В бозе почил Захар, оставив после пяти лет доброго супружества молодую жену и семь сыновей мал мала меньше. Живи не тужи, а задумывайся, Марьюшка! И сразу стала Марьюшка не Марьюшкой, а Марьей Порфирьевной. Уже в плечи въелась вдовья лямка, а до просвета еще далеко! Справное при Захаре, хозяйство постепенно сошло на нет. Скот пришлось продать, кормить ребят - "прорву ненасытную".
А потом пришла и постылая поденка - по людям ходить стала Порфирьевна, быстро изведала батрацкую черную тоску по справедливости и правде, бедняцкую огненную ненависть к захребетникам и мироедам. Устала, ох как устала Марья Порфирьевна тянуть одинокое вдовье ярмо! Не перестарок по годам, а гнет вниз распостылая житуха. Уже подрастали у Марьи Порфирьевны дети, еще несколько годков - и оперятся, встанут на ноги, да тянуть их одной сил уже не хватало. А кто из вдовых мужиков на нее позарится с такой-то оравой?
С Валеркой Новоселовой свел Алену странный случай. Однажды она заметила, как из дома Новоселовых вышел дядя Петя. Он катился колобком, быстро семеня ногами, - уходил-убегал от Лерки.
Заливаясь слезами, она что-то совала ему в руку, а он отмахивался и ускорял шаг.
Лерка села на скамейку, врытую около их двора, и, бросив что-то на землю, с омерзением растоптала ногой, как таракана или клопа.
Алена подошла к ней, хотела заговорить, но девочка, метнув на нее тревожный взгляд, сорвалась со скамьи и убежала в дом. Алена подняла с земли то, что так зло топтала девочка, - это был растерзанный сухой медовый пряник. Алена попросила Марью Порфирьевну привести к ней девочку.
- Валерушку? Приведу. Она моя крестница, покойной подружки Аграфены дочка. Мачеха у нее только… без царя в голове. Одно время совсем было девчонку зашпыняла, а ноне будто мирно у них. И меня привечать Настя стала, а то на порог не пускала, ревнющая баба! Да и не прощала, что мы с Грашей-покойницей дружили…
Марья Порфирьевна привела Лерку к Алене под тем предлогом, что они помогут ей отмыть-отскоблить полы в новом доме. Но пол был уже отмыт до желтизны, и Марья Порфирьевна побежала по своим делам. Алене удалось уговорить Лерку попить с ней чайку.
Девочка была так немногословна, что Алена поняла - не надо ей лезть в душу: "Придется приручать потиху". Чуяла только, как солона мурцовка, которую жизнь уже дала похлебать Лерке.
Алена столько натерпелась в горьком своем сиротстве, что сразу нашла нужное слово, чтобы приголубить одинокую и одичавшую девочку. Если Василь и Силантий уходили на охоту или рыбалку, она шла к Насте и просила ее отпустить на ночевку Лерку.
- Дом новый, тайга, не сплю ночью, боюсь, - лукавила Алена, - а живой человек рядом - и страха нет…
Настя милостиво отпускала девочку, и она, счастливая, оживленная, держа за руку тетю Алену, охотно покидала отчий дом.
Скоро уже знала Алена всю ее подноготную.
Счастливые дни. Любовь и нежность матери и отца. В семье был пусть небольшой, но какой-то скромный достаток. Все рухнуло со смертью матери. Отец пал духом, растерялся, хозяйство пошло прахом. Обычная история. Мачеха. Падчерица.
Лерке было покойно у Алены: могла уходить с головой в недавнее прошлое. И всюду - маманя…
Раннее детство оставило в памяти сверкающий летний день. Хорошо Лерке на тятькином литом плече. Вскачь! Вскачь! Хохочет-закатывается Лерка. Тятька плотно охватил дочку и бежит, аж дух замирает. А сбоку синий мамкин глаз, не отстает, следит тревожно.
- Тише, Михайла! - просит мамка. - Раздурился, словно маленький. Уронишь ненароком девчонку-то…
Бу-ух! - с размаха, с плеча, шлеп в душистое, мягкое сено! С радостным визгом летит кувырком Лерка с копны сена к босым тятькиным ногам.
На траве белая чистая тряпица. На ней хлеб, лук, кусок вяленой рыбы - кеты, вареные яйца, кувшин с квасом.
Вку-усно! Голодные Михайла и Лерка глотают кусок за куском кету.
- Будет вам рыбы-то! Рыба воду любит, обопьетесь в такую-то жарынь, - останавливает их мать.
У мамани из-под платка белого упал на лоб завиток крутой, щеки в румянце горячем, только что сено гребла. Глаза синие-синие, как Уссури в погоду тихую, когда небо смотрится в ее глубокие воды.
Жаркое солнце залило все сияющим светом. Его ослепительные лучи пронзают поверхность Уссури, и все кругом блестит - глазам больно!
Уссури! Солнце!
Уссури полноводна, широка, вольна!
Палящие лучи буйствующего солнца падают на водную рябь и разбиваются на миллионы маленьких сверкающих солнц. По-над берегом в солнечном сиянии купаются стаи серебряных стрекоз; под щебет птиц и неустанную, немолчную песню - стрекотанье кузнечиков - как-то особенно звенит и струится далекая песня косцов. Пьяно и пряно пахнет свежескошенная трава, сладко убаюкивает тихий плеск волны, ластящейся к прибрежному золотому песку.
- Смотри, Граша! Уснула дочка.
- Напрыгалась, коза… Брось-ка под куст одеяло, а то ей голову напечет…
В сладкой, неодолимой дреме несказанно хорошо почувствовать на щеке пылающие мамкины губы, утонуть-исчезнуть в счастливой детской грезе.
…Зима. В избе тепло, пахнет свежевыпеченным хлебом. Отец строит Лерке домик из карт. От радостного смеха зашатался - хлоп! - упал карточный дом. Не печаль, у отца готова новая забава!
- Давай-ка пузыри пускать!
Огромный пузырь колышется, надуваясь воздухом, переливается всеми цветами радуги - красным, фиолетовым, зеленым, - и отражаются в нем зеркало на стене, лавка, печь, отец и маманя, старенькая бабушка Палага с трубкой в руках.
Тятька осторожно, быстрым движением отрывает пузырь от соломинки, дует на него снизу, и пузырь летит вверх, а Лерка прыгает, топает ногами от восторга. Пузырь лопается, и ничего от него не остается, кроме нескольких капелек, упавших Лерке на нос. Весело! И здесь любовно и тепло следят за ней и тятькой мамины синие глаза. Хорошо Лерке под теплым родительским крылом! Вот только баба Палага ворчит, пьет черный, как деготь, чай, курит гольдскую трубку и кашляет-каркает:
- Балуете ее, потом она вам на шею сядет! Привыкнет жить как у Христа за пазухой…
Вот тебе и у Христа за пазухой!
Маманя слегла сразу. А в то утро Лерку разбудил голос крестной матери:
- Надо бы ее поить беспрестанно - кровь смачивать…
Лерка открыла глаза. Наро-оду! Маманя спит. Тихо-тихо спит, а сама улыбается. Мать закрыли до подбородка белым полотном. Как она крепко спит, не стонет больше.
- Проснулась, сиротинка горькая? Разнесчастная ты моя крестница! - запричитала Марья Порфирьевна, склонившись над Леркой.
- Пусти, кресненька, к мамане хочу.
- Умерла твоя маманя. Умерла!
Леркино сердце падает вниз. "Умерла!" Словно издалека, как через подушку, положенную на ухо, доходят причитания крестной:
- Гранюшка! На кого ты сиротами дочку свою утробную оставила и мужа, ясна сокола?.. И когда я в девках жила сладко, и когда замужем жила натужно, и когда была во вдовьей беде, словно по горло в воде, ты была мне единственным светом в оконце!.. Ох, Граня, подружка моя разлюбезная, на кого ты нас оставила?
- Будя, будя, кума Марья! Душу ты мне вымотала криком своим, и так сердце кровью запеклось…
Тятя! Голос у тятьки чужой, хриплый. Ворот на груди разорван, волосы, всегда гладко причесанные под кружало, растрепаны.
Увидел Лерку и сразу, как дерево в лесу подрубленное, рухнул на скамью, закрыл лицо руками.
- Что с ним будет? С ума, поди, Михайла свихнется. Скучает как, страсти!
Почему крестная, как увидит ее, суровит брови, хмурится? Почему Димка надулся и молчит? Ни разу не залепил в спину снежным комом и рассматривает ее, как чужую. Ничего не понимает Лерка. Разбежавшись, она толкает Димку в спину. Он кубарем катится с горы, но не дает ей сдачи, а, заложив руки в карманы, цедит сквозь зубы:
- Думаешь, я трушу? Так бы саданул - одна голова в снегу торчала. Мать тебя бить не велела: ты сирота, У тебя мачеха будет. Утром маманя разливалась: "Родная матушка - лето красное, мать-мачеха - зима лютая…"
- Какая мачеха? - больно ёкает Леркино сердце.
- Наська Славянкина. Рябая. Маманя говорит: "Наська с норовом девка, изозлилась в беззамужье-то, будет щипать крестницу…"
Лерка отворачивается от Димки и бредет к крестной.
У Марьи Порфирьевны базар.
- И на что польстился, не пойму, бабоньки! Мужик статный, ловкий, красивый. Работяга! И что с ним попритчилось? Сваха Мироновна - ведунья, она и наколдовала любовь. Чем Настёнка прельстить могла? Ни красоты, ни ума…
Порфирьевна сердится, из себя выходит. Прижала к себе Лерку, гладит шершавой ладонью, причитает:
- Свахино дело! Недаром длинноносая забегала то к Михайле, то к Насте. На такого красавца и такую паскудную девку-засиделку! У иной-то оспа как оспа, бог любя соломинкой тыкал, а у этой, видать, черт всем снопом…
Бабы смеются: острый, как бритва, язык у Порфирьевны.
- Мужик он тихий, смирный, возьмет его Настька в руки. Свои ребята пойдут, заклюет она Лерку.
"Заклюет она Лерку"… Пылкое воображение девочки уже воскресило картину драки петухов. Боевой соседский петух клевал, ожесточенно долбил и рвал крепким, как каменный молоток, клювом своего слабого противника. Деденька прыгал вокруг обезумевших от ярости, залитых кровью драчунов и кричал:
- Заклюет! Заклюет ведь он его, паршивец!..
Заклюет ее Настька!..
Сладко-сладко спит Лерка, пригревшись на печи после беготни на морозном воздухе. Открыла глаза. Над нею склонился тятька. Брови нахмурены, чуб спустился на лоб.
- До чего ты на мать схожа! - стоном вырывается у Михайлы.