Пять минут четвертого, - ответила она немного удивленно. Сын никогда не спрашивал ее о времени.
Я отдал свои часы Анюте, - сказал Алексей Антонович, уловив недоумение в голосе матери.
Ей сразу сделалось как-то легче. Может быть, она сама себе зря внушила ненужные страхи?
Очень хорошо сделал, Алеша. Мы ведь совсем забыли о подарке для нее. - И, несколько успокоенная словами сына, смелее спросила: - Что же тебе сказала Анюта на прощанье?
Рука у него непроизвольно толкнула дверь. Он отступил за порог, в полутень…
Анюта сказала… что мне надо больше владеть собой… Спокойной ночи, мама.
Алеша…
Не тревожься, мама. Я буду спать сегодня очень хорошо. Пожелай мне приятного сна.
Спи спокойно…
Алексей Антонович притворил дверь за собой, зажег лампу, откинул одеяло на постели, поправил скрипнувшие под рукой пуховые подушки и отошел к столу. Тяжело опустился в кресло, уставившись па желтый огонек лампы и потирая подбородок.
"Ты раскис… Ты готов погубить сейчас все, чтобы удержать свое счастье… Но тогда не будет оно счастьем, не будет… Я должна это сказать… Должна…"
И все же, как это жестоко…
24
Анюта приехала в Красноярск ранним морозным утром. Лебедев описал ее приметы. Дичко, как подобает покорному мужу, встретил Анюту на вокзале. Подошли они к дому Даниловых, переругиваясь на всю улицу, и после, днем, Степан несколько раз выбегал на крыльцо, а Перепетуя выкрикивала вслед ему гневные тирады. Соседи только покачивали головами:
И вправду не баба, а чертушка.
Никто не пришел поздравить их с новосельем, никто не заходил к ним и потом. Перепетуя сразу же завела злющего цепного пса и поселила его в сенях флигеля. Едва посторонний открывал калитку, пес уже поднимал неистовый лай и, выбежав из сеней, устрашающе грыз железную цепь. Теперь даже к Даниловым люди стали заходить реже.
А что, сорвется эта зверина с цепи и растерзает в клочья.
Сутки во флигеле теперь текли по установленному распорядку, однообразному и утомительному. Со второй половины дня Анюта бралась за набор, Степан готовил обед. До приезда своей "жены" он порядком понаторел в этом. Потом далеко за полночь Дичко катал по рельсам тяжелый вал, Анюта накладывала бумагу и снимала отпечатанные листки. А утром Мотя вешала корзины с семечками на коромысло и уходила "торговать", Под семечками лежали прокламации. Будто погреться и отдохнуть, Мотя заходила в условленный дом, выкладывала листовки, а семечки стаканом бойко распродавала на базаре.
- Быстро эта чертушка Матрену оседлала, - переговаривались соседи. - Свои ножки уже и не хочет трудить.
Запасы товара свирепая Перепетуя пополняла оптом, раз в неделю покупая по три куля семечек, которые ей привозили на лошади свои же люди.
Работы было чудовищно много. Каждое утро Лебедев сдавал в набор новые листовки. А их требовалось все больше и больше. Писались специальные прокламации для железнодорожников, для городских рабочих, для солдат, едущих в Маньчжурию, для раненых и искалеченных, которых везли из Маньчжурии, для крестьян, для интеллигенции. И общие, обращенные к любому. Они так и назывались: "Ко всем!" Часто приходилось перепечатывать и размножать брошюры Союзного комитета, попадавшие в Красноярск всего лишь в нескольких экземплярах.
Полиция и жандармы бесились, приходя в отчаяние от бесплодной борьбы с этим непрекращающимся потоком нелегальной литературы. И было от чего. Дважды до основания они разрушали в Красноярске подпольные организации партии, уничтожали и типографии. И вот она возникла опять, уже в третий раз. Снова гудит набат се революционных призывов. И сколько ни бьются ищейки полковника Козинцова, не могут сделать ничего.
Лебедев держался наистрожайших правил конспирации, при которых все связи ограничивались самым жестким образом, а место нахождения "техники" не было вообще никому известно. О нем не знал даже Крамольников, по поручению Союзного комитета наезжавший в Красноярск из Томска. Были установлены две очень надежные явки. Одна - для встреч с представителями Союзного комитета, другая - для заседаний Красноярского комитета. На квартиру Даниловых никто не приходил. Сам Лебедев публично, на рабочих собраниях, тоже теперь не выступал.
Мотя охотно согласилась доставлять листовки в Иланскую и в Шиверск. Она привыкла ездить на маленькие станции за продуктами, все-таки там цены были пониже красноярских. И теперь ей нужно было только немного удлинить свои маршруты. В Иланской ее у поезда встречали родственники Нечаева, а листовки, предназначенные для Шиверска, она под кофтой или в скромном деревенском узелке заносила в больницу к Мирвольскому. Кто обратит внимание, откуда она приехала к доктору на прием? А Мотя в городе не задерживалась, покупала билет и через несколько часов выезжала, чтобы сделать по пути остановку на какой-нибудь крохотной станции и запастись там дешевой провизией.
Она возвращалась домой и рассказывала, как просят ее привозить листовок побольше. Лебедев выслушивал Мотю, уходил во флигель и попеременно с Анютой и Степаном всю ночь напролет то накладывал на станок листы бумаги, то катал по рельсам тяжелый чугунный вал. Он заставлял Анюту отдыхать. Девушка забиралась в свою маленькую комнатку, ложилась на кровать, а через полтора-два часа появлялась вновь.
Степан, твой черед, - распоряжалась она, с трудом стряхивая сон. И становилась на накладку, а Лебедев брался за чугунный вал.
Дичко устраивался прямо тут же, в углу, блаженно вытягивал ноги и моментально засыпал. Постелью ему служила кошма, обшитая парусиной, подушка из стриженого пера, жесткая и тяжелая, и добрый дубленый тулуп, которым он накрывался вместо одеяла. Анюта советовала Степану приобрести кровать и поставить на кухню. Дичко отвечал прибауткой:
Наплевать на кровать, на полу лучше спать. - И добавлял: - На случай обыска тоже вернее. Будет две кровати - скажут: что за семейный разлад?
К Анюте он относился с каким-то особенно высоким уважением. И хотя звал ее грубовато на "ты", но, как умел, оберегал во всем. Стремился работать обязательно дольше, чем она, не позволял ей носить воду, дрова, топить печь. За обедом он ей откладывал самые лучшие куски.
Укладываясь спать, когда работать приходилось втроем, Степан уговаривал Лебедева:
- Егор Иванович, ты честно подыми меня в срок. Я знаю, Перепетуя не разбудит, а сам я тоже ни за что не проснусь.
Лебедев давал ему обещание, но никогда не выполнял. Ссылаясь на забывчивость, будил Степана на целый час позже. Но виной была не забывчивость, просто ему хотелось подольше побыть вдвоем с Анютой. Работа не мешала. Правда, в разговоре частенько приходилось останавливать себя на полуслове, чтобы успеть вовремя снять лист бумаги или накатить вал. Но в этой обрывочности разговора было что-то и свое, хорошее, когда собеседник кивком головы давал знать, что он и недосказанное уже все понял. Лебедев невольно вспоминал Федора Минаевича и Мотю. Те тоже вот так говорят, с намека понимая друг друга, хотя их, как его и Анюту, не вынуждает делать это беспощадный ритм катящегося по рельсам вала. И спрашивал себя: а может быть, и для него с Анютой не вал уже причина?
Они разговаривали о многом. Вспоминали Томск, Петербург, сложные положения, в которые их ставила подпольная работа, вспоминали друзей, общих знакомых. Но потому-то ни тот, ни другой не называли имени Алексея Антоновича. Оно только иногда угадывалось между слов.
Преодолев неловкую заминку, они начинали говорить о чем-нибудь другом. На несколько минут садились на "бестабачный перекур" - перевести дыхание. Табуретки были завалены прокламациями. А на рельсе места хватало как раз для двоих. И Лебедев, присаживаясь рядом с Анютой, невольно думал: как хорошо, что заняты все табуретки.
25
Так миновали морозные зимние месяцы, и на крышах домов повисла уже ледяная бахрома. Зайдешь со двора в комнату - и зажмуривайся, давай отдых глазам, иначе ничего не увидишь.
Может быть, только по этим отдельным приметам и понимали Степан и Анюта, что время бежит и природа совершает свой обычный круговорот. А так, во всем остальном, дни были давяще однообразны. Складывать серые литеры в строчки, наращивая из них тяжелую свинцовую полосу, потом до одурения катать по рельсам чугунный вал или бездумно подкладывать под вал листки бумаги - это было все равно что вязать какой-то бесконечный чулок, нанизывая на иглы петлю за петлей, когда человек тупеет от полной неподвижности. И это ощущение все чаще возникало у обоих Дичко, хотя они и знали, что набранные и напечатанные ими с привычной сноровкой типографщиков листовки в сердцах рабочих поднимали целую бурю. Забастовки, кипящие гневными речами массовки - все это делали их прокламации. И, насколько тягуче и ровно текли дни во флигеле дома Даниловых, настолько же беспокойно проходили они по всей линии железной дороги.
У Лебедева время складывалось все же несколько разнообразнее, чем у Дичко и Анюты. Он писал листовки, ходил на заседания Красноярского комитета, встречался с агентами Союзного комитета. Но это его никак не удовлетворяло, В _.одну из новых встреч с Крамольниковым Лебедев сказал ему:
Григорий, я тебе завидую. Мне страшно хочется вернуться снова к привычной работе - стать разъездным агентом. Мне нужно быть в движении, встречаться с новыми людьми, организовывать их, лицом к лицу вступать в борьбу с противником. Когда я сижу на одном месте, мне кажется, я теряю половину своих сил и только обрастаю, как сейчас, бородой.