- Еще один раз родиться, еще один раз, боже мой! Через сто лет. Чтобы увидеть, как люди плачут при одном упоминании об этих годах, чтобы где-нибудь поклониться истлевшему куску знамени, почитать оперативную сводку штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Ведь вот - смотрите! смотрите! - ветер рвет, полощет дождем отлипшую от забора, обмазанную тестом газету. А ведь через сто лет кусочек, частичку этого листа человечество в антиминс зашьет, как мощи, как святая святых!.. Через сто лет родиться и вдруг сказать: а я жил тогда, жил в те годы! И однажды, сырой, холодной ночью, в Петербурге, в Петрограде, в Питере, рыл окопы вот этими руками, шел по пустынной улице, по городу, который умирал и дрался, дрался и умирал, шел под руку с солдатом Красной Армии, вот этой, вот, вот - смотрите! - вот этой рукой держал вот так красноармейца! Ведь вы красноармеец?
- Я еду… То есть… я должен сегодня получить назначение…
- Вы, может быть, увидите еще… Я, конечно, не выживу, не гожусь. Животу, мамону, зверю сейчас тяжко. Если бы вы могли себе представить, как иной раз досадно, - до слез, знаете ли! Может - старческое. Да, старческое. Вот и… Позвольте с вами…
Внезапно профессор очутился перед Старцовым, обхватил одной рукой его затылок и трижды прижался к щеке дрожащими губами.
- Мне налево. Не обижайтесь. Счастливо!
И юркнул за угол.
Андрей остановился.
Лицо его оцалил горячий воздух - так ясно, отчетливо, ощутимо, что он вздрогнул. Воспоминанье было неожиданное и ошеломило его. Из всего, что произошло на вокзале в Семидоле, что случилось в этот последний прощальный день, только одна черта, одно неуловимо короткое чувство отложилось в памяти. Остальное скаталось в сплошной клубок:
Сумерки, нестройные голоса, свернутые - для удобства - плакаты и знамена, толчея на узкой платформе вокзала. Под ногами качающийся от выкриков скрипучий ящик, потом деловые, торопливые поцелуи с товарищами, их лица как будто застенчивые, виноватые; потом беготня по черным запутанным путям и дорога в город - дорога одинокая и длинная. Все это - сплошным клубком, заслоненным ясной, неотступной волей, - да, волей, желаньем, хотеньем пережить еще раз чувство совершенной свободы, то самое чувство, которое пришло в полях под Саньшином, - чувство бесплотности.
Но вот что разорвало непрерывность воли, что литым мячом откинуло в сторону весь этот день, последний в Семидоле день, - и вот что сделало этот день прощальным:
Ночь была холодная. Небо стояло необычно высоко, и звезды на нем были мертвы. Площадь перед вокзалом не лежала, как всегда, пустырем, а простиралась пустыней. Лошадь переставляла ноги, извозчичья таратайка кренилась вправо и влево, но ощущения езды, движения не было. Внезапно неразличимая в ночи фигура вспрыгнула на подножку пролетки. Лошать стала.
- Рита! - вскрикнул Андрей.
- Я хотела, чтобы никто не видал, - задыхаясь, проговорила она. Потом упала ему на плечи, ледяными губами зажала его рот, холодными, рассыпавшимися волосами коснулась лица, шеи, рук и нежданно горячо, в этом осеннем холоде ночи, губ и волос, опалила:
- Прощай!
Он должен был что-то крикнуть, потому что крик подкатился к горлу, потому что Рита рванулась с пролетки и убежала в ночь, потому что вдруг стало так, точно он уходил от матери, уходил навсегда, - должен, должен был крикнуть, но вместо крика ткнул в спину извозчика и выдавил из горла через силу:
- Гони!
И вновь заслонилось все ясной волей - еще раз, скорее испытать, пережить, почувствовать то, что пришло в полях под Саньшином.
- Гони, гони, гони!
И теперь, в холоде ночи, от холодного прикосновения чужих губ, отчетливо, ощутимо опалил лицо горячий вздох, и воспоминанье последнего дня, ставшего прощальным, было горько. Но так же скоро горечь смылась неотступной волей - испытать! И Андрей ринулся в темноту, крикнув самому себе:
- Гони!
О, если бы сейчас он был на месте шофера, который выгнал из-за угла громыхающую машину, промчал ее на два пальца от чугунного столба, окунул в лужу, подбросил в воздух, выпрямил, выправил, вбил в бесконечную прямизну проспекта и погнал в вихре брызг, в свисте колес, в треске мотора, в шуме, грохоте, громе! Каждая секунда - смерть, на каждой выбоине - смерть, в каждой яме - смерть, у каждого столба - смерть, на повороте - смерть, на прямой - смерть! И прекрасно, прекрасно, потому что ничего, кроме - так нужно; ничего, кроме - необходимо! Прекрасно, легко, бесконечно легко! О, если бы сейчас испытать, пережить, почувствовать, что пришло в полях под Саньшином!
- Гони, гони, гони!
Конрад Штейн
В тот день, в Москве, к дому, где помещался Германский совет солдатских депутатов, подошел человек в пушистой заячьей шапке, в порванной грязной шинели германского образца и голубых австрийских обмотках на ногах. Он потолкался в вестибюле, перечитал объявления и записочки, наколотые по стенам, и пошел на второй этаж.
В комнате, где толпились оборванные люди, он стал в очередь. С полчаса он продвигался вперед с видом человека, привыкшего ждать, усталого и безразличного. Подойдя к столу, он снял шапку. Волосы его были очень коротко обстрижены, и по голове, от правого уха к затылку, протянулся широкий шрам, усеянный сморщенными розовыми рубцами. Он держался прямо, как хороший солдат, и звонко стукнул каблуками, когда человек, сидевший за столом, поднял на него глаза.
- Я отстал от эшелона, возвращающегося на родину. Вот мои документы. Прошу присоединить меня к ближайшей партии. Я должен был…
- Откуда шёл эшелон?
- Из Семидола.
- Как же вы отстали?
- Я покупал для товарищей картофель. Начальник эшелона сказал, что мы простоим часов восемь. Я ходил в деревушку в двух-трех километрах. Поезд отвели тем временем на какую-то ветку. За всей этой русской суматохой, пока я узнавал…
- Где это было?
- В Рязани. Я прошел добрых полпути пешком, до Москвы.
- Вас зовут?..
- Конрад Штейн. Поводив пальцем по спискам, человек, сидевший за столом, закурил папироску и сказал:
- Да, есть. Это было в конце октября?
- Эшелон погрузился в Семидоле двадцать четвертого октября и отправился двадцать пятого.
- Одна минутка, - произнес проверявший списки, поднялся и вышел в соседнюю комнату.
Пожилой бородатый солдат в русском башлыке вокруг шеи ласково вгляделся в Конрада Штейна и, показав глазами на его шрам, сказал:
- Хорошо сделано. Осколок?
- Французская работа, - отозвался Штейн, - в Шампани, в пятнадцатом году.
- Хорошо сделано, - повторил солдат. - Вы саксонец?
- Да.
Дверь соседней комнаты открылась, и человек со списками в руках выкрикнул:
- Конрад Штейн, зайдите сюда.
Когда Штейн поравнялся с ним, он добавил:
- Доложите секретарю, что вы мне говорили.
И стал в дверях.
Секретарь мельком взглянул на него и сказал:
- Вы можете идти, товарищ.
Потом сухо обратился к Штейну:
- В каком лагере вы содержались?
- В Томском.
- До какого времени?
- Вот мои документы, в них все подробности. Потрудитесь…
- Прошу вас отвечать на вопросы. Мы в чужой стране, которая еще недавно находилась в войне с нами, и наш долг помогать друг другу. Каждый рвется домой, но не у всех одни права на первую очередь.
- Но ведь я уже был включен в эшелон!
- Я знаю. Когда вы были взяты в плен?
- Я тяжело болен, вы видите. - Штейн показал на свой шрам.
- Когда вы были взяты в плен?
- В феврале семнадцатого года.
- Где?
- Под Ригой.
- До какого времени вы содержались в Томске?
- Точно не припомню. Весной этого года. У меня, видите? - Штейн снова показал на голову.
- Однако вы точно сказали, когда отправились из Семидола.
- Это записано в документах.
- Каким образом вы очутились в Семидоле?
- Шесть человек бежали из Томска, в числе их - я.
- Как вы проникли через фронт?
- Красные приняли нас хорошо и помогли добраться до Семидола.
- А белые?
- В гражданской войне вы не участвовали?
- Нет.
- Вы рядовой?
- Я ефрейтор.
Секретарь встал и направился к дальней двери. Дойдя до нее, он быстро обернулся и спросил:
- А вы не знавали некоего цур Мюлен-Шенау?
Ефрейтор сморщил брови, поднял глаза к потолку, помычал.
- Нет, не припомню, - спокойно ответил он.
- Как вас зовут?
- Конрад Штейн, - сказал ефрейтор.
Секретарь вышел.
Тогда Конрад Штейн бросился к двери, через которую перед тем вошел, остановился на одно мгновенье, затаил дыханье, прислушиваясь, потом неторопливо нажал дверную ручку.
В комнате, где толпились оборванные люди, у стола никого не было. Из телефонной будки доносился чей-то раздраженный тонкий крик.
Конрад Штейн положил на дно шапки свои документы, нахлобучил заячий мех на глаза и стал пробираться к выходу. Бородатому солдату в башлыке вокруг шеи, ласково взглянувшему на него, он скучно сказал:
- Пойду покурю, пока там возятся с бумагами. И тихо спустился по лестнице. На улице он скользнул за угол, бросился к трамвайной остановке и затерялся в невзрачной толпе.
А ночью к товарному поезду, тащившемуся из Москвы в Клин, подбежал из темноты быстрый человек с большой белой головой и, пропустив мимо себя звякавший сцепами, поскрипывающий состав, прилип к затылку последнего вагона у буфера, под слепым глазком красного фонаря.