Филипп Иванович проходил полями. Всем существом ощущал он присутствие могучей земли, черной земли, спокойно и тихо лежащей под прикрытием ею же рожденной зелени, которая станет потом хлебом. Земля! И дед, и отец, и мать приучили с детства произносить это слово с великим уважением. Филипп Иванович стал агрономом потому, что он просто не смог бы нигде жить и работать, кроме как на поле. Здесь он родился, здесь прошли его детские и юношеские годы, если не считать отлучку в институт, здесь он мечтал, здесь поставил целью своей жизни высокие урожаи и благополучие людей, работающих на этой земле. Здесь же он и понял, что при мощной технике не должно быть беспорядка на колхозной земле. Земля никогда не прощает плохого обращения с нею и всегда благодарна за любовь и ласку.
И вдруг ему стало не по себе оттого, что вот эти поля, в возделывание которых вложено много и его личного труда, будут снова искромсаны "по инструкции о введении севооборотов", снова начнется переход к "новому" севообороту. И все это будет чуть ли не десятый раз при его жизни. Земля не прощает. И он, агроном, не может простить за то, что его, понявшего землю, на которой он родился, обвинили в том, что он по своему усмотрению и с согласия колхозников ввел короткий севооборот, вопреки "инструкции". Он всегда считал нелепостью положение, когда к лозунгу "Больше хлеба!" прибавлялось условие: только при таком-то севообороте, а не при каком-либо другом; при такой-то системе земледелия, а не при какой-либо другой. Он был убежден, что каждый колхоз, каждое поле в колхозе имеет свои особенности, отличные от других колхозов и других полей. Земля, насыщенная неисчислимым количеством бактерий, живет своей жизнью. Понять эти особенности - значит, понять землю. И он старался понять. Но его-то не поняли, обвинили в анархизме, в нарушении указаний вышестоящих организаций и… освободили от работы.
Шел агроном по полям, но он не был агрономом этих полей. Земля уже не подчиняется ему. Чувство одиночества и оторванности закрадывалось ему в душу. Он на ходу гладил колосья ржи, прикасался к шершавым листьям подсолнечника, останавливался, подолгу смотрел вдаль и снова шел, но все тише и тише. Было грустно. Из своих дум он еще не сделал какого-то вывода. Что-то уже мерещилось ему, но он еще не додумал, не решил. Так иногда человек мучительно старается припомнить какую-то мысль, мелькнувшую однажды. Грусть заслонила строй мыслей, среди которых была какая-то важная. Филипп Иванович встряхнул головой и зашагал быстрее. И вдруг остановился, услышав звук трактора. Потом зашел прямо в рожь. Он вспомнил: этот сорт ржи выведен Герасимом Ильичом Масловским, а вот та пшеница - известным селекционером-женщиной. Оба селекционера - знакомые ему люди. Вот и трактор звучит. Он тоже изобретен учеными. Тракторные плуги - тоже. А культиваторы, а комбайны? - уже спрашивал себя Филипп Иванович.
Так, постепенно, он перешел от мысли о себе к мысли о том, что в поле, везде, во всем, на каждом шагу, видно влияние сельскохозяйственной науки, настоящей науки, а не чернохаровской.
Оказывается, думал он, есть две науки: настоящая и ненастоящая. Масловский - настоящая наука, Чернохаров - ненастоящая, псевдонаука. А если ненастоящая, то как же она может хозяйничать на полях?
Эти мысли беспокоили Филиппа Ивановича. Поле наводило на размышления об агротехнике, о селекции, о будущем этого поля. И когда в мыслях он дошел до того, что он, Егоров, в лагере настоящей науки и что он тоже отвечает за будущее полей, он вспомнил слова Герасима Ильича: "Когда вы почувствуете себя обязанным, вы уже не можете не бороться". Именно эту мысль он и старался вспомнить! Чувство одиночества ушло.
Осталась только обида, что он уже не может иметь власти над полями, что у него отняли эту власть человека. А будет так: дадут ему гектаров десять - пятнадцать, разобьет он их на делянки и будет ставить опыты, настоящие опыты; но рядом расположит и опыты-фикции по тематике Карлюка. И ничего не поделаешь пока, иначе не будет средств и никто не даст столько земли в его распоряжение. Так и оправдывал Филипп Иванович поступление к Карлюку одним словом: необходимость.
В раздумье Филипп Иванович не заметил, как прошел весь путь и уже входил в село. Навстречу ему в гору поднималась подвода. Лошадь, опустив голову, тянула дроги с бочкой воды. На бочке, свесив ноги, сидел Пал Палыч Рюхин, водовоз тракторного отряда. Он что-то мурлыкал себе под нос, помахивая кнутом, на который лошадь не обращала ни малейшего внимания. Не спешила лошадь, не спешил и ездовой.
Пал Палыч прослыл в колхозе не то чтобы лодырем, а весьма медлительным, спокойным человеком, которого ничто не тревожит. Считалось, что Пал Палычу совершенно безразлично, что делается в колхозе, как делается и зачем делается. Приедет, например, землеустроитель нарезать новый севооборот, а Пал Палыч скажет:
- Этот на год опоздал. Раньше через год путались, а этот два года пропустил! - И добавит: - Валяй, валяй! Кромсай с божьей помощью.
Больше по этому вопросу он уже ничего не скажет ни на бригадном собрании, ни на заседании правления, куда он, к слову сказать, иногда ходил, но упорно молчал. Если его побуждали высказать свое мнение на заседании или собрании, то он отвечал коротко: "Интересу нету".
Вот этот самый Пал Палыч и встретился Филиппу Ивановичу.
- Здорово, Пал Палыч! - приветствовал он.
- Тпру-ру! - остановил тот кобыленку. А уж потом ответил: - Здоров был!
- Везешь?
- Везу, - ответил Пал Палыч и стал доставать кисет с табаком, видимо располагаясь к длительной остановке.
- Можешь опоздать, - попробовал напомнить Филипп Иванович.
- На! Закури-ка! - Пал Палыч подал кисет собеседнику, будто и не обратив внимания на предупреждение.
Отказать Пал Палычу не было никакой возможности. Филипп Иванович знал, что после отказа собеседник молча свернет кисет, медленно положит его в карман и уедет, так же не спеша и помахивая кнутом, будто и никого не встретил и ни с кем не разговаривал. Конечно, Филипп Иванович взял кисет, свернул цигарку, прикурил и спросил:
- Как там дела-то?
- Где?
- В тракторном отряде.
- Здорово. Дела идут - сеют.
- Что-о? - удивился Филипп Иванович.
- Сеют, говорю. Овес пополам с чечевикой.
- Да ты смеешься, Пал Палыч?
- Ничего не смеюсь, сеют. План "спустили". Занятой пар будто.
- Но ведь конец июня! - воскликнул Филипп Иванович. - Через месяц - сеять озимые. Когда же он освободится, занятый пар?
- А я почем знаю? Вчера - план. Дополнительно. Ноне сеют… Вот везу воду.
Филипп Иванович взволновался. Он не находил слов и только произнес:
- Черт возьми!
Пал Палыч предложил так же спокойно:
- Може, доехал бы туда? Землю-то мучают.
- Да что же я? Не послушают меня теперь.
- Вона-а! Это почему такое не послушают? Тебя послушают. Это вот меня не послушают. Скажут: "И Рюха туда же!" А Рюха видит, Рюха знает, что хорошо и что плохо. Только на него - ноль внимания. А душа болит. Хоть и нету интересу, а душа болит.
- Болит… - машинально повторил Филипп Иванович.
- То-то вот и оно. Ехать надо.
- Да видишь ли… Сняли же меня. Как мне теперь вмешиваться?
- Вишь ты, как оно! А ты не думай об этом. Наплевать. Если тебе зарплату не платят, то ты уж вроде и не имеешь права? Ты колхозник?
- Колхозник.
- И я колхозник. Я три года получал по шестьсот граммов на трудодень, а работал. А ты уж… сразу. Не-е! Не должон ты об этом думать. С меня спрос один, а с тебя - другой.
- Надо как можно скорее попасть в отряд, - заспешил Филипп Иванович. - Поехали! - И стал взбираться на бочку.
- Не. Со мной скоро не попадешь. Там, у кладовой, сейчас семена нагружают. Машина пойдет. Ты с ней махни. Подожди тут маленько и - махни. А?
- Пожалуй.
Оба помолчали. Пал Палыч медленно курил и о чем-то думал, глядя вниз с бочки. Потом сказал:
- Я к тебе спозаранку ходил. Хотел сказать про это самое. А тебя нету.
Филипп Иванович многое понял здесь, у бочки. Ему стало немножко стыдно за малодушие, прокравшееся в душу там, в поле, по пути домой.
- Спасибо, Пал Палыч! - сказал он, растирая ногой окурок.
- Это за что же спасибо? За то, что я хочу жить лучше? Я, Рюхин Пал Палыч? - И он ткнул себя пальцем в грудь. - Не понимаю. Вот если ты остановишь эту глупость, тебе будет спасибо. - Он помолчал и добавил: - А я не в силах.
- Ну поезжай, поезжай. Уже время.
Пал Палыч пошевелил вожжами. Кобыла покачалась, стронулась и повезла. А Пал Палыч, обернувшись, сказал с этакой ехидцей:
- Часам к одиннадцати доеду. А ты тем временем… - Он что-то пробурчал еще, улыбнулся в густые усы, почесал затылок, сдвинул картуз на глаза да так и поехал с надвинутым картузом, будто затаив под козырьком выражение глаз и свои мысли.
Так Филипп Иванович и не дошел до дома.
Вскоре встретилась автомашина с семенами.
- В отряд? - спросил он у шофера.
- В отряд. Садись, Филипп Иванович. Поедем чудо-юдо смотреть: как сеют овес с чечевикой.
- Поедем, поедем! Поспешим давай.
По дороге шофер рассказал, как вчера до полуночи думали в правлении о дополнительном плане занятого пара, как председатель противился ему и как директор МТС обещал председателю "намылить голову" на бюро за саботаж дополнительного плана.