну? - спросил он, вдвигаясь в прихожую тортом вперед.
- Мамаша, к вам молодой кавалер! - с некоторой игривостью крикнул мужчина в пижаме.
Тотчас же из комнаты, из которой неслись звуки телевизора, вышла женщина - вышла так быстро, что почти что показалось, будто выбежала: совсем не худая, высокая, с крашенными хной волосами, - на вид ей вполне можно было дать не больше пятидесяти. Вячеслава Ивановича сразу обнадежило столь явное жизнелюбие блокадной Туси: наверное, и рассказывать станет охотно, без лишних вздохов.
Мужчина в пижаме не торопился уходить в комнату, - ну что же, Вячеслав Иванович вполне непринужденно заговорил и при нем. Слава богу, не стеснительный, - детдом на всю жизнь отучает от излишней стеснительности.
- Вы простите, Александра Никодимовна, что я врываюсь, но вы понимаете, какое дело: меня на ваш след навела Вера Николаевна Каменецкая. Или Каменская. Которая с Красной Конницы.
- Ах, Веруша наша! - Александра Никодимовна от радости старомодно всплеснула руками. - Веруша-копуша, Веруша-дорогуша! Каменецкая, вы правильно сказали: Веруша Каменецкая!
- Она сказала, вы многих помните с блокады. Понимаете, в доме двенадцать наша семья жила до войны. В шестьдесят седьмой квартире. Ну и в блокаду - пока не умерли. Сальниковы. А я вот остался.
- Сальниковы?! Петруша и Галка?! - Александра Никодимовна обрадовалась еще сильнее и стала прежней молодой Тусей, видно, вечной активисткой по темпераменту.
- Так если вы помните… Я ведь ничего о них не знаю, только имена да фамилии.
- Петруша и Галка! Чудесные люди! О, господи, и вы?..