Здесь был особый мир. Здесь жил Писарев, Геннадий читал его и испытывал чувство суеверного страха оттого, что ему все понятно и все интересно. У себя в комнате Геннадий повесил его портрет и написал: "Помни! Он умер в двадцать семь лет, а сделал - на века".
Здесь жил Хайям, лукавый мудрец, который советовал выпить вино, пока его не выпили другие, а сам хмельному кубку предпочитал радостный хмель любви и дружбы.
- Он для тех, кто умеет читать, - говорил обычно их сосед, большой знаток и любитель Востока. - А кто не умеет, для тех он опасен. Он может посоветовать предать друга и насмеяться над истиной.
А еще здесь был камин. По воскресеньям они с Викентием Алексеевичем топили его специально припасенными смолистыми поленьями, садились в кресла возле небольшого столика с кофе, и профессор говорил, что англичане хоть и скучный народ, но с камином они придумали неплохо.
В такие вечера в кабинет приходила мать, ложилась на диван и читала. Геннадий всю жизнь помнит ее почему-то именно так - лежит, укрывшись пледом, и читает, время от времени поднимая голову, словно проверяя, все ли на месте.
Отец Геннадия умер. Это было так давно, что он ничего не помнил, кроме того, что в доме всегда было много всяких людей. Но зато он хорошо помнил день, когда их давний знакомый Викентий Алексеевич Званцев перестал быть просто знакомым и сделался его отчимом.
Все получилось просто. Вернувшись из школы, Геннадий еще в прихожей услышал неторопливый голос профессора, которого помнил столько же, сколько себя, успел за эти годы привыкнуть и к толстой собачьей дохе, и к ботам, что всегда аккуратно стояли под вешалкой, и к тому, что он сидит с мамой в гостиной и пьет чай из специального стакана с подстаканником, что-нибудь рассказывает, обязательно интересное. Рассказывая, он обращался не только к маме, но и к Геннадию, с самых ранних лет признав в нем ровню, и это, пожалуй, больше, чем что-нибудь другое, привязало Геннадия к Званцеву.
Викентий Алексеевич был высок, сухощав, рассеян, любил кошек, носил очки в золотой оправе, толстый шарф и вязаную фуфайку, страдал бессонницей. Он заведовал кафедрой физиологии в том же институте, где работал когда-то отец, и был влюблен в мать чуть ли не со школьных времен.
Эта романтическая история Геннадию положительно нравилась, хотя он иногда и улыбался про себя при виде трости с набалдашником и суконных бот, стоявших под вешалкой.
На этот раз профессор был в пиджачной паре, отчего выглядел слегка фатовато. Он усадил Геннадия рядом с собой, налил ему рюмку вина, чего никогда раньше не делал, и сказал, что они с мамой решили пожениться. Какие у него есть по этому поводу соображения?
- Вам жить, - сказал Геннадий. - Тем более, что рано или поздно это должно было случиться. Надеюсь только, что профессор не будет ставить меня в угол? А честно говоря, я рад, Викентий Алексеевич: иметь в доме взрослого мужчину - это хорошо. По крайней мере, так пишут в книгах. Отчим, когда приходит в семью, начинает приручать пасынка, возит его на охоту и на рыбалку. А нам что делать? Охотиться вы не умеете, рыбу тоже не ловите. Но я думаю, что у нас с вами найдутся точки соприкосновения. Правда?
- Заяц во хмелю, - сказала мама.
- Отчего же во хмелю? Я просто планирую нашу жизнь на ближайшее будущее. А точки соприкосновения… Они ведь у нас всегда были, правда, Викентий Алексеевич?
Внешне все оставалось по-прежнему. Как и раньше, Геннадий был почти полностью предоставлен самому себе - эта система воспитания в доме Русановых была теоретически обоснована еще тогда, когда Викентий Алексеевич мог влиять на Геннадия лишь в качестве друга дома.
- Вольный выпас молодняка, - говорил он с улыбкой, - оправдал себя еще в древние времена. Чем больше самостоятельности, тем больше толку. Воспитывать надо дурака, а умный сам себя воспитает. Следует лишь помнить, что, воспитывая себя, он будет постоянно оглядываться по сторонам, и если рядом окажутся негодяи и пустомели, то всякие разговоры о добре и справедливости будут ему непонятны…
Профессор был слишком старым другом, чтобы его перевоплощение в главу семьи могло что-то изменить. Геннадий по-прежнему всю неделю вертелся как белка в колесе, вставал в шесть и ложился за полночь, потому что мир с каждым днем становился все богаче, а Геннадий с каждым днем становился все жадней. Рано проявившаяся склонность к языкам еще в пятилетием возрасте заставила родителей отдать его сначала немке, потом англичанке, и обе они, словно сговорившись, привили ему прочный нижегородский акцент. Позднее, когда он, увлекшись Саади, стал изучать персидский, Викентий Алексеевич посоветовал ему придерживаться той же школы…
Мир становился богаче. В секцию бокса он попал случайно, но уже через год стал подавать надежды. Болты и гайки были для него железным хламом, он бы не смог разобрать мясорубку, но после того, как Викентий Алексеевич однажды увез его на загородное шоссе и посадил за руль, Геннадий понял, что без машины ему не жить, и уже через месяц довольно сносно копался в моторе.
- У тебя гуманитарный склад ума с уклоном в мордобой и автодело, - смеялся профессор. - Однако двоек ты по алгебре нахватал, по-моему, сверх меры. Не можешь сообразить, где встретятся два пешехода?
- У меня нет времени, - отмахивался Геннадий. - Встретятся где-нибудь, если приспичит.
- Пожалуй. Но я слышал, что у вас в школе некоторые учителя-ретрограды до сих пор не допускают с двойками к экзаменам?
- Такой факт имеется.
- Вот видишь. Между прочим, в высшей школе тоже не перевелись еще осторожные люди, не решающиеся принимать в институт без аттестата зрелости.
- Придется учесть, - смеялся Геннадий.
В другой раз профессор спрашивал:
- Это правда, что ты кого-то сильно избил?
- Правда.
- А за что?
- За дело.
- Ты уверен?
- Викентий Алексеевич, неужели вы думаете, что драка сама по себе может доставить мне удовольствие?
- Согласен. Но в таком случае не лучше ли было прибегнуть к экзекуции без лишних свидетелей? Во избежание, так сказать, кривотолков?
- Нет. Это было бы не лучше. Суд надо творить на людях.
- Ты прав, Гена. Я как-то не подумал…
Так выглядела система "вольного выпаса" на практике…
Геннадий уже было собрался позвонить Павлу, но тот его опередил.
- Привет, - сказал он. - Чем мы заняты? Не желаешь ли двинуть на лоно? Можно в Петровский парк. Там закусочная есть, сосисок поедим.
Геннадий улыбнулся. Ну еще бы! Куда же как не в благословенные тимирязевские кущи.
Павел помолчал, потом сказал язвительно:
- С приобретением тебя.
- Ты откуда знаешь?
- Весь дом знает. Как же, такое событие. Дворник утром Викентию Алексеевичу замечание сделал, что машина на штакетник наехала, а он говорит: обращайтесь к хозяину, машина не моя, знать ничего не знаю… Хлопотная у тебя жизнь будет.
- Не злопыхай, - сказал Геннадий. - Это неприлично. Жди меня внизу…
Сколько Геннадий помнил Павла - а помнил он его всю жизнь: жили они в одном доме и учились в одном классе, - Павел всегда возился с мышами и лягушками, собирал гербарии. Два года назад Павел выпросил себе где-то возле Тимирязевки кусок земли и стал разводить там всякие диковинные растения, о которых писала сперва "Комсомолка", а потом и толстые научные журналы.
Геннадий, у которого в голове был кавардак, иногда откровенно завидовал его одержимой трезвости и умению в двух словах выразить смысл жизни.
- Мы - крестьяне. Наше дело - земля. Работа. Такая, знаешь, чтобы кости трещали. Мичурин - гений. Земля должна быть садом.
Ему проще: он уже знает, что делать в жизни, или, по крайней мере, думает, что знает. Это тоже хорошо. Отец биолог, и он будет биологом. Династия. Жену подыщет по специальности, чтобы веселей лягушек резать, или чем они там занимаются, биологи?..
2
Прямо возле Тимирязевки начиналось Подмосковье. Автобусы распугивали кур, в заросших лопухами и крапивой палисадниках мирно дремали собаки. Улицы носили тихие и ласковые названия - Соломенная, Лиственная, Тополиная. В огромных окнах общежитий горел настоящий деревенский закат.
- Очаровательно, - сказал Геннадий, который всю жизнь прожил в Москве и был откровенно равнодушен к природе, путал ольху с осиной, любил "Березовую рощу" Куинджи и скучал в лесу. - Удивительные места! Какой воздух! Сколько экспрессии! Пойдем, что ли, в сосисочную. У меня аппетит появился от сельских пейзажей.
- Сидел бы дома, - буркнул Павел.
Они подошли к запруде, где под ветлами сидел старик в соломенной шляпе и таскал из пруда квелых карасей.
- Караси в сметане - фирменное блюдо русского ресторана.
- Ты часто бывал в ресторане?
- Я, Паша, читаю художественную литературу. - Геннадий вдруг заговорил шепотом: - Ты посмотри сюда… Да нет, не на карасей, ты сюда посмотри! Как это понимать?
Минуту назад ее еще не было, а сейчас она стояла и смотрела на старика, на воду, по которой плавали утки, на лодочную станцию - смотрела на весь мир, который сегодня увидела впервые, потому что убежала из Третьяковки, с полотен Васнецова, убежала, забыв переодеться и отрезать косу. Она еще не знала, что по городу нельзя ходить в белом платье и так хлопать голубыми глазами величиной с блюдце, нельзя теребить перекинутую через плечо косу…
Она вышла из зеленых зарослей, как выходят из сказки.
- Очень приятная девушка, - тихо сказал Павел.
- Это не девушка, Паша. Это фея. Разве ты не видишь - у нее волосы светятся. У нее даже лента голубая… Ты знаешь, как ее зовут?
- Откуда? - удивился Павел.
- Голову на отсечение, что ее зовут Таня! Хочешь спорить? Сейчас я с ней познакомлюсь.