- И лебеда тоже вот хорошая примета, - продолжал загибать пальцы Андрей Петрович. - Как с низу листочков слезки пойдут, так и смотри другие приметы. Если все приметы сходятся, то уж хочешь не хочешь, а дождю быть… Примет этих много, детка. Много. - И он ушел в сени, так и не разогнувши пальцев, будто еще и еще вспоминал приметы и собирался фиксировать их на пальцах. Из сеней все еще слышался голос старика: - Дым, примерно, низом стелется, в трубу плохо тянет - тоже к дождику. Солнышко в тучи садится - жди мокрости. Много примет. Много. И все правильные.
Мы сошли с крыльца.
- Теперь минут на десять завернем во двор. Могут оказаться отставшие, надо их подтолкнуть, - сказал Митрофан Андреевич и ускорил шаг. - Громадный опыт у папаши, - продолжал он на ходу. - Интересно, почему ученые метеорологи не дадут научных объяснений народным приметам? Люди тысячи лет примечали: не можем же мы выбросить эти наблюдения.
- Практически мы их и не выбрасываем, но объяснить, конечно, надо бы метеорологам, - согласился я с собеседником.
Войдя в ворота бригадного двора, мы увидели двух колхозников. Один из них, Витя-гармонист, осматривал колесо, а второй, тот самый Прокофий Иванович, запрягал лошадей. Митрофан Андреевич как-то сразу помрачнел и направился прямо к ним.
- До десяти стоять будете? - спросил он строго.
Витя-гармонист, - с пышным чубом, в клетчатой кепке, заброшенной на затылок так, что, казалось, вот-вот она упадет, - ухватил рукой обод колеса брички и потряс его.
- Обратите внимание, Митрофан Андреевич: рассохлось. Разваливается. Виляет по дороге восьмеркой. Не колесо, а вальс "Разбитая жизнь". Не по моей вине задержался - ищу колесо.
- А почему допустил до этого? Ты ездовой. Разве раньше не видел, что колесо надо перешиновать? Тебе что: няньку на бричку надо?
Митрофан Андреевич засыпал Витьку вопросами так, что тот не сумел ничего ответить и стоял, вытаращив свои большие голубые глаза, будто недоумевал и собирался сказать: "А ведь и правда - я виноват! Как же это я так?" Но он ничего не сказал в оправдание, а только привел широкую кепку в надлежащее положение и спросил:
- Ну, а сегодня-то как же?
- Сегодня получишь штраф в один трудодень за халатное отношение к колхозному имуществу. Третий раз уже тебе замечаю, теперь придется штрафовать. Колесо возьмешь новое. Отправишься немедленно в поле. Завезешь в кузницу старое колесо… Эх, ты!.. "Разбитая жизнь"!
- Ну, во-от! Скорей уж и штраф. Безо всякого подходу. Я человек старательный, а ко мне без всякого убеждения. Возражаю.
- Уже третий случай с тобой. Хватит. Убеждал, убеждал, а ты теперь и с колесом допустил. То постромку потерял, то на "Разбитой жизни" ездишь.
Витя немного подумал и сказал:
- Исправлюсь. Клянусь инструментом! - и он постучал по ящику с баяном, который стоял в передке брички.
Митрофан Андреевич посмотрел на баян, потом на Витьку, брови его вздрогнули, и в глазах появилась чуть заметная улыбка.
- Клянешься? - спросил он.
- Не повторяю. Сказал твердо. - Витя ткнул себя большим пальцем в грудь.
- Ладно. Но только - в последний раз. И, кроме того, музыка музыкой, но среди бела дня не баловать, а работать.
- Днем настроения быть не может.
- Что ж, ты играешь только ночью?
- Да, вечером или ночью, "Каприччио" разучиваю.
- И как оно?
- Получается.
- Вот с колесом только не получается.
- Проза, - возразил Витька и закинул ногу на ногу, опершись на бричку.
- Да ты что на одной ноге стал? Или, думаешь, до обеда стоять? Я с тобой уже пять минут потерял.
- Я что? Я ничего. Вы же сами музыкальный разговор затеяли.
- На ключ от сарая! Бери колесо.
- Момент! Один момент - и Витька будет в поле.
- Ну, куда побежал? (Витя с разбегу остановился и обернулся к нам.) Наряд возьми в кузницу. Колесо не примут без него.
- Не учел. Есть наряд взять в кузницу.
Митрофан Андреевич развернул блокнот, положил его на грядушку брички и быстро написал наряд. Он подал листок блокнота Витьке, а тот ринулся в сарай, выкатил новое колесо и действительно моментально заменил старое и выехал со двора, снова забросив фуражку на затылок.
- Ох, Витька, Витька! Горе мне с тобой, - вполголоса сказал бригадир, глядя ему вслед. - Парень окончил семилетку, а места не найдет. В сельскохозяйственную школу отказался наотрез, в техникум ни под каким видом не хочет, а зарубил одно: в музыкальное училище. - Он помолчал. - Наверно, надо правлению хлопотать да определять его по музыкальной линии… Все равно уйдет сам. Ну, этот с большим талантом, - у него балалайка и та плачет… А все остальные тоже уходят. Как только окончил семилетку, так и до свиданья: поминай, как звали! Из всего колхоза один Петя Федотов агрономом будет, а другие - кто куда. Даже обидно: семилетка - в колхозе, а по сельскому хозяйству не учат. Только и знаний дают, как фасоль прорастает. С детства отбивают интерес от поля; выходит парень из семилетки и ни бельмеса не соображает ни в полеводстве, ни в животноводстве, ни в технике сельского хозяйства. Митрофан Андреевич с досадой стукнул блокнотом о ладонь и заключил: - Честное слово, напишу в Цека партии по этому вопросу. - Вдруг он спохватился и глянул на ручные часы. - Уже больше десяти минут торчим здесь, а он все запрягает, - и кивком головы указал на Прокофия Ивановича.
Прокофий Иванович - мешковатый, на первый взгляд, тучный мужчина лет пятидесяти, с круглым красным выбритым лицом - медленно обходил вокруг брички. Он неуклюже переставлял мощные ноги и ощупывал колеса, постромки, поправлял хомуты, трогал вожжи. Все как будто бы было в порядке, но он снова принимался просматривать, ощупывать что-то все-таки, прилаживать и поминутно каким-то полусонным голосом говорил:
- От ты, елки тебе зелены!
- Что он медлит? - спросил я потихоньку у Митрофана Андреевича.
- Ему стронуться с места труднее всего на свете.
- А вы пошевелите его построже.
- Этого нельзя. Я его отлично знаю: растревожь с утра, так целый день будет мучиться. Но уж если начнет работать, то… В общем сами увидите. - Однако Катков не выдержал и двух-трех минут и обратился к нему: - Прокофий Иванович! Что у вас там?
- Хомут, - многозначительно ответил тот.
- Что - хомут?
- Не видишь: с Великана хомут.
- Поезжайте, говорю, быстрее: спешить надо. Потник под хомут вчера подшили, подогнали хорошо. - При этом Митрофан Андреевич потрогал хомут, засунул под него ладонь. - Хорошо сидит хомут. Не задерживайтесь.
- От ты, елки зелены! У меня лошади не парные, а я сломя голову скачи. Надо все проверить, приладить и… этого… Великана посмотреть. Ты посмотри сам: может, лечить надо, а я - уеду и не узнаю. А потом ты же и скажешь: Прокофий, мол, такой-сякой. - Говорил он все это будто нехотя, с расстановками, без жестов, и, казалось, обдумывал каждое слово.
Наконец терпение бригадира иссякло.
- Да до каких же пор стоять-то будешь?
- Великана посмотри, - все так же невозмутимо отозвался Прокофий Иванович.
- Тьфу! - плюнул Митрофан Андреевич и, отвернувшись в сторону, сказал: - Веди Великана! Я и без тебя его смотрел и знаю, что с ним.
- А то при мне посмотри. Лошадь, елки зелены, любит хозяина. А я, елки зелены, должен целый день думать, что с моей лошадью. - При этом он, казалось, пытался сойти с места, но это далось ему не легко.
- Да веди же лошадь! - слегка повысил голос Митрофан Андреевич.
- Что ж ты сердишься? Тут без никакого сердца. Лошадь за мной закреплена, я на ей пять лет работаю. Как это так: сел - и уехал? Лошадь, она, елки зелены… как бы, например, к человеку приставлена.
- Прокофий Иванович! Ей-богу, не выдержу! - воскликнул Митрофан Андреевич.
После этих слов Прокофий будто и чаще зашевелил ногами, но зато шажки стали далеко мельче и никакого ускорения не получилось - одна видимость. Наконец он вывел прихрамывающего Великана. Митрофан Андреевич поднял больную ногу лошади, зажал ее меж колен и заговорил, сдерживаясь:
- Плоское копыто. Намяла под стрелкой, ковать надо на войлок.
- Вот и я так думаю. Правильно.
- Подкуем завтра утром.
- Кто?
- Кузнец, конечно.
- А кто поведет?
- Конюх.
- Не-е! Я сам. Пиши наряд! Завтра чуть свет сам поведу в кузницу.
- Ох! - вздохнул бригадир. Он написал наряд и вручил его Прокофию Ивановичу. - Ну теперь-то все?
- Все, - утвердительно ответил тот. Он аккуратно сложил наряд вчетверо, положил в полинялую кепку, надвинул ее прочно и полез в бричку. Наконец тронул лошадей, но они, чуя характер ездового, тоже не спешили. И уже через десяток метров Прокофий Иванович вдруг остановил их: - Тпрру! Емки тебе зелены! - Теперь он сдвинул кепку легонько на лоб, почесал затылок. Оглянулся на нас. Посмотрел на лошадей. И потом снова - в нашу сторону и… продолжал стоять, пока не увидел мальчика у ворот двора. - Пашка-а! - крикнул он.
- А-а?
- Иди-ка!
Мальчик подбежал и спросил:
- Чего вам, дядя Прокофий?
- Подай-ка сумку с продухцией. Вон она лежит. Заторопился - забыл.
Паша подал объемистую сумку, и Прокофий Иванович тронулся, наконец, с места.
- Как уж это начнут торопить, как начнут, то обязательно, елки тебе зелены, забудешь чего-нибудь… Но-о! Заснули-и! - Он слегка взмахнул кнутом, который у него был для видимости (лошадей он никогда не бил), и выехал за ворота.
Громкоговоритель отбивал поверку времени. Митрофан Андреевич заторопился.