- Так думали ваши товарищи, - невозмутимо повторяет она. - Но ведь Миронова не могла этого знать? Вы исключаете такую мысль: может быть, кто-нибудь из ваших друзей написал ей, что вы погибли?
Завьялов подумал немного.
- Исключено. Я один знал номер ее полевой почты. Кроме того, я попал на вражескую территорию только через месяц после извещения о ее смерти. Обычно в течение месяца я получал от нее не меньше двух писем.
- Вот видите, - говорит Прохорова, - все данные говорят о том, что вы ошиблись и этот человек… эта Ольга Алексеевна Миронова погибла.
- Нет!
Прохорова пристально смотрит ему в глаза и после недолгого молчания говорит:
- Хорошо. Пишите заявление. Вот вам бумага. Пишите: "В отдел по розыску лиц, пропавших без вести. Прошу начать розыск гражданки Мироновой Ольги Алексеевны…"
Он шел по улице, повторяя про себя: "Прошу начать розыск гражданки Мироновой Ольги Алексеевны… Прошу начать розыск…"
Эта фраза его гипнотизировала. Нелепая фраза: "Начать розыск гражданки…" Все это ужасно противно, и эта холодная, безликая комната, и похожая на допрос беседа, и эти тусклые, оловянные глаза. "Прошу начать розыск гражданки…"
Но у него не было другого выхода. Да и этот путь - его последняя надежда. Он должен будет снова прийти туда, в эту комнату. Прохорова не уверена, что можно рассчитывать на какой-нибудь результат раньше, чем через две-три недели. Так и сказала: "Разумеется, можно наведаться и раньше, если есть время…"
Если есть время!.. У него есть время даже на то, чтобы бежать, лететь, идти, ползти… Только бы знать, что он приближается к Оле!
Завьялов дошел до площади Белорусского вокзала. Спустился в метро. Доехал до площади Свердлова. Перешел на станцию площади Революции. Сел в поезд, идущий к Арбатской площади.
Лил сильный дождь, когда Завьялов вышел на улицу. Люди кучками стояли в подъездах и в подворотнях. На улице стало пустынно. Только у газетного стенда, невзирая на дождь, толпились люди. Постановление ЦК о мерах по ликвидации последствий культа личности… Теплый ветер!..
Завьялов шел по тротуару один. Люди, стоявшие в подъездах, прижавшиеся к стенам домов, с недоумением смотрели на медленно идущего под дождем Завьялова.
Он не замечал их взглядов, погруженный в свои невеселые мысли. Внезапно его окликнул звонкий голос:
- Привет старшему поколению!
Это был Виктор, двоюродный брат Завьялова, приехавший из Ленинграда и уже два часа ожидавший его у подъезда.
7. Сколько на свете правд?
- Очень романтическая история, очень… - задумчиво сказал Виктор, и глаза его загорелись. - Значит вы думаете, она жива?
- Убежден в этом.
- Интересно… Ну, а если вы ее отыщете? Тогда что? Поженитесь?
- Не… знаю. Это будет зависеть прежде всего от нее.
- Очень интересно, - повторил Виктор и перевел взгляд на фотокарточку, стоящую на столе. - Это они?
- Да, - ответил Завьялов.
…Двоюродный брат Виктор был единственным из оставшихся в живых родственников Завьялова. Через несколько лет после окончания войны Завьялов неожиданно получил от него письмо из Ленинграда. Виктор, студент первого курса автодорожного института, писал, что только что похоронил отца и остался круглым сиротой.
Завьялов немедленно ответил. Он всегда будет рад повидать своего родственника, с которым ему еще ни разу не довелось встречаться. И послал ему немного денег.
С тех пор он стал почти регулярно высылать Виктору небольшую сумму. Летом 1952 года Виктор впервые приехал к Завьялову на летние каникулы.
Невысокий, худощавый парень в поношенной лыжной куртке и далеко не новых брюках сразу понравился Завьялову. Он был остер на язык, немного самоуверен и вместе с тем по-ребячески наивен. Он прожил тогда у Завьялова около двух месяцев.
Еще раз Виктор заехал к Завьялову в 1954 году, направляясь на производственную практику.
Прошло два года. И вот теперь, уже будучи инженером-дорожником, Виктор снова сидел в комнате Завьялова, на этот раз в приличном, спортивного покроя костюме, и, вытянув ноги, слушал рассказ Завьялова.
Этот парень жил у него семь дней, и Завьялов начал привыкать к Виктору. Все же он никогда не рассказывал ему об Оле. Завьялов уже приступил к работе. Вечерами они беседовали о разных вещах - и больше всего о том, что в эту весну и лето 1956 года волновало весь народ, о предстоящей работе Виктора (он был назначен в Сибирь, в распоряжение одного из облдортрансов), о предстоящем в будущем году молодежном фестивале в Москве.
Но случилось так, что сегодня Завьялов, не выдержав установленного Прохоровой срока, позвонил ей по телефону. Он получил сухой ответ: еще ничего не известно, да и вряд ли что-нибудь выяснится в ближайшее время.
Лаконичный ответ Прохоровой поверг Завьялова в уныние.
Он вернулся домой, увидел Виктора, крутящего ручку радиоприемника, вдруг почувствовал, что не может больше носить свое горе один, и сразу, не колеблясь, рассказал Виктору об Ольге.
- …Красивая, - сказал Виктор, беря в руки фотокарточку и тщательно разглядывая ее. - Сколько же ей теперь лет?
- В сорок первом было семнадцать. Значит, теперь тридцать два.
Виктор осторожно поставил фото на прежнее место.
- Очень интересно, - сказал он. - Прочел бы в газете - не поверил.
- Почему?
- Слишком уж романтично.
- В газетах описываются случаи куда романтичнее.
- Да уж не говорите!.. - согласился Виктор и снова включил приемник, медленно вращая ручку.
Донеслись обрывки слов диктора, потом пение какого-то хора, затем комнату наполнило завывание "глушилки". Виктор резко выключил приемник, сказал:
- Глушат… Не понимаю зачем?
- Много передают антисоветчины, - автоматически ответил Завьялов: мысли его были заняты другим.
- Знаете, Владимир Андреевич, - сказал Виктор, - как-то в общежитии мы слушали радио, поймали одну из этих станций. Видимо, "глушилка" ее еще не настигла. Нас было трое, и все мы сделали вид, будто не знаем что это та станция. Это было давно, года три назад. Вскоре после смерти, Сталина. Диктор говорил об арестах и концлагерях, но не произнес еще ни одного слова, которое прямо указывало бы, что речь идет о нашей стране. Но все мы догадывались, что он говорит о нас, и только делали вид, будто не понимаем что к чему. Потом диктор произнес в первый раз слово "Сталин", и тот парень, что сидел у приемника, поспешно выключил его и очень громко сказал: "Вот сволочи!" И все мы повторили: "Вот сволочи!" И поспешно разошлись. А вот сейчас оказалось, что все это правда.
- Что правда? - спросил Завьялов. Теперь он уже внимательно слушал Виктора.
- Ну… все это. Насчет арестов и вообще. А мы глушили. И сейчас глушат. К чему? Разве мы сами не сможем отличить правду от лжи?
Завьялов пристально поглядел Виктору в глаза. Тот выдержал взгляд. "Ну ответь же, ответь!" - прочел Завьялов в этих широко открытых, совсем еще мальчишеских глазах.
- Когда мой близкий товарищ или человек, в которого я верю, критикует что-то в нашей жизни, - медленно сказал Завьялов, - я слушаю его и часто соглашаюсь с ним. И сам, в свою очередь, критикую. А вот когда критикует враг, то мне хочется дать ему по морде.
- Почему? Разве правда становится неправдой, если о ней говорит враг?
- Ты слишком формально рассуждаешь, Виктор. Разумеется, и враг может назвать действительно существовавшие ошибки и преступления. Это было бы просто нелепо, если бы он не использовал против нас какие-то реальные факты. Но дело не только в фактах.
- А в чем же?
- В том, черт подери, что я не могу обсуждать эти вопросы с позиций элементарной арифметики! - воскликнул Завьялов. - Ты сейчас говоришь так, как будто и голова твоя не думает и сердце молчит. Для меня тоже правда - всегда правда, но из уст врага она никогда не выходит иначе, как в оснащении десятков неправд…
- Откиньте их.
- Опять арифметика! Представь себе: ты работаешь долго, напряженно, делаешь, как ты убежден, очень важное дело, устаешь, даже поесть не всегда успеваешь. А рядом с тобой сидит человек и бубнит: "Ты устал!" И это правда! "Ты голоден". И это тоже правда! "Ты не всегда копал ту землю, которую было нужно копать, и не всегда получал те всходы, какие ожидал", - не успокаивается тот человек. И это тоже правда! "Так брось же свою бессмысленную работу, брось лопату, кирку, перестань трудиться, прекрати! Все тщетно, все ложь - и твои усилия, и твои надежды…" Вот что тебе говорит враг!..
Завьялов умолк.
- А как вы думаете, Владимир Андреевич, - неожиданно спросил Виктор, - если бы жив был Ленин… он велел бы глушить эти радиопередачи?
- Я знаю, только одно: когда русские буржуазные газеты поливали грязью революцию, Ленин распорядился их закрыть. Это исторический факт.
- А если… - начал Виктор, но его прервал звонок входной двери. - Я открою, - сказал он и вышел в переднюю.
"Кто бы это мог быть?" - подумал Завьялов. Он услышал, как открылась дверь и чей-то незнакомый мужской голос спросил:
- Товарищ Завьялов дома?
Завьялов вышел в переднюю. Незнакомый человек в сапогах, в габардиновом пальто и в кепке спросил его:
- Вы товарищ Завьялов? Владимир Андреевич? Мне нужно поговорить… Моя фамилия - Антонов… - Он просунул руку за отворот пальто, вынул красную книжечку и протянул ее Завьялову. - Я из уголовного розыска.
- Откуда? - недоуменно переспросил Завьялов.
- Из милиции, - повторил Антонов, все еще держа свою книжечку в протянутой руке.
Завьялов машинально взял ее и, не раскрывая, возвратил.
- Войдите.
- Мне уйти? - спросил Виктор.