Дядя Петя расчесывал пятерней бороду, прихорашивал вихрастые, как у парнишки, красные волосы, старательно прикрывающие венчик блестящей лысины на макушке, и, посверкивая дальнозоркими бирюзовыми глазами, произносил намекающе:
- Нет рыжих святых? А теперича, значит, будут. Святых, брательничек, тоже люди делают. Все как есть святители допрежь благостного сана тоже многогрешными были, как и аз, многогрешный. А как я живу? Чем не святой?.. У меня все открыто, приходи и бери, кто в чем нуждается. Я живу по божьему велению: "Отдай все ближнему, и воздастся тебе сторицей…"
- Что верно, то верно: тебе все воздается сторицей! Ты умел, рыбу ловишь со сноровкой, - резал беспощадную правду-матку Силантий Никодимович.
- Да, милый ты мой брательничек! - изумленно округлял дядя Петя хитрющие гляделки - прожженная бестия! - и затем лукавый прищур прикрывал острый, как у рыси, огляд. - Да как же иначе? Я так смотрю: всякая рыбка хороша, которая на уду пошла. А по нашим местам такой рыбки счету нет, только не зевай…
Речь у дяди Пети сладкая и гладкая: на его побасенках хоть садись да катись. Но как ни похохатывал добродушный дядя Петя, как ни ластился, как ни прикидывался домашним псом, нет-нет да и выглядывал у него волчий хвост.
И впрямь дядя Петя бедующего односельчанина выручит - поможет, но и на свои руки охулки не положит, топора не уронит: вся помощь с дальновидной думой-смекалкой: "Захлопну капкан, а мышка уж там". Нет, не осуждали мужики дядю Петю за это.
- Умен!
- Отсеки тому руку по локоть, кто к себе не волокет!
- Умен!
- Рука-то к себе гнется, а не от себя!
- Умен!
- Красиво метет, как заведенный деньгу на деньгу множит!
- Умен!
- За что ни возьмется - все со смыслом, с удачей!
- Умен!
- А по правде сказать, какой дурак отказался бы от такой счастливой доли?
И только один человек не завидовал, не вздыхал, не хотел ни в чем походить на сладкоречивого хозяина. Человек - ума палата, Силантий Никодимович Лесников. Он презрительно плевал в сторону, когда при нем заходила речь о великих талантах и уме дяди Пети.
Редкостно трудолюбивый, Лесников знал отлично, как ценит его лошадиный труд хозяин, какова стоимость рабочего люда в глазах дяди Пети. Не стесняясь присутствием хозяина, он щелкал его словом, как пастух щелкает длинным бичом упрямого быка.
- Умен! Умен! - сердито поглядывая на него, говорил Силантий. - Так богатеями заведено: есть рубль - и ум есть, а нет рубля - нет и ума. А я так считаю, что ты, дядя Петя, не так умен, как хитер, как тот старый лис, что рыльцем роет, а хвостом заметает. А мы, зайцы-русачки, по простоте своей и это за ум почитаем. Не нами заведено, что кривой среди слепых - первый вождь и учитель.
- Ох, брательничек! - забывая про благостное пение, сипел в ответ дядя Петя и взвивался ввысь, как шилом подколотый, но и тут держал, держал себя в руках. - И пошто ты так меня не любишь, Силантий Никодимыч? Я к тебе завсегда с вниманием, с хорошей речью… - только на миг, на какую-то долю секунды хозяин забывался и даже подсвистывал от тайной злобы, - но только бойся, голубок, откусывать больше того, что проглотишь, можешь подавиться…
- Не грози, - спокойно отвечал Лесников, - не пужай: не подавлюсь - глотка у меня голодная, широкая. С хорошей речью? Верно! Но только речи-то я слышу, а сердца не вижу, - цедил сквозь зубы, отмахивался от него Силантий. - Верно, речь у тебя медовая, а вот дела как полынь горькие. Упрекаешь, что мне много сделал, как в первые годы по переселении мы бедовали? Делал, не отказываюсь, но и оплатили мы все тебе сторицей: в шесть рук отмаливали долги, три хребтины от зари до зари гнули. Ай не так? Интересуешься знать, за что не люблю тебя? Могу и это сказать. Хороший ты паучок крестовичок, святая душа на костылях! Двойной души ты человек, дядя Петя, - и за богом ухаживаешь и черту свечку ставишь. Боишься? Не знаешь, куда угодишь, рыжий святитель? Гадаешь, куда попадешь - к черту-сатане в лапы или вознесут тебя на облака, к святым угодникам? Не сумлевайся, по делам твоим один путь - в преисподнюю. Понял теперь, почему я не верю тебе? Юлишь ты и ластишься, как лиса, а пахнешь острой волчьей псиной… Скажи по правде: которому ты богу по-настоящему молишься - православному, староверскому или баптистскому?
Бил Силантий хозяина, как хороший охотник, в глаз: всему селу известна дружба церковного старосты дяди Пети со староверским батей Аристархом Куприяновым и баптистским вожаком Нилом Зотовым. Нил и научил дядю Петю баптистские псалмы петь. И поет ведь, поет-заливается, да так, что бородища потрясывается, как золотая блестит: дядя Петя впал в экстаз молитвенный.
Уже несколько лет батрачат у дяди Пети и Алена Смирнова, и Василь, и Лесников. Ломают и на заимке, где зреют хлеба и злаки, и на пасеке и в горячую летнюю пору, когда качают и качают мед из сот, и по дому работы хватало всем - и лошади, и коровы, и свиньи - животина ухода требует.
Дядя Петя третью жену в дом привел, а все, прибаутник, к Алене со вниманием и шуткой. И здесь частенько осекал его Лесников, хоть и не до распри ему было с хозяином - работы невпроворот.
До седины в волосах так и не мог осесть на покой Силантий; без охотничьей и рыболовной справы человек на Уссури не хозяин. Сурова река, суров край, неприветливы и смышлены на чужой труд здешние оседлые люди и особенно - хмурые и недружелюбные староверы.
Умен, головаст, остер на язык Лесников, а так и ходил в Силантиях. Не уважала в те годы уссурийская деревня бедно одетого рабочего человека. Что с него взять-то? Зато спешно ломили мужики шапку перед человеком, который заведомо нажил палаты каменные трудами неправедными.
Неправедный человек выжимал живые соки из его дочери, и Лесников шел за нее в заступу в исступлении, как медведь на рогатину.
- Совсем заездил бабенку! Чего ты ее так засупониваешь, ласкун? Твою же телегу везет! - яростно замечал он.
- Телега-то моя, да лошадка-то чужая, чево мне ее жалеть? - ехидно вопрошал дядя Петя. - И не я, а Василь над ней кнут. А ты чего яришься? Почему тебе так ее болячка больна? Дядья редко так за племянниц болеют.
Однажды, наедине, дядя Петя со сладенькой ухмылкой подтолкнул Силантия в бок, спросил:
- А ты к ней не подкатываешься ненароком? Оставь надежды навсегда. Она даже меня шуганула, на ка-а-кие посулы не пошла…
- Тьфу ты, пропасть! - плюнул, отшатываясь от него, Лесников. - Поганый твой язык… Постыдился бы, богомольник! Я ей в отцы гожусь.
- В отцы, в отцы! Знаем мы таких отцов… Больно ты около ее юлишь, выслуживаешься…
Силантий, словно проглотив язык, невнятно бормотал:
- Отвяжись ты, смола! Не хочу с тобой зазря трепаться…
- Ну-ка, детушки… Ну-ка, миленькие, живей, живей!
Целый день Алена, и Василь, и Лесников как в колесе огненном. До того их загоняет любвеобильный дядя Петя, что Силантий даже в сарай сбегает, грыжу вправит. Вернется - зеленый-зеленый от боли, покрытый липким, холодным потом.
- Эх, доченька, доченька! Попались мы в лапы святому черту! Заездит он нас. А ты чего так стараешься, пупок рвешь? Ты свою силу трать с умом и расчетом, поберегай, - он все равно спасибо не скажет. Выпотрошит, как рыб, а потом и не нужны будем. Работай в меру, Аленка…
Присядет на минутку Силантий, а дядя Петя уж тут как тут. Вынырнет из-за угла, застонет, как сизый голубь:
- Сидишь, сидишь, Силаша? Родной ты мой! Креста на тебе нет! Ножи! Ножи надо к рыбалке точить. С бабами я уже договорился. Завтра первые невода забрасывать будем. Идет! Идет рыба-то! Вот она, близко, матушка красная рыбка. Недалеко от Хабаровска. Смотри - костинские уже вовсю копошатся, у них, поди, все на ходу. Упустим, брательничек, минутку - год потеряем…
- Серый волк тебе брательничек, - ворчит Лесников и нехотя поднимается.
Хозяин топчется в нетерпении на месте, тоскливо подвывая, закидывает руки горе.
- Спешить надо, делать все по порядку, - порядок время бережет. А ты еле-еле поворачиваешься, брательничек! О-ох!..
Осенний ход кеты - жаркая пора для села на берегу Уссури. Дождется своего часа и ринется амурский лосось - кета - из морей в пресноводные реки: метать икру. Идет сплошной стеной, косяк за косяком.
Гонимая из моря могучим инстинктом размножения, кета плывет сотни верст против сильного течения - рвется к местам, где когда-то зародилась ее жизнь.
В низовьях не успевают вылавливать кету - ее массив стремительно движется к верховьям Амура, Уссури. Кета проходит сотни верст, чтобы исполнить свою жизненную миссию - выметать икру. Идет тысячными косяками размножить свою породу, оставить икру и молоки в Амуре, в Уссури, в сотнях проток, речушек, дать жизнь грядущим поколениям.
В низовья Амура, в его широкий лиман, кета приходит молодая, сильная, здоровая. Приходит красавица красная рыба - добротная, полупудовая, залитая жиром, полная жизни, набухшая икрой, невыброшенными молоками.
Кета в низовьях Амура и вверх по течению - первые двести-триста верст от лимана - еще не истощена мучительно трудным походом, розово-красное мясо ее нежно, питательно. Жирная, червонно-золотая икра сама просится в рот.
В верховья Амура и Уссури доходят только самые выносливые страдалицы рыбы, но здесь кета неузнаваема - изувеченная, измученная длительным путем. Мясо на боках вырвано, серебристая чешуя поредела, потемнела, спина сгорбилась. У самцов вырастают в дороге длинные безобразные зубы.