Согласен, ты теряешь половину своих сил. Зато ты учетверяешь силы, какие вокруг тебя, - заметил Крамольников, потирая очки. - Но я, Михаил, тебя очень хорошо понимаю. Потому что и сам по характеру такого же склада. Мне нужно видеть, глазами видеть результаты нашей борьбы. А руками - держать винтовку, и держать для того, чтобы стрелять из нее. В ближайшее время я еду в Самару. И рад. Чертовски рад. Чему? Откровенно говоря, новым местам.
На новом месте всегда находишь новые силы. И не только в себе - в. людях.
Крамольников пальцами на губах сыграл какую-то коротенькую песенку.
Чита, Иркутск, Красноярск, Томск. А между этими городами лежит по тысяче верст пространства, на котором также есть рабочие, и также стремятся они к свободе, а организованности еще почти никакой у них нет. Михаил, трудно все же работать в Сибири! А начинать революцию, возможно, придется уже с тем, что есть. Пределы-то терпенья народного ломаются.
Значит, надо нам работать энергичнее, - проговорил Лебедев, - чтобы к тому времени, когда терпенье у народа иссякнет, и силы нашлись бы у него. Достаточно уже вспышек народного гнева, когда, не подкрепленные силой, они оканчивались трагедиями.
Пока они неизбежны, эти трагедии. Зато после Степана Разина не мог не появиться Пугачев, после Пугачева- декабристы, после декабристов - народовольцы, после народовольцев - мы.
А после нас?
После нас? Другие будут продолжать борьбу.
А если бы так, мы - и конец трагедиям народа? - тихо спросил Лебедев.
Крамольников собрал в кулак чуб непослушных черных волос, потянул его к виску.
Ты, кажется, припер меня к стене. Да… Ты прав. Чтобы победить, нам нужно прежде всего крепко верить в победу. - И он начал рассказывать Лебедеву о положении в Союзном комитете.
Гутовский стал особенно, ярым сторонником созыва Третьего съезда. У большевиков теперь нет повода упрекать его в прежних ошибках. А меньшевики - хотя их по числу и больше в комитете, - на удивление, без скандала приняли заявление Гутовского. Это, конечно, отрадно, что грызни стало меньше, но в тихом омуте, говорят, как раз черти и водятся! Ведь если бы меньшевики совершенно отказались от своих прежних взглядов и стали на сторону Ленина, а - те они согласились только в одном - относительно съезда, во всем же прочем просто притихли.
Ты, Михаил, недоволен своей работой здесь, - закончил Крамольников. - Но ваш комитет весь из большевиков, и у вас во всем единое мнение. По рукам тебя ничто не вяжет. А ты представь, каково в Союзном комитете, когда его заполонили меньшевики! Когда каждое принятое решение - жестокая борьба. И в результате - такое решение, которое и хочется и не хочется выполнять. Похоже, будто два дровосека пошли в лес. Один с пилой, другой с топором. Один рубит, а второй в то же место пилу подсовывает. Друг другу работать не дают, у пилы выламываются зубья, топор тупится, а дерево стоит.
А ты хочешь уехать от такой борьбы, - с упреком добавил Лебедев.
Ну нет, не лови меня на слове! Я хочу уехать не ради своего спокойствия, - запротестовал Крамольников. - В Самаре-то положение тоже не легче. И там нужно готовить людей к съезду.
Кто будет на съезде представлять Сибирский союз? - не как вопрос Крамольникову, а скорее как высказанное вслух сомнение проговорил Лебедев. - Убей меня, но я по-прежнему не верю Гутовскому. Выкинет оп опять какую-нибудь штуку. Как и на Второй съезд, пошлет своих приятелей.
Нет, Михаил, после той истории с Мандельбергом и Троцким это уже невозможно, - решительно сказал Крамольников. - Союзный комитет теперь обязательно посоветуется с порайонными комитетами. И, я думаю, было бы самым правильным послать на съезд тебя.
Меня?!
Да. От Читы до Омска во всех комитетах тебя хорошо знают. Я просто уверен: порайонные комитеты предложат послать делегатом именно тебя. И никого другого. Этого требуют интересы дела и даже самая простая справедливость. Ты начинал в Сибири буквально от ничего. Ты протаптывал здесь самые первые тропы. Кто еще, кроме тебя, так может знать положение в Сибири? Ну, а сейчас пора прощаться. Где-нибудь обязательно встретимся. И, я надеюсь, на съезде.
26
Хотя Лакричник больше любил латинские, поговорки, теперь ему все чаще припоминалась охотничья: "Идешь за зверем, у него одна дорога, а у тебя - сто".
Весь март и половину апреля, как только ему позволяло время, свободное от службы, Лакричник вертелся либо возле дома Мирвольского, либо поблизости от больницы. И ничего, решительно ничего подозрительного обнаружить не мог. В часы наблюдения никто не заходил на квартиру к Алексею Антоповичу, и по ночам он спал, по-видимому, спокойно. Во всяком случае испытанный способ присыпания спежком у калитки (пока был снег) полезных результатов не дал. Когда стаял снег, в дело пошли волоски, прикрепленные к щеколде. Подыми ее - и оборвутся. Это было приблизительное средство проверки, если бы щеколду поднимали многократно, но здесь оно действовало совершенно точно и неизменно доказывало одно и то же: Мирвольский ночью вообще не выходил из дому. А между тем листовки появлялись и в городе и на станции.
Лакричник тогда прилежнее стал следить за больницей. Целый день, и особенно по утрам, туда тянулись хворые. Боже, каких тут только не было! И на костылях, и скрюченных в три погибели ишиасом, ревматизмом, и с завязанным горлом, со щеками, закутанными в теплые платки. Мужики, бабы, детишки, подростки и дряхлые старики. Рабочие в залощенных куртках, с неотмытыми от мазута лицами. Крестьянки, толстые и круглые, бог весть, от навздеванной ли в дорогу теплой одежды или по семейным причинам. Мелкие чиновники в облезлых драповых пальтишках с поднятыми воротниками и в глубоких теплых калошах. Обыватели, которые живут черт знает чем и ходят одетые черт знает во что. Поди и угадай, у кого в карманах или под кофтой может оказаться пачка листовок!
Он знал чуть ли не всех старожилов, но железная дорога нанесла в город столько новых лиц - среди них таких, которые мелькнут всего раз или два и исчезнут, - что Лакричник стал приходить в уныние от бесплодно растрачиваемых здесь сил и здоровья. У него даже раз возникла горько-ироническая мысль: если он, Лакричник, свалится от простуды или переутомления, выслеживая Мирвольского, вполне заслуженно и справедливо будет, чтобы Мирвольский же и вылечил его в своей больнице.
А наблюдать здесь было труднее всего. Пройтись по тротуару мимо - много ли заметишь за это время; высиживать часами в холодной уборной, приткнутой к забору соседней усадьбы, откуда через щели виден вход в больницу, - весьма утомительно, да и хозяева стали ругаться. Кто знает, может быть, они сами в сговоре с Мирвольский? И Лакричник с завистью подумал об одном юродивом, который без шапки целыми днями сидит с железной кружкой. У церковной паперти и морозит свою плешивую голову, а мог бы спокойно сидеть и на пороге больницы.
Теряя всякую надежду достичь успехов и здесь, Лакричник решил попытать счастья еще на вокзале, в самом начале пути неизвестного, ступающего с крамольными листовками из вагона на шиворскую землю. На вокзале есть то несомненное преимущество, что на платформе разгуливать можно совершенно открыто. Впрочем, на этом, пожалуй, и кончаются все преимущества… Сходит с поезда пассажиров много, и все они рассыпаются как горох. Угадать среди них "неизвестного с листовками" и пристроиться к нему вслед - все равно что, опустив руку в прорубь, голыми пальцами поймать пескаря! Но попробовать надо и это.
В один из апрельских дней, когда только что прошумел короткий дождик, больше похожий па снег, а может быть и снег, похожий на дождик, к дымящейся испарениями деревянной платформе подкатил с запада товаро-пассажирский поезд. Лакричник пошел вдоль состава, зорко присматриваясь к сермяжной публике, вываливающейся из вагонов четвертого класса. С этим поездом ехали всегда главным образом переселенцы, голь перекатная, - за плечами котомка из ряднины, в руках прокопченный котелок, а под ногами десяток золотушной, плачущей мелюзги. Лакричник по-фельдшерски профессионально и несколько брезгливо прикидывал, сколько из них, приехавших на вольные сибирские земли, через месяц-другой ляжет в землю под сосновые кресты. Он сам по одежде немногим отличался от этих замученных нуждой и бесхлебьем людей. Но с тем большей силой он и презирал их. Презирал потому, что они были людьми несчастной и горькой судьбы от поколения к поколению, а он, Лакричник, спустился - к ним с высот великолепной жизни, увиденной и даже лично захваченной им в юности - в разгульном доме миллионера Елисеева. И он чувствовал себя возле этих людей королем, злой силой переодетым в рубище и брошенным вместе с ними на галеры. Нет, эти не с листовками! Но господа революционеры пишут свои прокламации как раз для них. Они и в поездах любят ездить с такими…